день сто тридцать седьмой — середина дня, вечер

Звонок лисенка — как всегда неожиданность. И я как всегда не знаю, рад ему или нет.

Впрочем, это незнание давно стало столь привычным, что я предпочитаю об этом не думать.



— У меня дела в Осаке, кицунэ. — Естественно, менять свои планы никто не собирается. — Если хочешь, можешь найти меня там. Минут сорок... Да, возможно, минут сорок я и смогу тебе уделить.



Мой персональный модифицированный штамм корейской чумы — стопроцентное заражение, стопроцентная смертность, гарантированная агония в процессе — бросает трубку, не соизволив попрощаться. Я заканчиваю собираться и вызываю себе такси.

Всё равно по городу возить меня Юкире: я не знаю и половины нужных мест... так что до Осаки предпочитаю добираться поездом.



...Полупустой вагон. Кресло у окна принимает меня в свои чересчур услужливые объятия. Темно-синий цвет успокаивает. Я внезапно вспоминаю, что толком не спал уже черт знает сколько времени. Хотя полчаса едва ли спасут, конечно... И все же — с облегчением смежаю веки...



...лишь для того, чтобы пять минут спустя вздрогнуть от неожиданности, — когда две крепкие ладони зажимают... нет, не глаза — сонную артерию, разумеется.

Да. И я опять не почувствовал, как маленький мерзавец подкрался сзади...



— Кицунэ... похоже, в детстве ты играл в какие-то неправильные игры.



— Зато ты сразу понял, кто это. А всё потому, что я сторонник небанальных решений. — И чуть сильнее сдавливает мне горло. — Асфиксия в сочетании с сексуальным возбуждением... Мибу, я тебе обещаю, эффект будет охрененный. Погоди немного...



Сильнее откидываюсь в кресле. Сопротивляться бессмысленно. И тем более — поднимать шум на весь вагон. А если этот паршивец меня придушит... тем хуже для него, в конце концов. За оставшиеся двадцать пять минут пути спрятать труп — полагаю, задачка окажется не из легких.



...О чем, собственно, я ему и сообщаю. Не преминув поинтересоваться, где же обещанное сексуальное возбуждение?

Или он рассчитывает на эффект от одной только асфиксии?...



— Леность, кицунэ. Ничего кроме лености. А теперь оставь меня в покое. Я вообще-то хотел вздремнуть.



— Старость, Мибу. Ничего кроме старости. На твоем месте я бы стыдился.



Пальцы в последний раз проходятся по гортани, и я стараюсь не слишком заметно морщиться, когда он ощутимо прижимает ключичную ямку, — и наконец отпускают. Еще секунда — и Ёдзи оказывается в кресле напротив. Совершенно блаженная ухмылка... и красные от недосыпания глаза.



— Лисенок... у тебя такой вид, будто тебя минут пять назад вытряхнули из стиральной машины. Причем не достирав до конца... Опять сверхурочные?



Радостно потягивается, забрасывая руки за голову. Гибкий звереныш... Слишком острые зубы и когти. Всё — слишком.



— И не спрашивай, Мибу. Беда в том, что я чересчур ответственный. Но кто-то же из нас двоих должен зарабатывать на жизнь, разве нет? А учитывая, что ты все свое время тратишь черт знает на что... — И красноречиво пожимает плечами.



...После Киро... Когда я хоть немного обрел способность мыслить трезво... Одним из первых моих решений было — больше не иметь с лисенком никакого дела. По ряду самых разных причин... в равной мере эгоистичных, все как одна, но в тот момент меня это меньше всего волновало.

Просто представить себе, что однажды я могу пережить нечто подобное — еще и из-за этой маленькой чумы, которая сейчас со счастливым видом сидит напротив меня в темно-синем кресле, поджав под себя ноги... упираясь подбородком в колени... наблюдая за мной из-под полуопущенных ресниц... Нет. Одного раза мне хватило. А еще и учитывая специфику...

.

Нет, сказал я себе. Нет.



...Возможно, пора признать, что в каких-то областях моей жизни право выбора и принятия решений мне давно уже не принадлежит?...



...Самообман, который меня вполне устроит?...



Я не знаю. Еще одно привычное незнание. И — я опять не думаю об этом. Так проще...



— Лисенок. Ты впихнул в свои три фразы столько подтекстов и намеков, что я даже не стану пытаться тебе отвечать по пунктам. Ответ «ни-ког-да». И точка. Доволен?



Мне казалось, улыбаться еще шире эта нахальная корейская физиономия уже не в состоянии. Теоретически, это противоречит всем законам физиологии. Максимум мышечного растяжения, и прочее... черт, я ведь все-таки два года отучился медицине...

На практике, лисенок плевать хотел на любые законы и правила... и к этому, видимо, мне тоже уже давно пора привыкнуть.



— У меня плохая новость, Мибу. Нам осталось ехать семнадцать минут. Ты не успеешь меня отыметь в этом поезде, как бы сильно тебе этого ни хотелось.



Чертов маленький наглый ублюдок.



— Кицунэ, в последний раз так дешево развести на «слабО» меня пытались столь давно, что даже неловко вспоминать. Да и то — безуспешно. Кроме того... в поездах чертовски тесные туалеты. И отметь, я даже не упоминаю о том, что это попросту вульгарно. Ты не поймешь значения этого слова, даже если объяснять тебе его возьмется все императорская академия наук.



Он смотрит на часы. Скорбно-трагическая мина в сочетании с довольной ухмылкой — еще один физиологический нонсенс. У него — прекрасно получается.



— Пятнадцать минут, Мибу.



Я смотрю на него. Он смотрит на меня. За овальными окнами проносящийся мимо зимний пейзаж сливается в сплошную серую ленту. Кроме нас в этом вагоне еще от силы человек десять.



...И все они, как один, смотрят нам вслед, когда мы поднимаемся и идем по проходу в сторону тамбура.



Что, в общем-то, странно. Внешне, мы вроде бы ничем не должны привлекать внимания — я и лисенок. Разве что... аура?

Черт его знает...



...

...



...Тесно. И очень вульгарно. О, да.



...

...



...У нас остается еще две минуты на то, чтобы привести себя в порядок, перед крохотным зеркалом. Поправить одежду — я только сейчас замечаю, что на нас почти одинаковые кожаные куртки, — перевязать волосы в одинаковый хвост...



— Хуже всего, Мибу, что нас еще и заподозрили в инцесте, — меланхолично замечает мой любовник, первым выскальзывая в узенький коридор и облизывая искусанные губы. — У тебя там вещи остались? Если нет... то лучше в вагон не возвращайся. Тебя линчуют. И кстати... секс был весьма так себе. Я знал, что ты не справишься.



— А рот мне пришлось тебе зажимать — видимо, чтобы ты не выражал свое недовольство слишком громко? Но... в целом, ты прав, пожалуй. Мне давно пора подыскать себе кого-нибудь помоложе. Ты недостаточно меня возбуждаешь, кицунэ. Теперь я в этом окончательно убедился.



Это его затыкает. Надежно. Как раз на те полторы минуты, что остаются до прихода поезда на центральный вокзал Осаки.

И слава милосердной Каннон. Иначе, чтобы закрыть ему рот, — мне пришлось бы придушить паршивца. А тему взаимосвязи асфиксии и сексуального возбуждения... ну, в общем, еще какое-то время я предпочел бы больше не поднимать.



...

...



...Первое, что говорит Юкира, встречая нас с поезда:



— Мибу, что за странные следы на шее? Тебя пытались придушить, или...



Второе — окинув нас с Ёдзиро еще более долгим, задумчивым взглядом:



— Чертов инцест. Мибу. Ты совершенно непристоен. Вы оба, уж если на то пошло. Пусть хоть один распустит волосы. А то в глазах двоится, как с похмелья.



Добро пожаловать в Осаку. И чтобы я еще хоть раз сел в этот гребаный поезд...



...

...



...Я возвращаю Юкире платиновые запонки, которые он одалживал мне для приема. За обедом, которым он угощает нас в какой-то забегаловке, где, по его словам подают лучшую в городе тэмпуру — действительно сносную, вынужден признать, — лисенок вытягивает из меня всю историю со смокингом. Моего стоицизма хватает на то, чтобы пропустить мимо ушей половину ядовитых комментариев — от этой подозрительно спевшейся парочки.

Впрочем, к моменту, когда меня начинают прочить в советники по делам якудза при будущем мэре, терпение все-таки лопается.



— В советники по делам несовершеннолетних — так будет вернее. Мне всегда казалось, что концлагерь — идеальное решение проблемы воспитания подрастающего поколения...



— Камигадзава, — мечтательно стонет лисенок. — То-то я всё пытался понять — что же мне напоминает это место...



— Тебе, кицунэ, опасаться нечего. За корейское происхождение при новой власти будут просто расстреливать без суда.



Ёдзи тяжко вздыхает. Сместившись за спину, принимается заплетать мне волосы в косу.



— У меня китайский паспорт, Мибу. А китайцев расстреливать нельзя — у вас перед ними генетическое чувство вины... за Маньчжоу-Го, и всё такое.



— Кто тебе наплел этот бред, лисенок? Японцы — высшая нация, и рождены, чтобы править миром... Да, и оставь мою шевелюру в покое, неудавшийся хунвэйбин, ты смущаешь официанток...



Но нет же. Юкира тоже убежден, что коса — это именно то, что нужно. Он отказывается везти меня куда бы то ни было, если я трону ее хоть пальцем. Ему хочется избавиться от двоения в глазах — когда он на нас смотрит. Ему абсолютно наплевать, как я выгляжу, — но нравится слушать, как мы препираемся с Ёдзи.

По-моему, корейское отродье его попросту загипнотизировало...



Я посылаю к чертовой матери их обоих. Я говорю, что мне нужен пистолет.



...

...



К чести Юкиры, его невозможно чем-либо удивить. К чести Юкиры, он знает в этом городе каждую подворотню, каждую подпольную лавку и каждую собаку. К чести Юкиры, он никогда не задает лишних вопросов.



Мне было бы весьма затруднительно признаться ему в том, что я не готовлюсь к серьезным неприятностям... что я не влип в гангстерские разборки... что нас не ожидает «вторая осакская война»... что я не собираюсь грабить старушек в подворотне...



...что мне попросту снятся дурные сны.



Которую ночь подряд.



Сны... такие же — как те, в которых я видел гибель Киро...

Задолго до того, как это случилось... Хрупкая фигурка... улица... ползущее вниз боковое стекло — и рука с пистолетом... Всегда одно и то же. Когда это случилось в действительности, первой реакцией был шок. Я думал, что вот-вот проснусь, и...



К черту.



Я похоронил Киро. Но я не хочу хоронить никого еще.

А сны... Нет. Я не помню деталей. Но... мне не нравятся эти сны.



И все же хорошо, что Юкира не задает лишних вопросов.



...



...Он привозит нас в какую-то лавку, после короткого звонка. Ничего необычного — самая банальная аптека...

Короткий обмен взглядами. Кажется, наш спутник показывает хозяину какой-то знак... В любом случае, нас приводят в заднюю комнату и прикрывают дверь. И...



...Стеллажи со склянками и мазями разъезжаются в стороны, как в гребаном шпионском боевике. Аккуратно уложенные, в мягких бархатных гнездах, на нас смотрят, поблескивая вороненой сталью... те вещи, которые я никогда не хотел бы брать в руки, если бы кто-то предоставил мне выбор...



Хозяин лавки, хмурый, неулыбчивый, с зачесанными на лысину жидкими прядями, принимается сыпать аббревиатурами и цифрами, с такой скоростью, что я теряю всякий интерес к разговору уже секунд через сорок. Бессмысленно. Я заранее объяснил Юкире, что именно мне нужно... и готов заплатить. Дальнейшее — явно не в моей компетенции...



Однако когда мой провожатый тянется к одному из пистолетов на стеллаже, лисенок неожиданно подает голос:



— Фига ж себе! Так они что — настоящие?!



Три пары глаз, уставившиеся на него с разной степенью раздражения, маленькую чуму, похоже, ничуть не смущают. А я только-только подумал, что уж очень подозрительно он притих...



— Слушай! — Ёдзи виснет у меня на плече. — Это же всё — не для пэйнтбола... Нам такая хрень нафиг не нужна — так что пошли отсюда...



— Но...



— Пошли, я тебе говорю! Нам нужны те, которые краской стреляют, а не эти... антигуманные творения инженерной мысли. Да и цены к тому же — за пределами разума.



Полагаю, после такого — нам бы не продали здесь не то что оружия... но даже аспирина.



...



...К чести Юкиры, он срывается на нецензурную ругань — только после того как мы выходим наружу и вновь загружаемся в его «нисан».



Лисенок переносит брань с терпением человека, которому доводилось слышать о себе вещи и похуже.

