Что видит пустота, когда смотрит мне в глаза? Себя...
Не знаю почему — паромы всегда были чем-то особенным для меня. Когда садишься на какую-нибудь «Серебряную чайку», за сорок минут пересекающую пролив до Кюсю, — невольно кажется: старое осталось позади... новое — вот-вот начнется. И не пытаешь гадать — к добру ли эти перемены. Принимаешь как данность. Смиряешься...
...и ждешь.
Детское чувство, разумеется. Оставшееся еще с тех, давних времен... Но сейчас я цепляюсь за наивную чистоту прежних ощущений, глядя, как медленно, угрожающе, надвигается, нависая над головой и запирая нас от всего мира, огромный пандус, по которому заезжают на паром автомобили, — символ окончательности... символ невозможности когда-нибудь обернуться...
Закрыть дверь. И постараться смотреть вперед.
читать дальшеВперед... Туда, где расстилается серая ткань моря, смятая резким ветром, взбаламученная нашим медленным продвижением...
Волны ударяют в борт, швыряя вверх грязные клочья пены и пригоршни ледяных брызг. Я ловлю их губами, опираясь о поручни, и ветер замораживает все мышцы на лице, превращая неудачную улыбку в гримасу.
Ветер... Он несет влагу, и запах йода, и истошные вопли чаек. Распущенные волосы тут же пропитываются сыростью и липнут к щекам. Закрывают глаза. Я даже не пытаюсь их убирать.
Берег впереди пока еще — лишь бурая черта, проведенная по влажной бумаге растрепанной кистью. Я не смотрю туда. Я говорю себе, что наше плаванье будет вечным.
Руки уже — все в мелкой жемчужной россыпи брызг. И влага на лице. На губах.
Чайки кружат над головой, то и дело белыми молниями пикируя в воду, протыкая ее насквозь, и выныривают, с бьющейся серебристой добычей в клювах... Такие трогательно-неуклюжие на берегу... и беспощадные убийцы — в своей родной стихии... Одна из них парит на восходящем воздушном потоке, прямо надо мной, и я запрокидываю голову, наблюдая, как птица пытается одолеть стихию, с силой взмахивает крыльями, пытаясь продвинуться вперед, но из-за силы встречного ветра — так и остается на месте... Красный клюв раскрывается в сердитом крике...
...А берег Кюсю — все ближе с каждой минутой... Изрезанная линия бухты... глубоко выдающийся в море мыс... И в тот самый момент, как я обращаю взгляд на землю, словно по неслышной команде, облака распахивают объятия, выпуская на волю бледно-лимонный шар солнца...
Серая сталь моря тут же окрашивается радужной синевой, — в точности как разводы закалки на лезвии катаны. Водяные брызги вспыхивают россыпью ослепительных искр. И сквозь капли, преломляющие свет на ресницах, мир видится заключенным в многоцветный волшебный кристалл.
Это загадка. Колдовство возвращения. Это происходит всякий раз по пути на Кюсю.
Я уже давно перестал задавать вопросы.
Разве что... Почему это продолжает происходить — даже сейчас?...
...
Я не спешу везти Мураки прямиком в Камигадзаву. Больше того, если проследить путь, который я выбираю, пожалуй, вполне можно решить, что я оттягиваю этот момент как можно дальше. Впрочем, он ни о чем не спрашивает. А я не предлагаю ответов — ни ему... ни самому себе.
Для начала, я хочу показать ему Фукуоку.
Формальный повод — мне нужно кое-что там купить.
На самом деле... я просто скучал по этому городу. Да, видимо, так.
Фукуока... самый удивительный, не-японский город, наверное. Он всегда был космополитичен, впитав в себя куда больше китайских и корейских традиций, чем полагалось бы для замкнутого островного нрава. Улицы — шумные, гомонящие, в пестроцветье вывесок и бьющихся на ветру полотнищ навесов. Лавки, рынки, толчея. Бесчисленные разносчики, мелкие торговцы, вываливающие свое добро на обочины, на каждом перекрестке... Огромные котлы, где варят лапшу, и бесчисленные дары моря, щедро сдобренные специями... Ловкие, как обезьянки, мальчишки, развозящие на тележках товар... Крики, гам, суета... И смешение наречий — какому позавидовали бы незадачливые строители-вавилоняне...
Я исподволь наблюдаю за своим спутником, проталкиваясь сквозь торговые ряды на Тендзине. Кажется, вся эта праздничная суета вокруг захватывает и его тоже. Мне нравится эта полуулыбка у него на губах. Еще больше — взгляд. Насмешливо-живой. Я давно уже такого у него не видел...
Мы завтракаем у Му Ань Лая — почему-то я и не сомневался, что ресторанчик сохранится в неприкосновенности, в самом сердце торгового района, у китайского святилища. Молча. Сегодня, вообще, молчаливый день... Впрочем, Ань Лай, присоединяющийся к нам напоследок, болтает за троих, как обычно, жалуясь на всё на свете — от недобросовестных поставщиков, до вороватых официантов и скупых на чаевые клиентов...
Мы не виделись десять лет. Кажется, он этого и не заметил...
По глупости, я упоминаю о «Ко Каку Рю» — и меня тут же тащат на кухню... профессиональный обмен опытом, черт бы его побрал... да — и адресами моих поставщиков, кажется, тоже придется поделиться... Впрочем, куда больше я сам могу почерпнуть у Ань Лая: все-таки он в этом бизнесе втрое дольше моего, а перед ним ресторан держал его отец и дед — в общем, целая династия, и местный ятай славится на всё Кюсю... А я уже давно собирался сделать у себя в меню раздел южной кухни...
...Мураки наш профессиональный треп наскучивает довольно быстро. Подождешь в машине, да, Кадзу?... Конечно, там же твоя драгоценная гадю...-тьфу-мамба... И — естественно, я постараюсь недолго... У нас впереди еще черт знает сколько миль...
...Так что в крохотный синтоистский храм на задворках рынка я захожу уже в одиночку. Пустота и запах благовоний... Сжигаю курительные палочки в жаровне. Отпускаю со ступеней белого голубя из ивовой клетки...
Пока еще — пустая церемония. Пока еще — не оставляющая в сердце ничего, кроме новой пустоты.
Я буду повторять это столько раз, сколько понадобится...
Но не сегодня.
Пусть пока... Не сегодня.
...На пакеты, с которыми я возвращаюсь к джипу, Мураки косится с ироничной усмешкой.
— Скупил весь ресторан у своего приятеля, Мибу-кун?...
— Погоди. Еще спасибо скажешь. — Но сейчас не до объяснений. Выпутаться из лабиринта улочек и переулков Фукуоки — на это уходит всё внимание и силы.
А потом о моих покупках мы попросту забываем...
...
И опять — кружные пути. Мой конек сегодня, определенно...
— Жаль, не могу показать тебе весь остров, Кадзу. Кюсю... это совсем другое.
— Заметил...
...Мы не побываем на побережье. И не зайдем в Дадзайфу Тэмангу, храм, посвященный каллиграфу Сугаваре Митидзанэ — Тэндзину. Не увидим висячих садов и фонтанов «Канал-Сити». И каменных причалов Янагавы. И водопадов Такатихо, среди зелени и камней. И бамбуковых рощ Кирисимы. И каменных будд Усуки...
Вместо этого, я везу его в Бэппу.
...— Ори. Здесь что — прорвало теплоцентраль? Или это твоя школа дорвалась до терроризма?
Мы идем по улице — если только ее можно так назвать. На набережных здесь нет асфальта — почти во всем городе. И каменистая, пористая земля испещрена дырами, словно голландский сыр.
Дырами, из которых непрерывно струится горячий пар.
Мы не идем — мы плывем в облаках густого тумана...
— Это преисподние, Кадзу. Добро пожаловать в Бэппу. Семь кругов ада, — и ни одним меньше. Возражения не принимаются...
Его усмешка... как нельзя больше подходит к этому месту.
Кипящие преисподние... Сияющий аквамарин «Небесного ада». Изумрудная зелень «Морского».
И Озеро крови — Ти-ноикэ дзигоку.
Как я и ожидал, последнее приходится ему больше всего по вкусу.
— Красиво, да?
— Ты чертов романтик, Ори. Это всего лишь взвешенные в воде частички красной глины. Написать тебе формулу?
...Мы в купальне. В огромной каменной чаше, до краев заполненной ярко-алой водой, слабо пахнущей минеральной солью. Над поверхностью — всё тот же вездесущий пар. Тело расслабляется — жар источников проникает под кожу, разогревает кровь... Ни единого лишнего движения. Мы смотрим прямо перед собой... и лишь иногда — друг на друга.
С одной и той же мыслью в глазах.
Я хочу, чтобы он взял меня прямо здесь. В этой красной, красной воде.
Горные склоны вокруг — каменная чаша окружена скалами со всех сторон. Бамбук и кипарисы, и какие-то тропические цветы... и ветви лиан, сползающие почти в самую воду...
Люди... слишком много людей...