...Причем, зная младшего Ёсунари... не сомневаюсь, что так оно и есть.



— Микрофоны, — пожимает он плечами, дождавшись, чтобы Юкира сделал паузу — перехватить воздуха. — Жучки, у него в лавке. И я не думаю, что это... министерство здравоохранения.



Юкира давится на вдохе.

Ёдзи услужливо хлопает его по спине.



Я — старательно делаю вид, что, с заплетенной косой за спиной, чувствую себя самым адекватным человеком в этом городе.



Осака всегда казалась мне местом, куда я приезжаю, чтобы искупить свою дурную карму.



...



Третья лавка наконец получает одобрение лисенка. Здесь — никакой бутафории. Самый настоящий оружейный магазин. Только... специальный каталог для своих. И — цепкий, внимательный взгляд продавца.



— Что конкретно интересует? Снайперки? Пистолеты-пулеметы? Что-нибудь посолиднее? Если просто для города — то есть парочка мини-«Узи», по очень приемлемой цене...



— ...Это из той партии, что ли, которую израильтяне втихую сбросили на рынок, из-за того, что там у половины — затвор клинит?... — Ёдзи сует нос в каталог. Страницы мелькают под пальцами. На вопрос ответа он не ждет... вместо этого одобрительно хмыкает над очередной фотографией. — Вау. А на «Тавор» у вас какие прицелы?... ITL MARS или N/SEAS?



— Молодого человека интересуют штурмовые винтовки? — В тоне торговца иронию можно усмотреть разве что под электронным микроскопом. — Или, может быть, предложить вам вариант OICW...?



Мы с Юкирой переглядываемся. У моего старого приятеля — довольный вид ребенка, которого, после полугода напрасных просьб, наконец-то привели на представление в цирк.

Мне — все больше хочется остановиться на простой рогатке.



Ёдзи трется щекой о мое плечо. Как всегда демонстративен, и настолько этого не стесняется — что поневоле и остальных заставляет принимать свои выкрутасы как должное.



— Это не для меня. Для него. А ему все эти таворовскиие навороты... Хм-м... — Он пару секунд морщит лоб... затем огорченно разводит руками. — Цифровой блок управления огнем, комбинированный оптический прицел, лазерный дальномер, целеуказатель... связь по оптоволокну с GPS и цифровой видеокамерой... Мибу? У тебя есть GPS?



— У меня нет даже видеокамеры, кицунэ. Спасибо. Это совершенно лишнее.



— Так я и знал. Но ты все же подумай... Бли-ин, там скорострельность — до девятисот выстрелов... — Он блаженно закатывает глаза. Кажется, еще немного — и я услышу оргиастические стоны.



— Хочешь меня разорить на боеприпасах? — Поддаваться я категорически не собираюсь. И еще менее — сбивать себя с делового настроя. И без того вся эта затея не доставляет мне ни малейшего удовольствия...



Лисенок морщится, захлопывая каталог.



— Отвратительная приземленность. Мне стыдно за тебя. Ладно, тогда — пусть будет просто «Глок-17». — Душераздирающий вздох. — Воплощение банальности... Правда, зато разобрать можно с помощью шпильки для волос... и всего-то на тридцать частей. Паззлы в детстве складывал, Мибу? Вот — теперь будет что вспомнить...



...Еще минут пятнадцать они с владельцем магазина тратят на обсуждение отдачи у разнокалиберных пистолетов, дружно ругают неведомый мне «Тип 68», достигают полного консенсуса при выборе боеприпасов к «Глоку», колеблясь между пустотелыми и цельнометаллическими патронами... Мибу, у тебя цель как — бронированная, или обычная?... сговариваются о встрече на будущей неделе, чтобы все же проверить, перекашивает у мини-«Узи» затвор, или это просто байки...



...Выбор наплечной кобуры, стараниями все того же Ёдзи, превращается в нечто уж совсем непристойное, — Юкира советует продавцу для таких случаев завести закрытые кабинки, — и наконец мы вываливаемся на улицу, задыхаясь от смеха, взъерошенные, с совершенно безумными глазами...

Ну да, именно так и должны выглядеть люди, только что обзаведшиеся абсолютно чистым, незарегистрированным пистолетом у полулегального дилера... В последний раз я так веселился, наверное, в колледже, когда нас с Мураки чуть не застукали за курением марихуаны.



...



Юкира довозит нас до ближайшей стоянки такси. Ничего не говорит на прощание, — только пожимает массивными плечами, глядя куда-то поверх моей головы. О моей осторожности у него — давно сложившееся собственное мнение. О способности «выискивать неприятности на собственную задницу» — тем более. Ничего, из того, что я мог бы сейчас сказать, этого мнения не поколеблет. И к тому же...



Если действительно станет жарко, — он будет первым, к кому я обращусь. Это знает он. Это знаю я. Это факт, не требующий ни обсуждений, ни доказательств.

Так что... Единственное напутствие, которое я получаю в спину, уже на выходе из машины, это:



— Пальцы береги, Мибу...



У меня уходит минуты полторы, чтобы понять, что именно он имеет в виду.



Когда понимаю — я лишь повожу плечами в ответ. Бессмысленный жест: Юкира давно уехал.

Юкира... у которого не хватает фаланги на левом мизинце...

Что ж. Он имеет полное право советовать и предупреждать.



— М-м... А знаешь что, Мибу... поехали в «Гэлэкси», — неожиданно заявляет лисенок, повисая у меня на плече. — Хочу на «американские горки». И вообще... у меня выходной.



...

...



В парке развлечений «Гэлэкси», к югу от Осаки, на редкость немноголюдно. Февраль, будний день... Ни детей, ни туристов. Неуместно бодрые марши разлетаются по пустынным дорожкам, словно в растерянности от того, что их некому слушать. Редкие посетители перебрасываются смущенными улыбками, как будто пойманные с поличным — как ни странно, сплошь одни взрослые, без детей.

Ветер несет по асфальту кульки из-под чипсов и пестрые обертки конфет...



Ёдзи, как и грозился, прочно оккупирует «американские горки», попросту отказываясь вылезать из кабинки, когда поезд возвращается на место отправки.

Целый ряд причин — эгоистичные все, как одна... и не имеющие сейчас ни малейшего значения— ведут к одному: я позволяю ему делать все, что заблагорассудится. И если это означает, что мне двенадцать раз подряд будут восторженно орать прямо в ухо что-то совершенно нецензурное по-корейски... и хватать за плечи... и прижиматься всем гибким, подрагивающим от возбуждения телом, — когда чертов поезд сорвется вниз с очередной «мертвой петли»... значит, так тому и быть. Меня это вполне устраивает.



— Приз тому, кто придумает самое оригинальное место для секса, — объявляет он, когда мы наконец выходим с аттракциона. На подкашивающихся ногах — оба. И первым делом я проверяю, уцелела ли моя коса.



— И какой будет приз, кицунэ?



— То есть как? Самый горячий секс, конечно.



— В смысле... если место придумываю я, то я получаю горячий секс... а если ты — то...



— Мибу, ты ужасающий тугодум, — торжествующе заключает лисенок. — Но я рад, что спустя полчаса ты наконец пришел к верному пониманию сверхзадачи.



...Впрочем, что бы он там ни говорил, но победа в состязании остается за мной. Преимущество опыта перед подростковой торопливостью, — как я замечаю ему, не без самодовольства.



...Впрочем — парой аттракционов позднее — это не мешает нам опробовать и его предложение тоже.

И, скрепя сердце, я признаю, что, возможно, был поспешен в своих суждениях...



Так что победу мы делим напополам.



...Зато в тире Ёдзи — несомненный чемпион. За моими попытками попасть в цель он наблюдает со снисходительной ухмылкой... А двадцатью поваленными картонными пандами позже — мы покидаем стрелковый павильон, с огромным желтым дельфином подмышкой.



...— Убери от меня эту гадость, кицунэ. Ты его выбил — ты и тащи!



— Это не гадость! Это совершенно замечательная плюшевая афалина! Посмотри, какие у нее глаза...



Я смотрю афалине в глаза. Я молча пытаюсь ей внушить, что ей нечего и надеяться уехать со мной сегодня в Киото.

Афалина ухмыляется в ответ, и покачивает головой в такт шагам лисенка...



— Ты не сделаешь сиротой бедную рыбку, — сообщает мое кармическое наказание, с абсолютно непрошибаемым апломбом. — А мне с ней в Шанхай никак нельзя. У меня там имидж... репутация... В общем, с желтыми дельфинами — ну никак не вяжется, понимаешь?



— Ну да. А у меня, по-твоему, вяжется? Ты хотя бы приблизительно представляешь реакцию клиентуры «Ко Каку Рю» — когда я заявлюсь в ресторан с этим твоим... подарком?



— И что ты предлагаешь? — Ёдзи шмыгает носом.



Примерно раз... ну, в сколько-то времени... я вспоминаю, что ему всего семнадцать лет.

Точнее... он сам об этом напоминает.

Когда ему выгодно, разумеется.



Ну нет. Никаких шансов. Так дешево меня еще никто не покупал...



— Верни его в тир... если уж не хочешь, чтобы твой дельфин закончил дни на помойке.



— Еще чего! Я его выиграл! Он мой!! И... я тебе его подарил, Мибу. Ты не имеешь права выбрасывать мой подарок!



Я пытаюсь представить желтого плюшевого дельфина в своей комнате. В нише-токонома. Рядом с зимней икебаной из сосны и бамбука. Под гравюрой Хокусая.

Я понимаю, что пущу в ход свой новенький «Глок» куда раньше, чем планировал. Или его — или вакидзаси...



...— Иди к черту, лисенок. Ты мне за это дорого заплатишь, ты в курсе?...



— Жаркий секс?... — ненавязчиво предлагает патентованная корейская чума, воровато стреляя по сторонам глазами.



— И не мечтай. Посмотри лучше вон туда... Как ты относишься к картинг-рингу, кицунэ?...



...



...После скрежета и визга электромобилей у меня еще долго звенит в ушах. На скамейке, откинувшись на спинку, закрываю глаза и пытаюсь убедить себя и окружающий мир, что никто больше намерен не разваливаться на части... по крайней мере, в ближайшее время.

Лисенок курит, улегшись на сиденье и уложив мне голову на колени.



Этого парня я точно не пущу за руль своего джипа. Никогда.



— Зато в старости... на инвалидной коляске... Мибу, ты будешь неподражаем.



— Я не доживу до старости, кицунэ. Сердечный приступ настигнет меня куда раньше — от общения с тобой.



...Мы препираемся еще минут десять на тему, можно ли считать спортивным то, как я затер его в угол в последнем раунде. Я украдкой потираю расшибленное колено и думаю о цене победы.



Желтая плюшевая афалина молча взирает на нас с другого конца скамейки умудренным взглядом пластмассовых глаз...



...

...



Единственное, от чего я отказываюсь наотрез, — это от колеса обозрения.

Есть воспоминания слишком болезненные... чтобы будить их вот так, запросто.



Лисенок не настаивает. Может быть, чувствуя мое настроение.

Может быть, просто опасаясь, что искушение скинуть его с пятидесятиметровой высоты вниз окажется необоримым.

Не знаю. Не хочу знать.



...



...Мы пьем пиво в кафе у самого выхода из парка, и его голова — опять у меня на плече... и паузы между словами — все длиннее... и он сонно обмякает, когда я обнимаю его... и что-то шепчет, кажется, по-корейски... И поскольку мне абсолютно плевать, кто и что может подумать о нас двоих в парке «Гэлэкси», на южной окраине Осаки, — то к стоянке такси я несу его на руках... а в машине он дышит теплом мне в шею... и я закрываю глаза — и категорически ни о чем не хочу больше думать...



...



...В поезде он засыпает вновь, и я опять замечаю, какой у него измученный вид, и когда заледеневшие на зимнем ветру пальцы пробираются мне под джемпер, греться, — черт с ним... я вполне в состоянии потерпеть... а от его макушки сегодня пахнет не снегом, а какой-то травой, и еще — сигаретным дымом... и за окнами поезда — глухая чернильная темнота, и проносящиеся мимо огни растягиваются в тонкие красно-желтые ленты...



...



...На вокзале в Киото он исчезает — когда я на пару секунд отворачиваюсь, чтобы найти такси. Просто оборачиваюсь что-то ему сказать... и обнаруживаю, что его уже нет рядом. Кажется, в толпе пассажиров мелькает знакомая куртка, и бьет по плечам жесткий черный хвост... Я отворачиваюсь и сажусь в так кстати подъехавшую машину.

Все правильно. Прощания и все эти неловкие паузы... совершенно лишнее. Я ему благодарен. Удачное завершение удачного дня... и черт знает, почему у меня тогда эта тень на душе?...



...