Он ловит мой взгляд — или это я не отпускаю его... Он трахает меня глазами... подрагиванием ресниц... едва заметным напряжением в уголках рта, в хищно трепещущих крыльях носа...
Я — отдаюсь ему... глазами... улыбкой... жилкой, дергающейся на горле... пленкой испарины на лбу...
Мы даже не прикасаемся друг к другу.
Я не помню, когда в последний раз раскрывался перед ним — настолько.
Не помню, когда в последний раз — он был так глубоко во мне...
... — Это еще не все, Кадзу. Последний круг ада — черный. Пойдем...
Они все расположены рядом — эти семь купален. Все — естественного происхождения. Ни одна не похожа на другую.
Такэгавара... Тебя закапывают по горло в черный вулканический песок — прежде чем принести наконец воде последнюю жертву...
Черный ад... Кажется, как раз для меня...
...Не успеваем. У меня внезапно звонит телефон...
...
За последнее время я стал слишком дергано реагировать на звонки. Вот и сейчас — невольно вздрагиваю, прежде чем нажать на кнопку... хотя номер кажется смутно знакомым и не вызывает неприятных ассоциаций.
Кажется...
Впрочем, женский голос в трубке я узнаю тут же. И — расплываюсь в улыбке, как идиот...
— Ория... Я, конечно, понимаю, что совпадение совершенно нелепое... и я могла ошибиться, но... Эти длинные мокрые черные волосы, которые кое-кто сейчас выжимал, выходя из купальни... это случаем был не ты?...
— Разумеется, нет, Сэйта. У меня — шиньон, и я всегда снимаю его заранее, прежде чем забираться в воду. Где ты? И — как насчет обеда в совершенно безумной компании?...
— Обед и компания — это с меня. Я тут с друзьями. На террасе отеля «Сугиной» сейчас... прямо у вас над головой. Присоединитесь?...
Бэппу — модный курорт. А изысканная публика всегда предпочитает бывать в таких местах в неурочное время. Не любят наплыва туристов — и я их понимаю. Хотя встречал и таких, кто ездит любоваться сакурой в Ёсино в сентябре... По-моему, всё же некоторый перебор...
Мы поднимаемся на террасу. С Сэйтой — еще трое парней и девушка. Костюмы с Сэвил-роу. Платиновые запонки. До боли знакомые типажи... Если бы мой отец мог увидеть меня сейчас — наверняка бы одобрительно заметил, что я наконец оказался в подходящей компании.
— Позвольте представить вам мужчину моей мечты. Перед вами человек, способный в два часа ночи раздобыть орхидеи в Наре...
Рукопожатия с «костюмами». Поцелуи рук — дамам. В своей кожаной куртке и футболке чувствую себя ряженым на карнавале.
У Мураки уходит не больше трех минут, чтобы очаровать их всех до единого.
— ...Сожалею, что не могу вернуть комплимент, Сэйта. Для девушки моей мечты ты слишком переборчива. Лиловые орхидеи — это было уже чересчур...
— Я знала. Я знала, что сделала что-то не так — когда ты покинул диван в моей гостиной... и не прислал положенных «утренних стихов». Мое сердце разбито, Ория Мибу. Не зря мама говорила мне в детстве: не доверяй мужчинам из Киото. От них честным девушкам одни неприятности...
...Обед превосходен — хотя в нем всё, чего я совершенно не выношу. Устрицы. Утиный паштет. Горячие блюда, утопающие в слишком густых соусах... Я ограничиваюсь пармской ветчиной с прохладными шариками мускусной дыни — и с тоской вспоминаю ятай Му Ань Лая.
Я наблюдаю за Мураки. Слова и жесты — выверенные... отточенные... безупречные — как движения сомелье, разливающего по бокалам «Шабли» 68 года. Насмешливые косые взгляды в мою сторону — превосходная приправа к вину. Такие же терпкие, оставляющие чуть горчащее послевкусие на языке.
Впрочем, на меня он почти не смотрит. Его, кажется, искренне забавляет эта компания. Они, в свою очередь, находят его неотразимым.
Что до меня... ловлю себя на мысли, что успел позабыть — каким он бывает... иногда... когда этого хочет... при посторонних... Легкая аура светской надменности. Ирония — и игра. Я смотрю на него — и вижу почти незнакомца.
Соблазнительного. И чертовски... смертельно опасного...
Почему-то это заставляет вспомнить о вчерашних ночных звонках. О многом другом — о чем я предпочел бы не думать.
...Мимолетный насмешливо-уточняющий взгляд Сэйты в сторону моего спутника: Он?... Мой ответный кивок.
Разумеется. Она вполне в состоянии сложить два и два. И никаких лишних вопросов.
...Идеальный обед. Уже после кофе — нас приглашают присоединиться к развлечениям и дальше. Они собираются в Юфуин и на гору Асо. А завтра — встречать рассвет над озером Кинрин, с его знаменитыми туманами... Отказываюсь — с почти искренним сожалением. Туманы Кинрина — моя давняя мечта... так до сих пор и не воплощенная в реальность. Но — нам нужно двигаться дальше, на запад...
Мы уже прощаемся, — когда Сэйта отводит меня в сторонку. Ну да, ей нужно узнать адрес того цветочного магазина, с орхидеями среди ночи.
— С лиловыми орхидеями, — уточняю я, под общий смех. И больше никому нет дела до того, о чем говорим...
...— По уши в дерьме, да, Ория?... Я примерно в курсе, что за люди взялись вытаскивать твоего друга. Нара — маленький город. Маленький мешок... а это — довольно большое шило.
Не утаить...
Пожимаю плечами.
— У меня нашлось, чем расплатиться. Ничего. Всё обошлось.
Собственно, больше говорить нам и не о чем. Она обещает быть в Киото в ближайшие пару недель. Осторожно задает вопрос, по-прежнему ли Тао работает у меня.
Киваю, совершенно равнодушно. Хотя дорого бы дал, чтобы понять — что может связывать этих двоих. Менее подходящей пары вообразить невозможно. Ну, разве что... я и Мураки.
— Диван обещать не могу — но свободный футон найдется, Сэйта. И... ладно, так и быть — «утренние стихи» за мной. Хотя честно — поэт из меня паршивый.
...Нежные губы к щеке — поцелуй на прощанье. Слабый фиалковый аромат...
И — иронично брошенное:
— Мибу-кун... не перестаешь удивлять. — Это уже Мураки. В машине.
Я смеюсь, отрывая от руля руку, чтобы погрозить ему пальцем.
— Даже не вздумай... Девочка — коп. Между прочим, из тех, кто помогал мне тогда... в Наре. Слишком ценный контакт. И потом, ты же видишь: я влюблен, окончательно и бесповоротно. Так что не трогай ее, хорошо?...
На мои просьбы ему плевать. Всегда было плевать — уж если он чего-то захочет. Но сейчас у него — этот давешний «телефонный мальчик»... Цугару — кажется, так... И мой добрый братец Икэда — мастер неожиданных подарков... Я искренне надеюсь, что на Сэйту просто не хватит времени и сил.
Ну, и кроме того, упоминание о Наре...
— Ты невыносимый собственник, Мибу-кун. И жадность — смертный грех, в любой религии. Даже в твоем буддизме.
В ответ — пускаюсь разглагольствовать о том, как по-разному понимают «грех» буддисты и христиане...
Что никак не отменяет того факта, что он прав.
И... что я не позволю ему причинить вред Хиоки Сэйте.
— У меня настолько отвратительная репутация?
Смеющиеся губы. Смеющиеся глаза.
Кажется, он сейчас смертельно серьезен.
— Конечно, Кадзу. Ты сущее чудовище, и сам это прекрасно знаешь. Что никогда не мешало мне... хотеть тебя. И ревновать...
— ...ко всем, кроме тибетских буйволов, — я помню.
Он забавляется моей откровенностью. Я очень редко позволяю себе говорить так прямо. Хочу. Ревную.
Люблю...?
Нет. Только не это, последнее.
Очень легко отвлечься. Смотреть на дорогу. Там слишком много сиюминутно-важного... того, что никак нельзя упустить... И зажать в губах сигарету. Так еще вернее...
— ...Может, ты ее все-таки закуришь, Ори? Или перешел на жевательный табак?...
Ч-черт.
...
...Дорога забирается все круче в гору. Асо мы оставляем далеко к востоку — и мне немного жаль. Поразительное зрелище... Гигантский кратер укутанный в слои застывшей лавы — серые пористые наплывы... совершенно ирреальное зрелище. Мертвая, совершенно мертвая страна. Ни деревца, ни травинки. Всепроникающий запах серы...
И если прислушаться — то и вправду можно услышать, как ворчит, ворочается, никак не найдет покоя эта огромная огненная тварь, глубоко внутри...
Тебе бы там понравилось, Кадзу...
Ну — может быть, на обратном пути.
...
Преодолев очередной виток серпантина, мы оказываемся в Сакумото. Последняя остановка. И... место, откуда дальше — только пешком.