Домой я прокрадываюсь, озираясь едва ли не по-воровски... Не хочу ни с кем встречаться. И сам не знаю, чего опасаюсь сильнее... Того, что домашние увидят плюшевую афалину у меня подмышкой? Или «Глок» в наплечной кобуре? Или волосы, до сих пор заплетенные в косу? Или... просто идиотскую улыбку у меня на губах?



Не знаю.

Неважно.

Не имеет ровным счетом никакого значения.



Тысячи причин, эгоистичных, все как одна...



Я достаю телефон — уже после того как переодеваюсь в домашнюю юкату... и успеваю убедиться, что под гравюрой Хокусая желтый дельфин смотрится даже еще кошмарнее, чем я предполагал, — и набираю знакомый номер...



— Кицунэ... Я тут подумал — насчет следующего выходного...



...Возможно, мне не следовало этого делать. Неустойчивая подростковая психика, и всё такое... Я имею в виду себя, разумеется — потому что Ёдзи устойчивостью психики вполне может сравниться с египетскими пирамидами...



Но в следующий раз, когда вздумаю ему звонить... предварительно запасусь затычками для ушей. Непременно. Даже если они и не спасают от ультразвука...



...Доброй ночи и тебе, лисенок...

---

день сто тридцать седьмой — утро

ИНТЕРМЕДИЯ — ИГРА СТИХИЙ

...Последний партнер за эту гребаную ночь... Ох, мать его, как же я устал...



Мой последний партнер аккуратно застегивает куртку, оставляет на шатком столике деньги...



— Благодарю за доставленное удовольствие, Ё Тян. — Китайское имя переиначено из детского прозвища — это у меня уже давно, еще с первого тайваньского контракта, и менять его пока не собираюсь. Даже паспорт так выправил... — Надеюсь, что мы сможем это повторить.



— Конечно, если погода не помешает. Если хотите — то завтра, здесь же... в тот же самый час.



Он отвешивает церемонный поклон. Я рассовываю деньги по карманам. Не только его проигрыш, — остальные двое расплатились чуть раньше, так что в итоге получилась вполне кругленькая сумма...

Я устало зеваю, потягиваюсь до хруста в позвонках, и смотрю, как над Шанхаем поднимается солнце. Здоровенное, красивое до дрожи.



Красное... Такое, мать его, красное...



Парк Небесной Гармонии — просторный, весь из закрытых пространств, лужаек и поросших травой склонов, расчерченных аккуратными зелеными изгородями на почти правильные треугольники и квадраты, — окружает храм Неба, больше похожий на чайный павильон... охристо-желтый, с колоннами и разноуровневыми гнутыми черепичными крышами...

С четырех сторон к святилищу взбегают по гребням холмов четыре крытых галереи, прихотливо изгибающиеся, поворачивающие в самых неожиданных направлениях, то сужающиеся, то распахивающиеся угловыми площадками...

Вот на одной из таких площадок я и устроился. Чертовски удобно. Свежий воздух, и по утрам с востока — самые первые солнечные лучи. Тоненькие, ломкие, прохладные... как будто сами еще дрожат от ранней свежести... Когда всю жизнь проводишь в гребаных пещерах, поневоле приучаешься ценить такие вещи...

Ну, и хороших партнеров, конечно, тоже.



Я сижу на перилах, спиной опираясь об деревянную стойку, согнутую в колене ногу поджав под себя; другая болтается в воздухе. Сандалия балансирует на кончике пальца. Еще немного — и слетит на хрен вниз, придется босиком бежать искать... А — все равно...

Вокруг уже собирается народ. Любители тай-цзи в основном. Тут утреннюю гимнастику, и правда, любят... смешно — я почему-то раньше всегда считал, что это вроде приманки для туристов... Еще пара упертых фанатов — запускают змеев. Каждое утро приходят... и что-то у них не ладится. Наблюдаю и думаю — не подойти ли, предложить помочь... и всякий раз — лень. Ну, устаю я ночами... ни до чего уже...



Кто еще? А, забавная публика... Собачники, кошатники — ладно. Но вот старички в пижамах, которые приходят с птичьими клетками, канареек выгуливать, — это конечно зрелище, достойное сумасшедшего дома. В первый раз я точно решил — глюки. Даже не поленился — сполз с холма поздороваться. Вроде как, здравствуй, шизофрения, теперь я знаю тебя в лицо...

С одним из них мы потом вечером играли.



Правда, с нами ему показалось скучно: слишком уж мы тихие. Шанхайцы, когда кидают кости, привыкли орать во всю глотку... чуть что — сразу за ворот друг друга хватать...

Но когда за стол садится публика с заточками и пистолетами... Нет, тут поневоле лучше приучить себя к сдержанности, иначе есть риск, что партнеров ближе к концу будет становиться все меньше и меньше... гребаная прогрессия, стремящаяся к нулю...

Так что мы играем тихо-тихо...



...Я опять потягиваюсь — закидываю руки назад, обхватывая столб, и выгибаю спину. Зажмуриваюсь... запрокидываю голову, ловя солнечные лучи сомкнутыми веками...

...И почему-то совершенно не удивляюсь, когда меня вдруг окликает незнакомый голос:



— Вообще-то, стажер Ёсунари, вас сюда посылали не играть в маджонг. И не изображать стриптизершу у шеста... И предполагалось, что вы хотя бы изредка соизволите выходить на связь.



Я приоткрываю один глаз — по-прежнему не распрямляясь, так что он отпечатывается у меня на радужке в перевернутом виде. Худощавый, без возраста — как многие из наших Старших. Острые черты, не слишком выразительное лицо. И, судя по тому, как он начал...

Да... вляпался, меньшой, как есть вляпался...



Я делаю приглашающий жест, осторожно распрямляя спину.

— Набирайте костяшки, господин проверяющий. Правила игры напомнить? И... кстати, с кем имею удовольствие...? — Перехожу на корейский, естественно... но обороты привычно липнут китайские. Едва удерживаюсь, чтобы не назвать его «старшим братом»...



Он поводит узкими плечами. Медленный жест — но не скрывающий раздражения.



— Здесь можете называть меня... Ичи-сан. И играть с вами у меня нет ни малейшего намерения, стажер Ёсунари. Полагаю, зачем я прибыл — вам понятно?



Ичи-сан? Господин Первый?... Ну, от скромности парень не умрет, это точно...



— Ага. — Я все же усаживаюсь поровнее и начинаю смешивать таблички, рассыпанные на столе. Перевертываю их все «рубашкой» кверху. Затем отбираю свои тринадцать. — Потеряли дайни, да? Передайте сетевикам, чтобы не дергались: он сам проявится, часа через два. Можете подождать тут, если хотите.



Он косится на меня так хмуро, будто я ему предложил выгулять мою любимую канарейку, — и занимает табурет, на котором до него сидел Юй Ван У. Берет кубики в руки...



Играть в маджонг вдвоем — совсем не тот интерес... Места Южного и Северного ветра остаются свободны, и мы выкладываем только две части Стены из четырех. Семнадцать пар табличек ложатся в стройный ряд, друг напротив друга, и мой соперник — можно было и не сомневаться, в чью пользу выпадут кости, — делает первый ход. Две таблички, поднятые на край бреши, образуют «голову стены». Мы начинаем игру.



— Грязная работа, стажер Ёсунари. — Усталая констатация. К своим тринадцати игровым табличкам он берет еще одну, затем начинает менять «плоды» и «цветы» на фишки, остававшиеся под стеной. И, разумеется, говорит сейчас отнюдь не о маджонге. — Грязное исполнение — и грязный отход. И слишком много спешки. Что — дорвались наконец до свободы?...



— Типа того. — Я смотрю на него в упор, меняю свои таблички, даже не заглядывая в них. После Бангкока в маджонг я могу играть почти на ощупь... — Но откуда претензии, вообще-то? Контракт выполнен. Сунь По уже расплатился. Все довольны. А грязь... ну, к грязи им тут не привыкать...



Шанхай, и правда, не слишком чистый город... во всех отношениях. Но зато и мусорщиков хватает. Так что... гребаный паритет, в итоге. Меня вполне устраивает. Вообще, чем дальше — тем больше мне нравится Китай. Есть в нем что-то импонирующее.

Но... черта-с-два я смогу это объяснить — ему.



— То есть лично вас, стажер, всё устраивает? И мнение Старших — побоку. Опасная самоуверенность... не находите?



Он откладывает «четверку бамбука» на середину. И хрен его знает — следует ли видеть в этом обычный ход... или намек. Не будем забывать, что четверка на кантонском диалекте читается как «смерть»...



Впрочем, поскольку к этому времени две других четверки у меня уже на руках, то я объявляю закрытый понг и забираю его табличку.



Он усмехается. Типа — странно было бы ожидать чего-то иного...

Развожу руками. Делаю повторный ход — меняя красного «дракона» на тройку «бин». Совершенно бессмысленный шаг...



— Я не задаюсь вопросами. Я исполняю контракты. А претензии... готов выслушать от своего мастера. Или от Совета. Вы хотите сказать, что представляете именно их?



...До сих пор существование КВР казалось мне не более чем сказкой, плодом болезненной фантазии наших параноиков. Откуда, мать ее, взяться комиссии внутренних расследований — в Убежище?! Бред...

Но этот тип так намекающее ухмыляется...



— Всё, что я хочу сказать, стажер Ёсунари, — я говорю. То, чего не хочу, — об этом я молчу. Дальнейшая интерпретация — сугубо ваше внутреннее дело...



Ох, мать его, скользкий двусмысленный ублюдок... Фальшивый насквозь, как тысячейеновая бумажка, скопированная на цветном ксероксе...



— А. Тогда ладно. Мой ход. — Вновь делаю обмен... и чертыхаюсь сквозь зубы, обнаружив совершенно ненужные мне двойки и шестерки.



— Нервничаете, стажер?... — У него во взгляде — примерно та же комбинация пищеварительных ферментов, которые паук обычно впрыскивает в спеленатую паутиной жертву. Полное растворение всех внутренних органов за двадцать четыре часа. Сутки подождать — и обед готов... И такая ласковая, почти любящая улыбка. — У меня конг, кстати. — И открывает своих «драконов».



Ох, черт.



Да. И хамить своему проверяющему, вероятно, не самая разумная политика... Но об этом я подумаю позже.



— Я вообще по жизни нервный. — В очередной раз тянусь к табличкам, отложенным на «стене». Чоу... ну что ж, лучше чем ничего... — А также склонный к внезапным эмоциональным выплескам... и к суицидальным акциям... и даже к аутизму — под давлением обстоятельств. Вы мое личное дело читали?



В его глазах такое недоуменное презрение, что и при всем желании я не смог бы это отнести только к комбинации «плодов» и «цветов», которые он выбирает с очередным ходом.



— Там ничего не было сказано про склонность к идиотизму. Но это, видимо, тоже — исключительно каузальное явление. Хотя, с учетом итогов последней миссии, данную характеристику я бы вынес на первую страницу...



— Вы... про взрыв на кладбище?... — Я неопределенно тыкаю куда-то за спину обменной костяшкой.

Забавно, что в пальцах при этом не что иное, как «белый дракон».



— М-да. И скорость соображения тоже оставляет желать... Вообще-то, стажер, при таких показателях пора подавать заявку на реабилитацию. Пока не дошло до принудительного...



Очередной обмен — и он выкладывает открытый понг. На стенах остается все меньше и меньше табличек...



Я рассматриваю свои фишки с таким видом, будто отродясь не видывал ничего увлекательнее.



— В чем конкретно ко мне претензии, Ичи-сан, я никак не пойму? Контракт я выполнил...



— У вас был контракт на одного человека, стажер. Не знаю, попробуйте разубедить меня... но семь трупов — по-моему, уже перебор. Восемь — если считать того, первого... Назовете это качественной работой?



Я и не утверждаю, что проявил чудеса изворотливости, конечно. Но... сделал все, что мог.

Заказ был от главаря одной Триады — на главаря другой. При том, что одно покушение они уже попробовали провернуть сами... В результате перепуганный до смерти Рябой Цунь заперся в четырех стенах и даже в туалет ходил не иначе как под охраной взвода автоматчиков... Перспектива — просто блеск.



В итоге единственное, что мне пришло в голову, — это сыграть на чувстве долга. А какой долг у китайца сильнее — чем долг перед старшими родичами?...



На похороны любимого дядюшки Цунь никак не мог не прийти, — и честное слово, старик помер настолько легко, насколько я был в состоянии это ему обеспечить. Ну, а дальше...



Нет, к охране я бы претензий предъявлять не стал. Они свою работу выполнили на совесть. Проверка зала... гостей... Даже венки и те прощупали, перед тем как их расставлять у стен...



Хм... разве что забыли про сам гроб.



...Черт его знает — но перед этим мне два дня кошмары снились, будто я неверно заложил заряд... Хотя такое просто физически невозможно. Массу пластита для любых взрывных работ, слава богу, я могу рассчитать даже в мертвецки пьяном состоянии, подвешенный за ноги, или по полной укурке...

В общем, когда оно рвануло... я разве что не разрыдался от счастья...



А шесть лишних трупов... н-ну...



— Можно списать на усушку и утруску. В конце концов, при таком количестве китайцев на планете, Ичи-сан... Они слишком густо толпятся, чтобы можно было вычленить только одного, не зацепив еще десяток. Дайте мне контракт на эскимоса в следующий раз, — в тундре я сработаю чище...



Он кивает. Явно ничего не имеет против того, чтобы предоставить мне контракт на эскимоса. Где-нибудь на Земле Франца-Иосифа... И отправить меня туда — без порт-кристалла...



— По факту того, что вчера вечером вы не соизволили встретить самолет из Осаки, стажер, ваши оправдания будут столь же... исчерпывающи?



...Игра близится к концу. Я же говорил: вдвоем это совсем неинтересно.

Мы меняем последние таблички почти машинально, и одинаково кривимся, опять промахнувшись мимо выигрышной комбинации. Пару конгов я, конечно, собрал, но... сдается, этого окажется недостаточно.



— Самолет из Осаки? — Раскаяние я изображаю без лишней старательности: мне все равно не поверят. — Никак не мог прервать игру, Ичи-сан. Вы же сами видите, как этот чертов маджонг затягивает...



Мой проверяющий постукивает костяшкой по столешнице с таким довольным, почти блаженным видом, что я невольно прислушиваюсь к ритму... Да, он точно выбивает по слогам слово «некомпетентность». Именно то, что будет стоять в моем личном деле после этой встречи.

...И «безответственность», конечно, тоже. Не без того.



— Ичи-сан... — Я в очередной раз делаю замену, и поскольку со стены брать больше нечего, то полученную комбинацию приходится выкладывать напоказ. Правда, две девятки — не так уж плохо, в конечном итоге. У него в открытых такого нет... — С дайни... то есть с носителем дайни сейчас находится мой контакт. Им вдвоем куда веселее. Третий лишний — слышали такую поговорку?... А вообще — всё под контролем. Можете не сомневаться.



Благоразумно обхожу вопрос: «под чьим контролем»... Если сказать, что именно Майтимо я поручил приглядывать за всей компанией... возможно, мой проверяющий не придет в восторг от такой находчивости и экономии ресурсов.



— Сомневаться?... — Он забирает последнюю костяшку из свободных. Задумчиво хмурит брови, тасуя свои комбинации и эдак, и так... — Нет. Никаких сомнений, стажер Ёсунари, у меня на ваш счет уже не осталось. Надеюсь, что и у вас насчет моего итогового заключения — тоже?...



Он барабанит пальцами по колену. А потом предлагает мне перевернуть таблички.



И переворачивает свои.



...Ну да. И всё бы хорошо — только на мои вполне себе красивые «Хвосты и Головы» — то есть комбинацию из четырех троек, пары единиц и пары девяток... он, ничтоже сумняшеся выкладывает гребаных «Небесных близнецов» — то есть полный набор Ветров и Драконов.



Кажется, я слегка переоценил свои способности к маджонгу.

По крайней мере... с этим типом я играть больше не сяду, факт. Учитывая банк, который мы закладывали изначально, — продул я ему почти три тысячи баксов за полчаса.



И этот ублюдок с невозмутимой физиономией еще стоит и молча ждет, пока я прямо там же, на галерее, не отсчитаю ему всю наличность, до последнего цента...

...А потом сматывается, как ни в чем не бывало... не сказав больше ни единого слова насчет этой чертовой инспекции.

Даже имени своего не называет.



Проверка, говорите? Ч-черт... какое-то шестое чувство мне подсказывает, что у парня просто был выходной — и он неплохо поразвлекся за мой счет...



...

...



...Сун Ли появляется как раз вовремя. Я чертовски зол на весь белый свет, мну в пальцах последнюю сигарету. Ругаюсь сквозь зубы — прикидывая, где раздобыть еще. Хрен ведь у кого из этих любителей тай-цзи удастся стрельнуть...



Сун Ли... тот самый парень, что приволок Икэду из Киото. Старше меня лет на семь, наверное, но... на вид — паинька-мальчик, отличник из лучшей школы... аккуратный, прилизанный... хорош собой, как гребаный цветочек... совершенно детская челочка, и в глазах — наивность новорожденного младенца...



— Старший брат изволил играть в мацзян?... — Он предпочитает мандаринский диалект, и я даже не сразу понимаю, что речь идет о маджонге. — И... судя по всему... проиграл?



Кланяется. Присаживается рядом. Кланяется опять. Складывает руки под подбородком. Цветочек... м-мать его...



— Старший брат позволит недостойному младшему посмотреть выигрышные комбинации?...



Возраст и степень родства в обращении не имеет роли. Это здесь — вопрос статуса. Вежливость. И он так старательно прогибается... просто чертова танцовщица на помосте...

Я не возражаю. Только... очень пристально слежу за его руками, вот и всё.



— Смотри. Только как ты тут разберешься? Они ведь уже перемешались...



Укоризненный взгляд в ответ. А потом тонкие пальчики принимаются тасовать костяшки...



Быстро. Очень, мать его, быстро...



— Старший брат... старший брат изволил пренебречь теми советами, что я ему давал в прошлый раз?... Я полагаю, что преднамеренно, конечно... Ведь старший брат никак не мог сделать такую нелепую ошибку неосознанно... и пропустить вот здесь закрытый конг... когда выложил на обмен единицу бамбука и взял тройку... Это был предпоследний ход, мне кажется... и старший брат вполне мог бы закончить игру со «Скрывающейся змеей»...



...И облегчить карманы Ичи-сана, моего личного инспектора из несуществующей КВР, на четыре с лишним штуки зеленых, — учитывая, что у меня на руках были еще и удваивающие «Сезоны»... Ну да, конечно.

Мог.



Но почему-то воздержался...



Я смотрю на Ли в упор. И он очень старательно хлопает ресницами в ответ.



В первый раз... да, в первый раз я на это почти купился...

...И от ножа в спину меня спасла только гребаная удача. Ну, и рефлексы, конечно. Но удача — больше.



Как ни странно, на него это произвело впечатление. И, в свою очередь, он произвел меня в «старшие братья».

Вот с той самой подворотни, у набережной Вайтань, всё и началось...



...Кстати, руки у него — это отдельная песня. Такой длины ногти не у всякой манекенщицы увидишь. Я, естественно, спросил, — не мешают ли? Оказалось, что держать палочки для еды и нож — совершенно не мешают... Пистолет, впрочем, тоже, — но огнестрельное он не любит. А для всего остального... у него имеются слуги. Так что никаких абсолютно проблем.



Меня прет с этого парня. Редко бывает, чтобы вот так, с цивилов, — но с него, да, реально прет, не хуже чем от кислоты...



— Ты у своих был, Ли?



— Конечно... — У него странная манера разбивать слоги и сильнее выделять нейтральные тона, а не окрашенные, так что речь делается похожей не то на кошачье мяуканье, не то на птичий щебет. — Всё, как и говорил почтенный старший брат... Главой клана теперь стал Сун Цзянь Кун... А недостойный младший Сун Ли получил в свое распоряжение «Восточную Стену»...



Иначе говоря, стал вторым человеком в Триаде «Сун-Е-Он»... а в реальности — первым, потому что Сун Цзянь Кун без «Восточной Стены» все равно ничего не решает... и продержится на этом месте ровно столько, сколько мой «недостойный младший брат» сочтет нужным... То есть достаточно долго — если не станет зарываться. Потому что не в стиле Ли вылезать в первые ряды: прятаться за чужую спину ему куда удобней...



Стратег, мать его...



— С таким родственником как ты, Ли, я могу завязывать с игрой в маджонг на деньги. Хотя... возможно, ты полагаешь, мне пора поискать счастья где-то еще?...



Маджонг нас с ним и свел вместе, собственно говоря. Познакомились в игорном доме в Бангкоке... в одном из тех, куда мы захаживали с дайни... Майтимо мне, кстати, и кинул наводку — сам я бы в жизни не обратил внимание на эту слишком смазливую мордашку.

А потом...



Потом была довольно забавная партия, где костяшки сперва летали из рукавов... затем, по взаимному согласию, были честно выложены на стол... затем переиграны уже чистым набором, без крапа... Потом партия продолжилась на ножах... в той самой подворотне... Ну, и закончилась два дня назад — взрывом на кладбище.



Взрывом, так неопрятно унесшим жизни семи человек — вместо одного, заказанного мне Сунь По Цзинем...

...исключительно по той причине, что остальные шестеро были заказом маленького, нежного как цветок Ли...



А теперь он — второй человек в своем клане. И отвечает не за что-нибудь, а за каналы контрабанды наркотиков, оружия и живого товара...



...Рисковал ли я, когда пришел и предложил ему свой план... в тот же день, как получил контракт от Суня?

А когда отказался от оплаты — кроме покрытия текущих расходов...?

А когда поверил ему настолько — что остался в Шанхае уже после ликвидации... и заговорил с ним про сделку с новым наркотиком, идущую с Островов... и вывел на Икэду...?



Нет. Ни хрена это не было риском, на самом деле. Такие честные, невинные глаза...



Конечно, он меня не убьет. То есть, не попытается убить...

То есть... пока я ему еще нужен...

То есть... пока он вдруг не решит, что я стал нужен ему слишком сильно, а зависимость — это всегда риск... и куда опаснее всех прочих рисков.

Или пока ему просто не взбредет в голову, что мертвый я удобнее, чем живой...



В общем, меня ждет долгая и счастливая жизнь. Я в этом даже не сомневаюсь.

Особенно когда он так возмущенно взмахивает руками — в ответ на мой вопрос. Отпустить куда-то почтенного старшего брата?! Не может быть и речи... Нет, и еще раз нет...

Еще немного — и он предложит мне операцию по сращиванию. А что? Первые в мире искусственные сиамские близнецы. Мы бы неплохо смотрелись, кстати...



— Как тебе наш японский гость, Ли? Не слишком много проблем?...



— О-о... — Рот и глаза синхронно округляются, он ерзает на табурете, усаживаясь поудобнее, такой пай-мальчик, в своем аккуратном темно-синем костюмчике, что рука сама тянется поставить этому чуду высший бал. — Немного... хлопотно поначалу. Небольшое недоразумение, не больше... Мне кажется, это был языковой барьер...



У него смущенная улыбка. Розовые поджатые губки — и легкая тень огорчения в глазах. В последний раз он так страдал, когда при мне перерезал глотку своему шоферу... то ли за то, что тот ошибся поворотом, — то ли за то, что работал на враждебный клан. Я так и не понял толком. У нас с Ли тоже порой случается... языковой барьер.

Надеюсь, Икэду он мне доставил одной порцией. Дайни бы огорчился...



— Но вы его преодолели?



— О да. Старший брат из Киото в итоге остался доволен, мне кажется. У него была... познавательная ночь...



...Я ссыпаю игровые костяшки в шелковый мешочек, и мы вместе идем через парк, к выходу. На пути, через безымянный приток Хуанпу — Мост Девяти Поворотов, с отвратительно розовыми перилами... Я тороплюсь миновать его — от этого аттракциона у меня вечно к горлу подступает тошнота... но мой спутник, разумеется, задерживается у каждого угла для положенной молитвы.

Я даже не собираюсь спрашивать, вправду ли он верит в этот бред про очищение и про то, что духи зла летают только по прямой и нахрен расшибаются на поворотах... Не хочу ничего знать.

Вот не хочу — и всё.



Впрочем, Икэда через мост не пошел. Это, наверное, кое-что да значит...



...

...



Он просыпается на заднем сиденье, ровнехонько когда мы трогаемся с места. С водительского места в зеркало заднего вида у меня прекрасный обзор на его помятую, припухшую физиономию... О происхождении следов крови на воротнике рубашки и у него на щеке, разумеется, не задаю вопросов. Может, просто неудачно побрился...

В свою очередь, в мое отражение он вперяет мутный взор, полный самых недобрых подозрений... Узнал, конечно. Пытается понять — откуда я мог тут взяться...

Затем переводит взгляд на Сун Ли — и расплывается в понимающей ухмылке.



— Ну, ублюдки китайские... значит, еще с Бангкока меня вели, да?...



Я мог бы намекнуть ему, что Ли, как и положено примерному мальчику, прекрасно говорит по-японски... но, подумав, решаю воздержаться.

Языковой барьер...



...Вообще, тесное общение с китайцами на диво быстро учит держать язык за зубами. В любых обстоятельствах, что характерно.