У небольшого магазинчика Ицуя-самы я прошу Мураки подождать, а на паркинге принимаюсь укладывать вещи в купленный там объемистый рюкзак. Один, разумеется. В своем белоснежном плаще мой спутник с такой ношей за плечами будет смотреться по меньшей мере нелепо. Так что — я избавляю нас обоих от возможной неловкости: его — от предложений о помощи; себя — от неизбежного отказа.
— Понесешь в сумке свою гадю...-тьфу-мамбу, Кадзу. Этого более чем достаточно. Надеюсь, за ближайшие пять миль ты возненавидишь ее достаточно — чтобы наконец дать бедной твари свободу...
Он смеется, помогая водрузить рюкзак мне на плечи.
— Еще одно слово — и я заставлю тебя самого ее нести, Мибу-кун. Без террариума. За пазухой.
Я могу быть покладистым — если меня как следует убедить. Он — умеет. Сообщаю ему об этом — и мы наконец трогаемся в путь.
Если повезет, — то будем у ворот школы как раз к закату...
...
...Тело вспоминает — совсем иначе, чем мозг. Взгляд ловит изменения в привычном пейзаже... и то, что всегда остается неизменным. Поросшие жестким кустарником каменистые склоны... Снег на самых высоких вершинах, отливающий синевой в тени, и ярко-оранжевый под заходящим солнцем... Купол неба, похожий на опрокинутую чашу китайского фарфора — лазурно-синий с тонкими прожилками перистых облаков...
Тело — попросту приноравливается... к узкой, неровной, в выбоинах тропе... к непривычной тяжести, оттягивающей плечи... к разреженному воздуху высокогорья... Приноравливается, и вспоминает, и привыкает заново, с каждым шагом все прочнее втягиваясь в знакомый с детства ритм...
Скоро я чувствую, что дыхание перестает сбиваться. Идти становится легко — как было всегда.
Возвращение... кажется, это не всегда мучительно.
Возможно...
Я рассказываю Мураки о самом первом своем путешествии — через полстраны, без вещей и денег, — когда дед вытолкал меня взашей из дома и отправил сюда... Он лишь выразительно поднимает брови в ответ. Возможно, бережет дыхание, — дорога упорно карабкается в гору, — возможно, ему просто нечего сказать.
Не уверен, что он когда-либо понимал по-настоящему, что связывало меня и деда.
Не уверен, впрочем, что сам хорошо это понимаю — по прошествии стольких лет.
...Очередная вершина, на которую мы поднимаемся, — и он садится на плоские камни у обочины тропы. Достает сигарету.
— Привал, Мураки-кун?...
Пожимает плечами. Кажется, здоровенный стеклянный ящик — куда более неудобная ноша, чем, при всей его тяжести, мой рюкзак... но я благоразумно оставляю при себе комментарии о том, что не было никакой нужды тащить эту злополучную гадю...-тьфу-мамбу с собой.
Он проверяет свою змею, раздергивая молнию сумки. Улыбка на губах. Надеюсь, чертову тварюгу укачало...
— Зря куришь, Кадзу. Тут высокогорье, плохо для легких, поберег бы дыхание...
Кажется, я зря это сказал. Чрезмерная забота — это отнюдь не то, что может доставить ему удовольствие. Равно как и намек на не слишком хорошую физическую форму.
Взгляд — откровенно ироничный. Расчетливый.
И черт его знает — почему меня всего внезапно пробирает дрожь...
Наверное... да, наверное потому что мы — на Кюсю. В этой поездке — о которой я так мечтал... когда мне было лет двадцать. О том, как привезу его сюда... как мы пойдем по этой самой дороге... и он будет смотреть по сторонам... улыбаться... и быть может...
Чертовы нелепые мечты.
Сейчас... просто способ. Еще один способ захлопнуть дверь. Вернувшись на все эти годы назад — забыть о вчерашнем дне.
Его еще не было. Он будет только через полтора десятилетия — не раньше. А к тому времени... да, к тому времени я поумнею, стану взрослым и ответственным, научусь не допускать ошибок...
Научусь заботиться о тех, кто рядом со мной...
Научусь.
Только... не стало бы слишком поздно...
Слишком поздно...
...Я вздрагиваю — когда его губы внезапно находят мой рот.
— Беречь дыхание, да, Мибу-кун?...
...Когда я отрываюсь от него — то голова уже отчаянно кружится, и дело вовсе не в нехватке кислорода... И в солнечном сплетении опять ворочается, топорща иглы, электрический еж...
— И делиться животным теплом. Кадзу... Да.
Мое «да» — уже не вопрос. Хотя, может быть, и не ответ тоже... Нечто большее. Нечто иное. Мое «да» — это я сам, обращенный к нему. Всегда и во всем...