Ну-ка... чего еще я не сказал своему проверяющему сегодня?...



Насчет наших задумок по Киото... В смысле... помимо официально одобренных...

Насчет планов Сун Ли в Шанхае и Бангкоке... И той публики, с которой я встречался последние три дня — то выигрывая, то проигрывая в маджонг непомерно большие суммы...

Насчет моих собственных идей... куда скромнее — всего лишь касательно одного отдельно взятого кансайца...



Хм... возможно, кто-то назвал бы меня скрытным. Но если слишком много болтать — можно ведь и спугнуть удачу...

Черт, как же я стал суеверен с этими китайцами!...



...

...



В своем номере в «Хайате» я наконец получаю шанс выспаться — впервые за последние пять или шесть дней. Правда, поначалу заснуть не дает смех: всё вспоминаю последний взгляд нашей троицы в лифте — друг на друга...

Гребаная колючая проволока... Щедро увитая жимолостью — в случае с Ли. И густо смазанная ядом — у Икэды. Впору было предлагать не расставаться до вечера, честное слово. Меня остановила только мысль о том, что я вырублюсь в момент — и даже не почувствую, кто меня будет иметь.

В этом было что-то обидное. Так что я передумал.



Ну... и еще боялся, что помешают, конечно.



И именно так оно и выходит. Знал ведь, что заснуть — никаких шансов...



...Привычное покалывание в висках обещает скорый ментальный контакт, — и я поднимаюсь с дивана, наливаю себе коньяка на два пальца, беру сигарету.



Сидя на подоконнике... пялясь в гребаную пустоту...



«Белый дракон», точно. Просто красный прямоугольник на белой табличке.

Гребаное предчувствие, не иначе...



...Хандришь, стажер?



Почти на грани самоубийства, мастер-молчальник. Впрочем, кому я это рассказываю, — вам ведь уже должны были сбросить отчет...



Разумеется. Тебя интересуют детали?



М-м... ну разве что... итог?



Молчание на «том конце провода». Потом негромкий ментальный смех.



Ёдзиро... Нет, я все понимаю, конечно, и твоя игра — выше всяких похвал... И так развести проверку — я почти мог бы сказать, что тобой горжусь, но... Почему ты просто не попросил меня об отпуске — если уж тебе так приспичило?



Он не держит на меня зла. В общем и в целом, я даже допускаю вероятность, что в некоем тайном файле напротив моего имени появился плюсик в графе «тактические показатели». Потому что... да. Это тактика, в конечном итоге. Умение выбирать наилучший путь — чтобы добиться цели.

Тактика.



Правдивость входит в набор приемов — но отнюдь не является доминирующим компонентом.



И все же обходить на поворотах собственного мастера... в этом есть нечто сомнительное, в любой точки зрения.

Если бы я так сильно не хотел спать... я почти мог бы сказать, что мне стыдно.



Кенчи-сан... я... ну, в общем, даже будь я вашим любимым сыном и племянником в одном лице, — вы все равно не отпустили бы меня из Шанхая прямо сейчас... учитывая появление дайни, все заморочки с Сун Ли, и прочее...

И что мне оставалось? По-вашему, у меня был выбор?... И ведь он же купился. Купился как миленький, ваш инспектор — ну, признайте!...



Пауза. Да, он делает эту гребаную паузу — просто чтобы меня проучить.

А потом смеется.



Ёдзи... Ты чертов самоуверенный щенок, с которого давно уже пора кому-нибудь сбить спесь. Так что я просто сброшу тебе части рапорта... Но учти — вздумаешь потом цитировать... я от всего откажусь: это строжайше запрещено.



...Еще одна пауза — на сей раз густо насыщенная «белым шумом». Теперь он не просто тянет время: обрабатывает информацию, чтобы передать мне ее. И наконец...



...Файлы из сети идут в мозг почти как на экран... только буквы обычно объемные, и со спецэффектами. У каждого своё. У меня в этот раз они почему-то пахнут корицей...



...От корицы меня теперь еще долго будет тошнить...



...Рапорт 1688-I/Y-Sh-05

По данным контакта со стажером тактического подразделения, Ёсунари Ёдзиро, Шанхай ...

...

/пропуск/

...Таким образом налицо неадекватность реакций, неудовлетворительные показатели по восьми основным поведенческим шкалам, крайняя небрежность в выполнении заданий группы А и Е... Показатель по основному профилю снижен до 62.

...

/пропуск/

...Налицо срочная потребность в реактивации, либо отзыв объекта проверки в Убежище.

...



И приписка, не забудь, — комментирует насмешливый голос мастера.



Да, конечно, приписка.

...И пахнет корицей — вдвое сильней...



«...Сугоро, ты, конечно, предупреждал, что это наглый самоуверенный щенок, — так вот, кажется, ты стареешь. Стал слишком мягок в оценках. И вам точно пора организовывать актерскую труппу на базе тактического отдела. Оставишь мне контрамарку...

Короче говоря, пусть твой выкормыш катится в свое Киото, полдня мы ему купол подержим, — заслужил, не вопрос...

Хотя когда ты наконец решишься закатать его в бетон, — только свистни... присоединюсь с удовольствием.

Но как он имел мне мозги... Нет, это отдельная повесть. И за партией в вэйцзи, непременно... Хотя — есть все шансы, что теперь я перейду исключительно на маджонг.

Эйри.»



Кто такой этот Эйри — я без понятия... хотя что-то смутно знакомое щелкает, из слов Кима... Но, мать их, не стали бы они посылать ради какого-то стажера-тактика — кого-нибудь из... «шестерки». Нет, исключено.



И вообще, сейчас меня интересует только один вопрос:

КОГДА???



...То есть как это «когда», стажер? — Мастер-молчальник так умело демонстрирует недоумение, что я едва не давлюсь своим коньяком. — Реактивация, ты же слышал. Степень срочности — «А-1». Короче говоря, немедленно. Шагом марш!...



...

...



Я говорил, что устал?

Что хочу спать?...



Н-ну, может быть, когда-нибудь в другой жизни...



...

...



Гудки.

Длинные. Тягучие.

Как леска Сэя на горле...

Гудки...



...

...



— Мибу...



...

...

---

день сто тридцать шестой

Ночь почти без сна... тревожная, неуютная... Ночь сбитых простыней, мутной дремы и пробуждений — рывком, как будто кто-то толкнул ладонью в плечо... Ночь ветра, и скрипов, и шепота, который почти не слышен... Ночь холода, пробирающегося под покрывало...

Ночь без звезд... без лунного серебра...



Ночь терпкого дыма. Ответов, оставшихся без вопросов. Шагов взад-вперед по выстуженной галерее. Одиночества, от которого я отвык.

Ночь без единого проблеска света...



И утро. Холодное. Белое с проседью. Влажное от росы и тумана.

И... хризантема, в которую вдруг упирается взгляд.



Как я умудрился заснуть в его комнате?...

Не знаю. Случайность. Не важно.



Не важно.



Утро... А значит — время начать новый день.



...

...



Тренировка — до завтрака. Без всякого снисхождения. Полная выкладка — два с половиной часа.

Камигадзава напомнила мне значение слова «неадекватность». И слова «гордыня». И слова «упорство». Вовремя. Как нельзя вовремя. Я стал позволять себе слишком много послаблений за эти последние дни...



...Лезвие катаны со свистом взрезает воздух... чересчур плотный, чтобы им можно было дышать... Сталь клинка оставляет след в полумраке зала... Взгляд хранит его — еще долго после того, как закроешь глаза...



И холод... Холод внутри. Зима, которая никогда не пройдет...



...

...



Этот день я намерен отдать ресторану. Делам, накопившимся в доме.

И этот — и все последующие. Пора... Мне давно пора вновь вспоминать о том, из чего состоит моя жизнь.

...Не из случайностей. Не из чужих желаний. Не из шагов, которых больше не ждешь. Не из ненужных слов и незаполненной пустоты.



Ничего не теряет тот, кто ничем не владеет. Кто не тешит себя иллюзиями, будто в ладонях можно удержать воду. Будто луна, отразившаяся на водной глади, — собственность того пруда, что случайно поймал ее блеск...



Пора...

Мне давно пора не просто стереть пыль со своих зеркал, — но разбить их, все до единого. Пора... вспомнить о том, наконец, что такое свобода...



Что такое реальность.



Слишком много замков. Слишком много ключей. Слишком много петель — и цепочек. Слишком много силы в чужих руках, и... да — слишком много чужих рук, пожалуй...



...

...



Я возвращаю катану в ножны и иду принимать душ.

Первое, что я делаю, покончив с завтраком, — это прошу О-Юми вызвать мастеров и привести в порядок стену в кабинете. Ту самую, где черной отметиной зияет след от сюрикена...

Моя экономка не скрывает облегченного вздоха.



Второе... Второе я исполняю сам.

Я выбрасываю наконец сухую черную розу из своей спальни. Хватит символов, за которыми ничего не стоит.

Зима на исходе... Да — для зимы вполне подойдут сосна и бамбук.



...

...



...С управляющим в ресторане мы как раз заканчиваем уточнять заказы на ближайшие две недели, — три банкета, один свадебный прием, пять резерваций VIP-зала на разные дни, — когда О-Юми приносит мне мой телефон, забытый в кабинете. Я жестом прошу меня извинить... смотрю на дисплей, отмечая, что номер кажется смутно знакомым...



— Ория?... Это Сэйта. Помнишь — Хиоки Сэйта... лиловые орхидеи и...



— ...Лучшая ночь в моей жизни, на твоем диване... и великолепный обед в «Сугиное». Сэйта, тебе нет нужды представляться. Конечно, я помню. Как дела?...



— О, лучше некуда, разумеется. И... один жизненно важный вопрос, Ория. У тебя имеется смокинг?



— Ты... хочешь, чтобы я одолжил тебе смокинг? Зачем?!



Переливчатый смех, как бронзовый колокольчик. Как искрящиеся капли воды.



— Ох, уж эти мне киотоские мужчины. Как много уклончивости и сарказма — в самых простых словах. Искусство изящно послать девушку подальше, видимо, вам преподают в особых школах?...



— Ох уж мне эти женщины из Нары. Как много цепкости и деловой хватки. Искусство добиваться своего вы, видимо, впитываете с материнским молоком... Ладно, я заранее на все согласен. Пистолет к виску и нож к гениталиям, — я уже понял... Так что у тебя стряслось?



— Стряслось то, что я осталась без тела на вечер. Мне нужно презентабельное тело в смокинге, с хорошей родословной, и способностью не упиться в хлам дармовым «Боллингером». Ну, и еще, желательно, умеющее поддержать светский разговор...



— ...и не сморкаться в рукав?...



— Хм. Пожалуй, теперь, когда ты это сказал... Да, я внесу это в перечень требований к кандидату.



Я беру на размышления пару секунд.



— Ты хочешь заставить меня на тебе жениться?



— Упаси бог! Для кандидата в мужья требования куда менее строги. Там достаточно и одного только смокинга... Нет. Мне нужен спутник на сегодняшний благотворительный бал в «Шератон-паласе». Или... Ох, только не вздумай сказать, что ты приглашен — и у тебя уже есть спутница! Ты моя последняя надежда, Ория Мибу. Последнее имя в списке...



...Я отвлекаюсь, чтобы поставить пометку в журнале ресторанных заказов, напротив той свадебной резервации, что вызывает больше всего опасений, — и жестом отпускаю управляющего. Затем возвращаюсь к прерванному разговору.



— У меня все в порядке с родословной. И с навыками светской беседы. И с алкоголем... если кто-то будет вовремя толкать меня кулаком в бок. Я даже могу некоторое время сдерживаться — и не кадрить смазливых официанток. Но... смокинг, Сэйта... Где, черт возьми, ты хочешь, чтобы я взял смокинг?! Ты уверена, что парадная катагину не подойдет?



— А мне идти в кимоно...? Восторг. Тогда они точно решат, что я наняла актера из театра кабуки... Нет, Ория. Без вариантов. Хочешь шампанского — изволь озаботиться нужным нарядом. В приглашении сказано «black tie required».



О, эти женщины из Нары... Что-то наверняка должно быть сказано в «Уголовном кодексе» — насчет использования обаяния в преступных целях. Вымогательство и шантаж... Оружие массового поражения...

Я чувствую себя, как человек, на которого медленно и очень мягко надвигается асфальтовый каток.



— Сэйта... Я не уверен, перед чем именно я не в силах устоять — перед твоим красноречием, или обещанным «Боллингером», но... Хорошо. Согласен. Надеюсь... до знаменательного события у меня есть в запасе хотя бы неделя?



— До знаменательного события у тебя... постой, я посмотрю... Да. Ровно пять часов и двадцать одна минута. Мы должны быть в «Шератоне» сегодня в семь. И лучше не опаздывать... дядюшка Ко не любит, когда кто-то входит в зал, после того, как он начал произносить речь...



— Дядюшка... Ко? — Я переспрашиваю о второстепенном, совершенно уверенный, что фраза насчет пяти часов мне просто прислышалась.



— Ну да. Коэдзава... ваш нынешний мэр... Так мечтает, чтобы его переизбрали на второй срок... Ума не приложу — зачем ему это нужно? Он куда больше смыслит в гольфе, чем во всей этой политической возне...



...Пожалуй, мне все-таки лучше сесть...



... — Эй, Ория, почему ты молчишь? Разрядился телефон?...



— Нет. Это я делаю паузу. Погоди... сейчас сделаю еще одну...



— Ты теряешь время. Всё. Хватит болтать. В семь ровно — у «Шератона». И не вздумай меня подвести... иначе — харакири покажется тебе легким выходом, обещаю...



...



Женщины Нары...

Будь я зоологом, я открыл бы новый вид пираний — и назвал бы его в их честь...



...



Что, впрочем, ничуть не помогает мне решить текущую проблему...



...

...



Тао беспомощно разводит руками. В городе несколько ателье, сдающих смокинги напрокат... Но нигде нет подходящих размеров... и вообще, в предвыборный сезон, с обилием приемов и банкетов, это почти безнадежное дело...



Девушки у ока-сан хихикают — и предлагают свои парадные кимоно. Они даже готовы меня накрасить... Очаровательные, трепетные создания. И такое уместное чувство юмора... черт бы их всех побрал.



Пара звонков по мастерским от-кутюр тоже не дают результатов. Точнее, дают, разумеется, но... Хм, за эти деньги я мог бы открыть филиал «Ко Каку Рю» в той же Наре... и это хоть окупилось бы за год или два. Плюс к тому, ничего готового у них нет, — а подгонка займет не меньше двух дней...



— Берите, что дают, босс... — На каменной физиономии моего начальника охраны — ни намека на усмешку. — Пусть подколют булавочками, на живую. Только ходить придется осторожно. Но ничего, справитесь...



В ответ ледяным тоном осведомляюсь — закончился ли наконец у нее испытательный срок?... Потому что день, когда я наконец получу право ее уволить, должен стать счастливейшим в моей жизни.



Тао гордо вздергивает нос — и удаляется... в спортивной куртке, бейсболке и растоптанных кроссовках... всем своим видом выражая полное отсутствие готовности искать мне, помимо смокинга, туфли ручной работы, непременно не лаковые, и на шнурках...



...Положение, совершенно неожиданно, спасает Юкира. Черт знает, что за отчаяние или чутье толкают меня ему позвонить...

Да... он знает кого-то, кто знает кого-то, кто... В общем, Мибу, если будешь в Осаке через час, — то мы что-нибудь придумаем... может быть.



...И я выезжаю, согреваемый мыслью, что, на худой конец, в Осаке Хиоки Сэйта меня не сразу найдет...



...

...



В семь часов ровно, у парадного входа в отель «Шератон».

Сказать, что я чувствую себя идиотом...



Но, по крайней мере, идиотом в жилете и смокинге, с галстуком-бабочкой, повязанным вручную — никаких готовых узлов, Мибу, ты что?! — и безупречными манжетами, выглядывающими ровно на положенные полтора пальца, чтобы продемонстрировать платиновые запонки. Потеряешь, Мибу, — шкуру спущу... это подарок... Да. И с лиловой орхидеей в руках...



...Мне пришлось три раза проехать на красный свет — чтобы успеть. Все штрафы я отправлю Хиоки Сэйте...



...— Хм... — Изящная женская рука тянется одернуть шелковый лацкан. — Не так скверно, как я опасалась... Хотя кремовый пластрон был бы лучше, чем белый. Но... полагаю, что совершенство все равно недостижимо в нашем мире. Возьми меня под руку — и пойдем.



Цветок удостаивается куда более одобрительной улыбки...



Вливаясь в поток гостей, мы проходим в зал...



...За приглашенными, неспешно дефилирующими по устланному ковром мрамору, я наблюдал, еще пока ждал свою спутницу. Никем не узнанный, разумеется, — они слишком привыкли меня не замечать, — хотя мне самому знакомы многие лица. Еще бы... по меньшей мере треть хоть раз да бывала в «Ко Каку Рю», — а у меня отличная память... и хорошие камеры слежения, разумеется.

Так что даже без пояснений Сэйты, которые она дает вполголоса, пока мы проталкиваемся среди гостей, я могу уяснить себе общий расклад. Политика. Большой бизнес. Банки. Судебная и полицейская верхушка, — благотворительный вечер дается в честь ветеранов службы охраны порядка... ну, или что-то в этом роде, — я не стал уточнять...

И при этом, — ну куда же без них! — все те же неизменные лица... Мацумото, в окружении почтительной свиты... как всегда громогласный, и осыпающий все вокруг пеплом толстенной сигары... Унылая физиономия Агиры — в черном смокинге он еще больше обычного похож на служащего похоронного бюро... Неразлучные Тэрацу и Кимура — уже заметно навеселе... В общем, добрая половина киотоских оябунов здесь — чтобы засвидетельствовать свою лояльность дядюшке Ко... то есть, прощу прощения, господину мэру...



В огромном зале, сверкающем позолотой и хрусталем, людская толпа колышется и гудит, источая отчетливый аромат власти и больших денег, под рассыпчатый шум голосов... переливчатый смех... позвякиванье бокалов... перестук каблучков по сияющим мраморным плитам... Одинаковые черно-белые фигуры мужчин — и пестрота женских нарядов... оголенные спины и плечи... подолы, метущие пол...



— Когда ты успеваешь работать, Сэйта? Неужели с правопорядком в Наре все настолько благополучно?...



Она в очередной раз машет рукой кому-то из знакомых, — неотразимая в строгом платье-футляре из зеленого атласа... с такими высокими разрезами по бокам, что даже я избегаю опускать взгляд... — и прихватывает бокал шампанского с подноса проплывающего мимо официанта.



— Ерунда. Еще год — и я получу пост при высоком начальстве... представитель по связям с общественностью. Связующее звено между масс-медиа и полицией, — им нужно смазливое личико... а мне — карьерный рост. Перевод в Токио еще через пару лет — мне уже обещали. Ну... или хотя бы в Нагасаки для начала. Однако без стажа практической работы не обойтись. А в «нравах» спокойно. Подходящее место... и хороший послужной список. Надеюсь, я тебя разочаровала?...



Как ни смешно и наивно это звучит... но отчасти — да.



...Пока мэр произносит длинную напыщенную речь с потугами на юмор, — которую никто не слушает... но при этом все ухитряются аплодировать и смеяться в нужных местах, — мы вливаемся в общее броуновское движение, сталкиваясь то с одними парами, то с другими, с кем-то знакомясь, с кем-то обмениваясь фразами, в которых я не улавливаю почти никакого смысла. Пузырьки в бокалах с шампанским... тонкие струйки, стремящиеся вверх — и лопающиеся с чуть слышным шорохом...

Где-то в этой круговерти новых знакомств мелькают и те, кто был с Сэйтой на Кюсю, — я опять не могу запомнить их имена...

На меня косятся, не скрывая любопытства. Я улыбаюсь в ответ...

Что я там только сегодня утром говорил о реальности — и свободе?...



...Мимо Мацумото мы проходим, сопровождаемые равнодушно-цепкими взглядами охраны, и чуть недоуменным — самого оябуна. Он не то гадает, откуда ему знакомо мое лицо, не то — какого черта я здесь забыл?...



...



Всё меняется неожиданно. В первый момент я даже не улавливаю перехода...

Просто внезапно...



— О, дядюшка, дорогой, я уж отчаялась тебя отыскать!...



Сэйта делает очередной крутой разворот, безупречно лавируя среди толпы, и прямо перед нами неожиданно оказывается мэр, увлеченно беседующий о чем-то с парой седоволосых, одинаково вальяжных господ. У моей спутницы они, впрочем, не вызывают ни тени интереса. Внешне.

На самом деле мы совершаем вокруг этой компании по меньшей мере третий осторожный заход... в ожидании момента, пока Сэйта сочтет свое появление уместным.

И можно ли не восхищаться хирургической точностью маневров?...



— ...Чудесная речь, как обычно, все в полном восторге... — продолжает она, с очаровательно невинным видом и уверенностью ледокола пробиваясь к цели. — И — позволь я тебе представлю... самый интересный молодой человек в этом городе — Мибу Ория. Из тех самых Симадзу, между прочим... по материнской линии...



Еще несколько фраз, — и она упархивает, окликнутая кем-то еще... и оставляет меня раскланиваться с Коэдзавой. Я тоже собираюсь что-то сказать мэру про его спич, — прежде чем вежливо ретироваться... Но тут меня с неожиданной теплотой обнимают за плечи.



— Мибу-сан, какая приятная неожиданность!... Один из лучших наших клиентов, кстати сказать, Коэдзава-сан... — И глава кредитного департамента «Ниппон-банка», тот самый, что едва не продал Майтимо мой дом, радостно улыбается мне поверх очков. — Как вам нравится прием? В этом году город расстарался, согласитесь...



Я послушно соглашаюсь, что да, в этот раз прием совсем не чета прошлогоднему... Дядюшка Ко, свою очередь, треплет меня по руке и интересуется, играю ли я в гольф? Третий собеседник, которого мне как-то позабыли представить, растягивает губы в улыбке:



— Симадзу... Предатель Сэкигахары — ну, конечно... «Каждый отряд должен сражаться своими силами — не тратя времени на чужие стычки»...



Покаянно развожу руками.



— Младшая ветвь. Но мы до сих пор влачим бремя позора...



Общий смех. Еще пару минут — и можно будет уйти...



...Забавно, однако, как пара слов с нужной стороны быстро делают тебя своим. Это — и еще происхождение, конечно... Здесь оно имеет куда больший вес, чем мне бы того хотелось...



Мэр не задерживается с нами надолго — его ждет общение с преданными избирателями... Но на мне — уже клеймо признания... и от этого никуда не деться. Безымянный любитель истории — впрочем, я вскоре выясняю, что его имя Курода — из тех самых Курода, конечно... — берет на себя миссию не позволить мне заскучать... и минут через двадцать я окончательно теряюсь в круговерти лиц и рукопожатий...

А поскольку никто толком не знает, кто я такой, — то меня представляют как «очень перспективного молодого бизнесмена, друга Хиоки»... и в какой-то момент это даже перестает вызывать у меня ощущение, что я вот-вот взорвусь от хохота — если буду и дальше заставлять себя сохранять серьезный вид...



...В моей коллекции, кажется, становится больше на трех банкиров, двух газетных магнатов, одного издателя, одного архитектора и одного начальника полиции... Остальных я даже не считаю, — мелкая сошка, недостойная внимания... При этом как минимум половина из них — у меня на пленках... некоторые — при довольно компрометирующих обстоятельствах... некоторые — в более чем компрометирующих переговорах...



...Донельзя довольная Сэйта возникает словно бы из ниоткуда, — и утаскивает меня из-под носа очередного финансового воротилы, почти сумевшего меня убедить вложить все свои сбережения в акции неведомой «Хоногаи Стил»...



— Ну вот. Остался последний заход — и можно сматываться отсюда... Ория — ты просто прелесть, я так и знала, что ты справишься. Сильно зол на меня? Только честно...



На нее невозможно злиться — и она прекрасно об этом знает.



— Сэйта. Это самая вульгарная... и искусно проведенная интрига, в какой мне когда-либо доводилась участвовать. Естественно, я в бешенстве. У меня три приглашения на иргу в гольф, два на обед и одно — на дружеский мальчишник... от людей, которых я даже не помню, как зовут... Скажи хоть — ради кого мы все это проделали?



— О-о... — Она пожимает узкими плечами, с видом полнейшего равнодушия. Только глаза искрятся неприкрытым лукавством. — Они теперь еще месяц будут судачить, что я встречаюсь с парнем, который на короткой ноге со всей киотоской элитой... Какая тебе разница? Ты спас мою репутацию — гордись...



Учитывая ее действительные наклонности... Это кое-что объясняет.

Учитывая мои наклонности...

Впрочем, она взрослая девочка. Ее риск. Ее личные дела, в конце концов...



...А Сэйта тем временем обнимается с какой-то надушенной, декольтированной красоткой, повисшей на ней со всей страстью голодного осьминога.



— Киёко, дорогая... я так рада...



— Сэйта, дорогая... ты меня познакомишь?... Мы там все от любопытства уже сходим с ума...



Меня знакомят... И непомерно оживленная девица — явно навеселе, и явно на взводе — тут же принимается озираться по сторонам.