Как бы сильно порой это его ни раздражало.
Я не знаю, что хочет взять — и что получает от меня он сам. Сейчас — заставляя меня подняться... прижимая спиной к скальной стене... запрокидывать голову... поднимать руки — чтобы он мог стянуть мешающую футболку... Я не знаю. Раньше — думал, что понимаю. Может быть даже, понимал на самом деле. До того, как что-то изменилось... во мне... в нем самом... в нас обоих...
Что не перестает удивлять — так это та жадность, с которой мы бросаемся друг на друга... Столько времени уже — и все равно. Два несытых клеща... намертво сцепившиеся... Ненасытные. Я голоден до его рук... до его запаха... до его поцелуев, порой больше похожих на укусы... до его неожиданной нежности — и его грубости... Голоден до боли, которую он причиняет, — и наслаждения, которое дарит так щедро...
Он...
Не знаю.
Не перестает удивлять...
...Сейчас — это опять чистейшее безумие. Почти посреди дороги, лишь отчасти прикрытые скалами... Он раздевает меня донага... вжимает в камни грудью... малейшие выступы ранят кожу... царапают соски — когда он налегает сзади... всё сильней и сильней...
...Между живым и мертвым. Между горячим телом — и холодной скалой. Распластан. Раздавлен. И горы возвращают мой крик... и глухим камнепадом — стоны на прерывистых выдохах...
Он делает меня своим. Здесь. На дороге в Камигадзаву. На самых подступах. Там, где кто угодно может нас видеть. Заставляет меня закрывать глаза. Кусать губы. Падать в пропасть — без малейшей надежды когда-либо достичь дна...
Я люблю его.
Этого чертова бездушного эгоцентричного ублюдка.
Я. Люблю. Его.
Пять слогов. Точный ритм моего сердца. Ритм моих стонов. Его движений.
...я...люб...лю...е...го...
...
Это ничего не значит. Ничего не меняет. Любовь... по крайней мере, моя любовь — не ключ, отпирающий двери. Не согревающий костер. Не то, что в состоянии заполнить сосущую пустоту внутри. Не то, что придает силы.
Не то.
Нечто меньшее — и большее одновременно.
Нечто так давно уже ставшее частью меня самого — что я просто не представляю себя... без этого чувства.
Нечто, сидящее настолько глубоко внутри, что это почти невозможно выразить.
Иногда мне кажется, моя душа поделена на герметичные отсеки. И этот — задраен наглухо... так, что ничто, происходящее вовне, не в силах затронуть сердцевины.
Не в силах ее изменить.
Даже я сам.
Иногда мне кажется...
...Кажется, что я сам уже не могу пройти в этот отсек.
...
...Мы одеваемся. Приводим себя в порядок. Еще минут десять отдыхаем на нагретых солнцем камнях, и я кладу голову ему на плечо, и слушаю, как он дышит.
Его рука перебирает мои волосы.
Где-то вдалеке падают камни, и надрывно кричит какая-то птица, срываясь со скал в закат.
Дальше мы идем молча. До самого спуска в долину — когда снег внезапно обрывается, как по росчерку ножа... и дальше — уже пологий спуск... и черепица крыш за соснами и кипарисами... и ярко-красные ворота. Запертые. Несмотря на отсутствие всяких стен вокруг.
— Камигадзава, — говорю я ему. Совершенно необязательное представление.
Совершенно необходимое.
Он вновь кивает — и мы начинаем последний этап пути.
...
Вопреки ожиданиям, никто не заставляет нас дожидаться снаружи, — ворота распахиваются заранее, на подходе. Незнакомый охранник... Впрочем, наверняка нас заметили еще издали.
Кто, интересно? Кто заправляет школой сейчас — после гибели Ито?...
У меня есть пара предположений — я, разумеется, помню всех старших учеников Огучи-сэнсэя. Но... оказываюсь совершенно не готов услышать вот этот голос.
— Мибу-химэ! Ты что ли?!...
Принцесса Мибу... ох, мать его. В последний раз меня так называли... ну да, лет в двадцать, наверное.
Кто...?!
Идущий навстречу кажется смутно знакомым. Грубое, как из дерева вырезанное лицо, смуглое, со слегка вывернутыми губами. Встрепанные волосы, падающие на глаза.
— Арицунэ...?!
Рукопожатие. Секундная заминка — и он сгребает меня в объятия. Как прежде... Как...
...Я вспоминаю слишком поздно. И успеваю сориентироваться — только когда после умело проведенной подсечки он отправляет меня на землю... Успеваю сгруппироваться, уйти в перекат, и выбросив ногу вперед — зацепить его за голень.