— Погоди... погоди... ты ведь еще не виделась с моим женихом... Он где-то здесь... только что был... — Губы непроизвольно подергиваются при этих словах в злой гримасе — которую она тут же прячет за фальшивой улыбкой. — ...О! Хиро! Мы тебя потеряли... Это Хиоки Сэйта, помнишь, вы ведь встречались... А это — ее друг... э-э... — За тридцать секунд она явно успела забыть, как меня зовут.



— Мибу Ория, — приходит на помощь Сэйта. И протягивает для поцелуя руку молодому человеку, который явно не слишком доволен тем, что его отвлекли от беседы... с одним из тех банкиров, с кем меня знакомили минут десять назад. — А это — Цугаро Хироси, жених Киёко...



Цугаро Хироси.



Мы смотрим друг на друга. Кажется, лишних десять секунд — прежде чем обменяться рукопожатием. После чего он старательно отводит глаза.



Этого достаточно, чтобы я понял — что не ошибся.



А первых десяти секунд — и смущения... а затем неприкрытого торжества в его взгляде, — довольно, чтобы уяснить себе и всё остальное.



Я улыбаюсь.

У меня до тошноты искренняя улыбка.



И как кстати — поднос с бокалами шампанского, совсем рядом.



За знакомство...



...Банкир интересуется, давно ли мы знакомы с почтенным Курода-самой. Сказать ему правду — про двадцать минут?... Однако мне жаль так подводить Сэйту.

И я многозначительно поднимаю брови.



— С 1600 года, как оказалось. И он до сих пор в обиде на то, как мой пра-пра-прадед при Сэкигахаре подставил их левый фланг. Не могу не признать, что он прав. Я бы тоже не простил на его месте.



Банкир смеется. Напоминает про обещанную партию в покер... Амида-буццу, я ничего подобного ему не обещал!... и наконец уходит, оставляя нас вчетвером.



...Закадычные подруги щебечут — так душевно, как могут щебетать только искренне ненавидящие друг друга женщины. Когда я не смотрю на Цугаро Хироси — то чувствую на себе его слишком пристальный взгляд.



Я улыбаюсь.

Если я проулыбаюсь еще немного, — у меня случится паралич лицевых мышц.



— ...Встретились в Бэппу, на водах... — объясняет тем временем Сэйта. — Там в это время года так мило, и совсем нет посторонних. Только свои... Очень жаль, что тебя мы там ни разу не видели, Киёко, тебе право же стоит как-нибудь съездить...



Ей бы следовало проявить великодушие. Я взглядом даю Сэйте понять, что ее акции в моих глазах падают стремительнее, чем во времена Великой Депрессии. Бедная девочка и так сама не своя — то виснет у жениха на плече, то отскакивает, словно ужаленная — когда он стряхивает ее с себя раздраженным жестом...



— ...Впрочем, конечно... тебе же сейчас не до этого, я понимаю... А потом — вы сможете повсюду ездить уже с Цугаро-куном... Когда же наконец счастливое событие, кстати?...



Они с Майтимо несомненно бы понравились друг другу. С таким изяществом проворачивать в ране нож...



Киёко что-то говорит в ответ — очень быстро, очень радостно... и очень нервно.

Я продолжаю улыбаться. И пью шампанское, наблюдая поверх ободка бокала.



Я решительно не могу понять, чем этот парень мог так привлечь Мураки.

Впрочем... у него несомненно масса скрытых достоинств. Почему бы и нет?...



Мы даже обмениваемся парой очень вежливых фраз... прежде чем со спины меня за плечо внезапно не цепляет чья-то рука.



И судя по количеству перстней...



— Мибу... нахальный щенок, с каких это пор ты решил, что можно не здороваться? И — ты как тут оказался вообще?...



Глаза округляются у всех. У Сэйты. У Цугаро. Только Киёко, что-то продолжающая объяснять про свадьбу, недовольно морщится, сердясь, что ее прервали на полуслове...



Я бы искренне насладился зрелищем... если бы не пришлось разворачиваться, сгибаясь в поклоне.



— Приношу свои извинения, Мацумото-сама. Не осмелился побеспокоить первым... — Сарказм я прячу так тщательно... что, кажется, он становится очевиден всем вокруг.



Оябуна, впрочем, это ничуть не смущает.



— Ага, рассказывай сказки... Просто был так занят, раскланиваясь с нашими шишками, что и про сыновний долг забыл... Ну, я не гордый. Я тебя и сам нашел. Пойдем... поболтаем немного...



...Гребаные пятнадцать минут славы.

Джокер, которым, кажется, сегодня решили сыграть все, кому не лень.



Свобода... Реальность...

Нет, это даже уже не смешно.



...Краем глаза я еще успеваю заметить, как Киёко о чем-то расспрашивает Сэйту, косясь в нашу сторону, — и та выразительно пожимает плечами.

Ну, еще бы... Что ей остается? Я бы сделал то же самое — на ее месте.



...Цугаро Хироси провожает нас взглядом. И переводит глаза в сторону, едва я смотрю на него в ответ.



...Что может быть нужно от меня оябуну? С того момента, как Мураки убрал меня из их комбинации с «Откровением», моя персона потеряла для якудзы всякую привлекательность.

Тогда... что же?

Просто поддался общей волне... решил зацепить на пару минут пешку, которая неожиданно и случайно вызвала общий интерес?... Едва ли. Не того масштаба фигура — чтобы нуждаться в подобных играх. Да и, в обличие от остальных, он-то прекрасно знает, что я из себя представляю...



Я смотрю на него — и почтительно жду, когда он соизволит заговорить.



...Вместо этого, меня опять начинаю знакомить — с одним, с другим... Мать их, я начинаю чувствовать себя шлюхой, которую пустили по кругу...

Но шлюха — та хотя бы вполне понимает, чего от нее хотят.



Здесь же... Цепкие глаза. Жесткие ладони. Сухие кивки.

Здороваются. Отходят.



...Побратим моего сына...



Зачем?



Мать его... зачем он делает это?... Какой в этом гребаный смысл?...



... — Утаро сейчас в Шанхае, ты в курсе?...



Я не сразу понимаю, что речь идет об Икэде. Черт, я и имя-то его, кажется, слышу впервые...



— И... что вообще у вас там с ним происходит?



Превосходный вопрос.



— Происходит?... Мацумото-сама, если что-то и происходит, — мне об этом ничего не известно. Вы сами нас побратали, помните? Вот мы и... присматриваемся друг к другу с тех пор. Это всё.



— Присматриваетесь... как же... — Грубое лицо недовольно кривится. — Тогда объясни мне, где его ранили? Что вообще за херня там стряслась? Где он был, и с кем?



Это кое-что объясняет. Кое-что. Но... далеко не все.



Я смотрю на него в упор. Пожимаю плечами — так искренне, как могу.



— Ранен? Я понятия не имею, о чем вы говорите.



— Он сказал — ты мне всё расскажешь. Так что не увиливай, щенок.



Физиономия, и без того кирпично-красная, понемногу наливается угрожающим багрянцем. Еще не хватало, чтобы его сейчас хватил удар...



— Мацумото-сама, еще раз... я понятия не имею, о чем идет речь.



...И меньше всего — какого черта я так упорствую.

У меня нет ни малейших причин выгораживать Икэду. Я даже не знаю — выгораживаю ли его... и что именно пытаюсь скрыть сейчас от его отца.

Но... черт его знает... наитие — или просто нежелание уступать...



Я ничего не знаю. Я не забирал его ни с какого склада — и тем паче, не слышал, с кем и о чем он потом говорил.

Это — в моих глазах. Удивленных. Открытых.



Я не знаю...

Мне нечего вам сказать...



Он неожиданно ухмыляется. И хлопает меня по плечу — с такой силой, что я едва удерживаюсь на ногах.



— Не знаешь? Значит, придется узнать. Когда он вернется из Шанхая... Или, иначе, — сам туда полетишь. Но выяснить должен. Ты понял?



— Нет. — И на сей раз изумление у меня в глазах — совершенно искреннее. — Если вы что-то хотите узнать о вашем сыне... причем тут я, Мацумото-сама? У вас что, нет для этого подходящих людей?...



У него плотоядная улыбка... нет, не хищника даже — ящера доисторических времен. И немигающий взгляд похожих на осколки черного сланца глаз.



— Со своими людьми я сам разберусь. Не лезь в то, что тебя не касается. Но ты... видел, Мибу, — какие тут люди... какие вертятся дела...? То-то... Будешь выполнять, что тебе говорят, — поднимем на самый верх. А иначе... пф-ф... — Он делает выразительный жест — будто что-то растирает меж пальцев... а затем стряхивает незримую пыль. — Я понятно объяснил, да?...



...Какие могут быть у него причины не доверять собственному сыну?

Любые, разумеется, — что я могу об этом знать?...



Но вряд ли веские и основанные на фактах... скорее, просто какое-то животное чутье... Иначе не нанимал бы шпионить за ним постороннего человека...



Притом такого, кто заведомо вне игры.

Притом такого, кого он может купить — только угрозами и шантажом.



Не кого-нибудь из своих.



...Настолько никому не доверяет...?



Или... игра еще запутаннее, чем кажется на первый взгляд?...



И что за партию, мать его, ведет сам Икэда?...



...Мой пра-прадед в битве при Сэкигахаре предал своего повелителя. Не вступил в бой по условленному сигналу — обеспечив тем самым победу Токугаве.

Чем он руководствовался в тот день? Что двигало им — в итоге все равно принявшим смерть на поле боя?...



И почему вдруг сейчас я думаю о нем?



...Я отвешиваю Мацумото церемонный поклон.



— Мне нечего делать на самом верху, Мацумото-сама, уверяю вас, я туда не стремлюсь. Мне было бы достаточно... если бы вы просто оставили меня в покое. Когда ваш сын вернется из Шанхая — я постараюсь получить ответы на все вопросы, которые вам нужны. Это... вас устроит?



Он ухмыляется в ответ. Он говорит, что я «толковый парень».

Треплет по загривку, как смышленого щенка. Довольный...

Затем наконец отпускает. Уходит, без лишних слов. Его давно уже ждут...



Меня, впрочем, тоже — Сэйта.

По счастью, Цугаро с невестой поблизости давно уже нет. Этих двоих я бы просто не выдержал...



— Ория... Вы с Мацумото... Боже правый, ты вообще знаешь — кто он такой?!...



Мне не за что держать на нее зло. Все, что было в начале, — лишь невинная, детская игра.

Все, что было потом...



Мацумото все равно нашел бы меня. Не сегодня, так завтра. Тут — он просто воспользовался тем, что я сам подвернулся под руку. Так что Сэйту мне не в чем винить...



— Докучливый, грубый тип. И, по совместительству, приемный отец... моего побратима. Достаточно сложные родственные отношения, я понимаю... Не думай об этом. Я и сам путаюсь, когда пытаюсь разобраться... Хорошо?



Она — очень неглупая девочка. И умеет молчать, когда нужно молчать.

И молчит — всю дорогу до «Ко Каку Рю».



...Конечно же, мы возвращаемся вместе. Я помню, что обещал ей свободный футон, — тем более, в доме две пустующих гостевых спальни...



Она молчит. И только перед самыми воротами аккуратно трогает меня за запястье.



— Втравила тебя в неприятности, да?



— Наоборот. — Внезапно, совершенно некстати, мне вспоминается подвижное, живое лицо Цугаро Хироси... и его слишком пристальный взгляд. — Помогла. Куда больше, чем я мог бы объяснить. Так что, всё в порядке. И к тому же... теперь, благодаря тебе, у меня есть смокинг. Кто знает... он может еще пригодиться. К примеру — пойду работать дирижером... или официантом... Чертовски полезная вещь.



Она смеется. И отворачивается, глядя в окно.



...

...



Свободы не существует. Как не существует и независимости.

И реальность — всего лишь одно из имен иллюзии.



Мы обманываем себя, спасаясь от пустоты...

Но рано или поздно она всё равно настигает нас.

---

день сто тридцать пятый — вечер

ИНТЕРМЕДИЯ — ТРЕТЬЯ СИЛА

...В 1880 году Абрахам Ульрикаб и еще семеро инуитов с Лабрадора были выставлены напоказ, в европейских зоопарках, и погибли там, за недостатком медицинского ухода. Инуиты согласились послужить экспонатами, чтобы выплатить долг своего поселка моравской миссии, в размере десяти фунтов стерлингов...



...Единственным уцелевшим официальным документом от флорентийского композитора Андреа да Фиренце, оказался датированный маем 1371 года счет за вино, которое он выпил за те три дня, что настраивал новый церковный орган в монастыре сервитского ордена, вместе со своим другом Франческо Ландини...



...19 марта 2004 года Witty Worm стал первым вирусом, поражающим программы, созданные специально для борьбы с компьютерными «червями». За полчаса поражены оказались 12,000 компьютеров и сгенерирован трафик общим объемом 90 Гб в секунду...