Нет. Не падает, разумеется. Всегда крепко стоял на ногах...
Но теряет равновесие — достаточно, чтобы я успел вскочить — и почти без замаха воткнуть костяшки пальцев под ребра...
— Мибу-химэ! Что за приемы?! Подлая уличная драка... ты позоришь своего сэнсэя!...
Прекрасно отвлекает внимание. И — захват.
Бросить меня через плечо?...
— Мать твою, Цунэ, это ж новая куртка!...
— Скажи спасибо... что не за волосы... принцесса... Черт... ты что — их так с тех пор и не стриг?...
Я все-таки повторно лечу на землю. Но теперь — успеваю ухватить его за локоть, заставить пошатнуться... и в конечном итоге уронить следом.
Захват. И лицом в землю...
— Конечно, не стриг... помнил же... как ты... завидуешь...
Из моей хватки он вырывается. И теперь уже моя очередь целовать пыль.
— С приездом, Ория. Рад тебя видеть.
— Взаимно. Ты сломал мне руку.
— Ерунда. Пара месяцев в гипсе... Ты даже не заметишь. Бери вещи. Пойдем. Ты привез с собой друга?...
Ох, ч-черт. Мураки...
— Да. Кажется, ты... застал меня слегка врасплох. Я забыл о вежливости.
Представления. Рукопожатия. Взгляды.
Впрочем, Арицунэ покинул школу слишком давно, года за три до меня, наверное. Ему все равно — кого я привез, и зачем вернулся. Куда удивительнее другое: с какой стати — и откуда — вернулся он сам.
Он проводит нас в пустующий гостевой домик, крохотный, на две комнаты, и оставляет располагаться. Впрочем, я почти тут же выхожу следом.
Закуриваем на галерее, в стремительно сгущающейся темноте.
— Кто сейчас главный в школе, Арицунэ-кун?
— Ты будешь смеяться. Я. Как насчет чая, кстати? У меня отменный белый улун...
...
Камигадзава всегда жила в ритме светового дня, и сейчас ученикам уже дан отбой. Да и учителя в большинстве разошлись. Мы не встречаем ни единой живой души, пока проходим через тренировочные залы во внутренний двор, а оттуда — в сад, к дому сэнсэя.
Мне дико поверить, что сейчас...
— Да. Сам не могу привыкнуть. — Он как будто читает мои мысли. — До сих пор кланяюсь на пороге...
...Чай и вправду хорош. Свежий, с едва уловимым ароматом хризантем.
— ...Приехал полтора месяца назад, с Окинавы, — начинает он рассказ. — Вообще, сменил полдюжины школ за это время. Что искал — сам не знаю. Но везде что-то не то. Хотя... кое-чему научился, конечно. Потом... решил навестить места боевой славы. Опять же — старых друзей...
...Приехал — и обнаружил школу в полном раздрае.
— Никто не хотел брать на себя ответственность, понимаешь? Привыкли, что сэнсэй сам выбирает преемника. А тут — сперва Огучи. Затем Ито. Потом... военные ведь нам срезали финансирование. Считай, напрочь. Закрыть школу они не могут, там юридически нет оснований — не они нам хозяева... Но денег больше — ни иены. Живите, как хотите... В общем, еще немного — и народ расползся бы, как мыши по углам...
— И тут — ты? В сверкающих доспехах и на белом коне?...
Он смеется. Закуривает. И хотя это чистое святотатство — губить аромат такого чая сигаретным дымом... я закуриваю тоже. И сейчас это — совершенно уместно.
— Типа того, точно. По крайней мере, жил не в таких тепличных условиях — как наши здесь. Посмотрел, как выживают другие школы. Что делают. Перед кем прогибаются. Откуда деньги берут. А что?! — Он смотрит на меня с вызовом, словно ждет, что я сейчас вступлюсь за поруганные традиции Камигадзавы... Не дождавшись — пожимает плечами. — В общем, пришлось всё брать в свои руки. И знаешь... мне нравится, черт побери. Планы... планы... Если получится — школа будет жить. А это главное. И мне плевать — если призрак Огучи-сэнсэя станет приходить ночами и рвать на себе волосы. Понимаешь, Ория, плевать!...
Я улыбаюсь. Качаю головой и стряхиваю пепел в глиняное блюдце.
— Два круга, да? Для коммерческих учеников — и для посвященных? — Я всегда знал, что рано или поздно школа к этому придет. И что толку сетовать на неотвратимость перемен?...
Арицунэ хмыкает с довольным видом.
— Боже, ну хоть один трезвомыслящий человек...
Он спрашивает меня, чем я сам занимаюсь в Киото. Получив ответ — хмыкает вновь.
— Пропиарь нас среди своих якудза, в таком случае. Потому что будет не два — а три круга. Это я на Окинаве почерпнул. Там все так живут. Сюцухара. Школа Ёки. Сумура... Первый круг — да, как ты и сказал. Для богатых детишек. «Всего за восемь недель ваше чадо освоит все боевые искусства — и отлично отдохнет на элитном курорте...» Хрен с ними. Пусть приезжают. Тоже хлеб, в конце концов. Буду ставить к ним парней помоложе, из тех, кому еще рано преподавать мастерам... Второй круг — что-то вроде элитного обучения. Якудза клюнут — у них эти вещи в почете. Традиции, и все такое, опять же... А станут они потом друг друга мочить нунчаками — или из гранатометов... мне, честно говоря, наплевать.
— И третий — для избранных?
— Само собой. Учение... оно ведь существует. Я знаю. Ты знаешь. Еще десяток человек в этой школе. От этого нам не уйти.
Мы молчим. Внешне — как будто случайная пауза. Ни он, ни я — не из тех, кто любит красивые слова и пафосные жесты. Но... долг памяти нашему сэнсэю... и всей той цепи Учителей, что были до него... Этот долг своим молчанием мы отдаем — сейчас.
— А военные не спохватятся?
Он презрительно фыркает, выщелкивая новую сигарету из пачки.
— Пусть. Черта-с-два они что смогут тогда изменить. Юридически, я же сказал, никакой власти. Разве что кое-кого из старших мастеров могут забрать... но зачем? В общем, думаю, отобьемся...
Идея, которая приходит мне в этот момент...
Черт. Просто одно цепляется за другое. И я уже не даю себе времени на раздумья.
— Сделай школу международной, Цунэ. Хотя бы для третьего круга, поначалу. А потом, возможно, и для первого — тоже. Там, за морем, ведь остались свои мастера... Ну, а уж мальчиков-туристов тебе точно не миновать... Только представь.
...На то, чтобы представить, у него уходит минуты две.
— Тебе кто-нибудь говорил, что ты гений, Мибу?
— Слава будде Амиде, нет.
— Вот и хорошо. Потому что это неправда. Ты — не гений. Но идея гениальна. Гребаный японский Шаолинь — для избранных. Ты об этом, да?
— Примерно. Думаешь — потянешь?
— Не думаю. — Он смеется. Тушит сигарету. И поднимается, с хрустом разминая суставы. — Уверен. А ты сам-то... Просто в гости — или подумываешь вернуться?
Улыбаюсь — гадая, что на самом деле скрывается в этом вопросе.
И еще... так ли он благодарил бы меня — если бы знал, что в реальности может стоять за моей идеей?...
— В гости. И всего на пару дней. Не помешаем, надеюсь?
— Издеваешься! Мне как раз нужно на пару дней отпустить в Нагасаки Камиту. Каллиграфия — и занятия у третьей группы. Возьмешь? Вместо платы за рис и ночлег...
Мне нравится его деловая хватка. И огонек, мгновенно вспыхнувший в глазах. Цунэ всегда был из тех, кому не сидится на месте. Вечно переполненный идеями... ему было тесно в любых установленных рамках. Возможно сейчас, когда рамки он сможет устанавливать для себя сам... Это именно то, что так ему необходимо. И уж точно — именно то, что необходимо Камигадзаве.
Я никогда не жалел, что отказался от предложения Кусакабэ. Никогда.
Но теперь исчез и последний точивший меня червячок сомнений.
У Арицунэ — крепкие руки. Загрубелые. С мозолями на костяшках. Руки, не боящиеся ни катаны, ни грязной работы, ни бумажной возни. Лучшие руки — в какие могла бы попасть наша школа.
Я рад, что приехал. Я рад, что увидел его.
— Я возьму третью группу, Цунэ-кун. Если к рису добавишь хоть немного рыбы, конечно... Как обычно — завтра в восемь утра?...
...Тело вспоминает иначе, чем разум. Быстрее. Точнее.
Я уже чувствую, как сердце меняет ритм.
Я вновь в Камигадзаве. Теперь уже — по-настоящему. Ничего общего с прошлым приездом.
Ничего...
...Как видно, я все же меняюсь в лице на мгновение, потому что в ответ он вопросительно поднимает брови.
— Что...?
Последний камень, что я принес на эту гору с собой...
— Если наш храм еще открыт, Цунэ-кун... Пойдем туда. Я хочу... помянуть кое-кого. И — рассказать тебе, как умер Ито...