...



— Слишком много узлов, прядильщик.



— В самом деле, Майтимо? Тогда почему бы не начать с чего-то простого. Можешь, к примеру, попробовать запомнить нас по именам. Или это уже непосильный труд?



— Бессмысленный. Вы так похожи, что я не вижу разницы. Впрочем... ты можешь вернуть мне того, первого — из больницы. И я начну с того, что сверну ему шею.



— Майтимо, новый круг общения, похоже, плохо на тебя влияет. Что случилось с твоей знаменитой утонченностью? Сворачивать людям шеи... Еще немного — и я увижу бритву у тебя в руках...



— Бритва не так уж плоха. Я попробовал ее в деле — и остался доволен. Хочешь поговорить со мной об узорах, прядильщик? О том, как течет кровь — когда ты начинаешь снимать кожу с лица... аккуратными, тонкими слоями... Как лучше обнажить глазные яблоки — срезая плоть... Начинать лучше со лба. Брови... Затем — веки и височная часть. И только потом переходить к скулам...



— Эйри.



— Что?



— Эйри — это мое имя, Майтимо.



— Важно, чтобы при этом человек оставался в сознании. Глаза должны быть живыми — чтобы лезвие отражалось на дне зрачков.



— Эйри.



— А когда он начинает кричать — успеть рассечь язык. Три продольных движения... Этого достаточно. Потом он уже только хрипит... и не мешает тебе получать удовольствие.



— Эйри. И если ты лишишь его речи — то не получишь информации. Твой нынешний нибаммэ не умеет читать мысли.



— Да... Хорошо, это было ошибкой. В следующий раз я не стану трогать язык.



— Эйри.



Он знает, что я уступлю. Я тоже знаю — что он знает.





...Во имя науки медсестра Клара Маас добровольно вызвалась переносить укусы москитов, разносчиков желтой лихорадки. Седьмое заражение оказалось смертельным. Она скончалась 24 августа 1901 года и была похоронена с воинскими почестями в Гаване...



...Партения являлась центром алжирской епархии католической церкви, в районе Сетифа, и была поглощена песками к концу V века. Ее точное местонахождение неизвестно и по сей день. Тем не менее, епископ Жак Гайо официально управляет диоцезом...





...Вокруг нас — дом, который я создал для себя, на этом уровне астрала. Потратил достаточно сил... Теперь он остается неизменным — даже когда меня нет рядом, чтобы поддерживать его.

Просторные комнаты. Тепло от ондоля под босыми ногами. Раздвижные двери выходят на океан.

Белая фишка... серебряный мальчик... Да, он, наверное, удивился бы, оказавшись здесь. Сегодня это место именуют Майдзуру... Из его коттеджа открывается почти такой же вид.

Только... в мое время скалы еще хранили запах гари...



Возможно... Возможно, однажды я приглашу его сюда.



— Это может стать проблемой. Он не хочет ехать в Шанхай... Эйри.



Прядильщик смеется. Вытянувшись ничком на полу, подкладывает под подбородок скрещенные руки — и, согнув ноги в коленях, болтает ими в воздухе. Как мальчишка.



— Мне нравится твой дом.



— Он не хочет ехать. Ты меня слышишь, прядильщик. Если я надавлю... Я только наблюдатель в его гребаном теле... ты помнишь? Он сопротивляется, этот ублюдок. Он почувствует, если я возьму верх. Мы должны быть в аэропорту через два часа.



— Манеры... Майтимо, нам пора возвращать тебя обратно. Может быть... тело какого-нибудь университетского профессора... Или гейши со стажем... У тебя речь портового грузчика. Что сказал бы твой брат?...



— Давай... ты не будешь трогать моего брата, прядильщик? Этот дом... может очень легко превратиться в клетку. И даже твоему астральному телу... покажется неприятным, когда я начну вытаскивать из тебя кости. По одной. Стараясь не повредить кожу.



— Эйри. Меня зовут Эйри, Майтимо. У тебя один раз получилось. Попробуй еще.



Он неприятен. Он силой почти равен мне самому. И в раскосых северных глазах вижу озера пролитой крови... пожалуй, не меньше, чем я пролил ее сам — по крайней мере, в этой нынешней жизни.

Он не меняет свое тело, когда приходит Наверх. Он бросает мне вызов — своими слишком резкими чертами, неловкой сутулостью, мальчишеской остротой локтей и коленей.

Он смеется, когда смотрит мне в лицо.



Убежище наконец-то соизволило принять меня всерьез — и начало показывать свою истинную силу.





...В 1999 году, два века спустя после того как метрическая система была принята почти по всей Европе, космический зонд Mars Climate Orbiter разбился о поверхность красной планеты вследствие неучтенных расхождений между метрической системой и мерами, используемыми НАСА. Забывчивость, которая обошлась в 150 миллионов долларов...



...Уровень самоубийств среди мужчин в Квебеке достигает 30,7 на 100,000 и в восемь раз превосходит те же показатели у женщин. Суицид среди исконного населения, однако, доходит до 211 человек на 100,000...





— Хорошо. Мне нужна ваша помощь, Эйри. Я могу влиять на него — исподволь и постепенно. Иногда, когда он под кокаином, — он делает то, чего я хочу... и принимает это за собственные фантазии. У него хорошие фантазии, кстати... Но сейчас... Он не хочет ехать. Наотрез. Еще немного — и он решит, что пора дернуть за всю цепочку. Всё, что он готовил, за это время... Еще слишком рано. Он понимает. И он слышит мой голос — когда я говорю ему об этом. Но ему наплевать. Он не хочет ехать в Шанхай. Мне нужна ваша помощь.



— Пусть забирает кансайца с собой.



— Да. Я просчитывал вариант. Но как только в игру вступят красные фишки... кансаец сорвется обратно. И мой нибаммэ — следом за ним. И если к тому времени мы начнем переговоры на континенте... Это будет катастрофа, Эйри. Даже я ничего не смогу сделать. Ты прекрасно представляешь масштаб тех сетей.



...Я отвык быть с кем-либо на равных. Советоваться. Объяснять. Я отвык... и сейчас каждое слово — холод стали на языке. Продольный порез. Еще немного — и я уже не смогу говорить. Только хрипеть...





...«Орден Золотого Рассвета» был создан в Лондоне в 1888 году Уильямом Уэсткотом и Сэмом Мэйзерсом и распался в 1903 на «Альфу и Омегу» и «Утреннюю Звезду», просуществовавшую в Новой Зеландии до конца 70-х. В своих магических ритуалах Орден смешивал каббалу с греческими и египетскими богами, верованиями розенкрейцеров и ангельской иерархией Джона Ди. Алистер Кроули, увлеченный орденским мистицизмом, забросил шахматы, так что мир лишился потенциального чемпиона — зато приобрел оккультиста...





...Он по-прежнему болтает ногами в воздухе, распластавшись на полу. Лениво потягивается — перекатываясь на спину... Из его бессмысленно-ритмичных движений в воздухе рождается... узор. Колебания нитей...

Ублюдок...



— Игрок — неспособный управлять данным ему телом. Откуда столько ограничений, Майтимо?



Как будто не они держат меня в этих сетях. Как будто не их игре я отдаю силу, которая сейчас так нужна мне самому.

Их узлам... Я держу серые фишки. Цепочки... цепочки... Слово «свобода» давно превратилось в призрак. Горький туман на губах...



— Свобода всегда была призраком, Майтимо. — Он читает мои мысли. Еще одно — от чего я давно отвык. Этот угловатый, похожий на подростка шингун. Мне внезапно становится интересно... Еще одна ловушка... Мне давно не был интересен никто из них. А этот — уже второй. — Ты тешил себя иллюзиями. И убивал — чтобы избавиться от лишних мыслей.



— Я и сейчас убиваю, Эйри. — С каждым разом его имя слетает с языка все легче. Я и не сомневался, что эта петля затянет меня. — Кровь... смывает следы куда лучше, чем вода. Тебе ли не знать?



Пробный шар. Он смеется — и вновь перекатывается на живот.

Узор... Ах ты, чертов ублюдок...



— Покажи мне эту часть доски, игрок. Мы подумаем вместе.



Пусть скажет еще — что пришел ко мне без готовых решений... Пусть только посмеет сказать...

Мои пальцы ощетиниваются когтями.



— У нас нет времени двигать фишки, прядильщик. Нет времени вязать узлы. Он должен успеть на этот самолет. Люди его отца следят за ним. Будет плохой расклад — если он не улетит. Две фишки воспользуются этим — и сделают ход. Две фишки... и убирать их с доски нельзя.



— Сугимото и Ооши?... Да, ты прав. Трогать их сейчас стратегически невыгодно. Твоему нибаммэ они еще пригодятся. Тогда что?... Заставь его напиться до бесчувствия. Мы загрузим его на рейс. И встретим в Шанхае. Зачем искать сложных путей — когда есть простые?...



Мм... я хотел бы попробовать его кровь на вкус. Я говорю ему об этом, придвигаясь ближе. У меня вытянутые кошачьи зрачки, заостренные когти — и волосы начинают топорщиться гребнем.

Я недавно вспоминал своего отца.



— Майтимо... Ты хочешь получить помощь — или произвести впечатление? Прекрати. Ты меня слишком возбуждаешь, когда начинаешь вот так шипеть...



Я мог бы порвать в клочья его астральное тело. Я мог бы делать это долго. Аккуратные, крохотные кусочки... лоскутки кожи... печень, нарезанная тончайшими лепестками, как фугусаси...



— Твоя печень — ядовита, прядильщик?



Он лениво потягивается, уже у самых моих ног.



— Разумеется. Тебе ли не знать? Ты ведь пробовал ее — в прошлый раз.



Это астрал. Там, Внизу, в своем истинном теле, это стоило ему... ну разве что пары ночей кошмаров.



— У меня нет времени. Я не хочу, чтобы он был пьян. Или под кайфом. Я не хочу вызывать у него подозрений. Он станет неадекватен — если слишком часто будет слышать мой голос. В Шанхае я приведу его в чувство. Но сперва он должен туда попасть.



— Если кансаец так сильно его зацепил — пусть кансаец его и отправит. Майтимо... ты опять ищешь сложных путей.



Я ложусь рядом с ним. Я позволяю теплу ондоля проникнуть в меня. Я принюхиваюсь — и чувствую запах горячей сажи.



— И кто откроет кансайцу, что Убежище интересуется его... названным братом? Или мне опять везти к нему мальчишку — и потом стирать память? Эйри. Я устал. Я злюсь. Я теряю силу. Мне пора начинать убивать... Вы прикроете меня в Шанхае?



— Майтимо... я что — услышал просьбу из твоих уст? И признание в том, что ты не всесилен?... Или это слуховые галлюцинации? Пожалуйста, ущипни меня, я хочу проснуться. Кто-то из нас двоих сошел с ума. И надеюсь, что это не я. Мастер источника не захочет работать с сумасшедшим. Меня выгонят из «шестерки» — по твоей вине. Я тебе этого не прощу.



— Ты чертов паяц, прядильщик. Прекрати. И... не дергайся. Ты сам об этом просил...



— Ущипнуть, я сказал... а не делать во мне дырки. Ты гребаный извращенец, Майтимо. Верни мое сердце на место.



— Оно так красиво бьется...



— Иллюзия. Там давно кусок закаменевшего льда.



Мы смотрим. Мы вдвоем смотрим, как пульсирует на моей ладони окровавленный кусок плоти. Иллюзия. У прядильщиков не бывает сердца. Как и у игроков. Мне ли это не знать.



Я возвращаю его сердце на место. Он проводит рукой, чтобы стереть следы крови. Зря. С ними он смотрелся... эффектней. Я кладу голову ему на грудь — и слушаю ритм.

Он замедляет его. А затем останавливает вовсе.

И улыбается.



Я знал, что он затянет у меня на горле эту петлю...



— Время. Время на исходе, прядильщик. Ты помнишь, что такое время? Это труха, в которую перемалывают наши желания стрелки часов...



— Зачем нужны желания, Майтимо? Ты работаешь на нас... Ты лег под нас — и все же ценишь нас так низко. Впору перестать уважать себя, — остерегись.



— С каких пор тебя заботит мое самоуважение? С каких пор тебя заботит хоть что-то, кроме...



— Уже.



— Что?...



— Он уже едет в аэропорт, твой нибаммэ. Я же говорил. Тебе нужно учиться больше доверять тем, кто имеет тебя. Конечно, твоя самооценка меня заботит. Я привык беспокоиться о своих нижних.



— Ублюдок.



— Хм... не заставляй напоминать об обстоятельствах твоего рождения. У меня, по крайней мере, с метрикой всё в порядке...



— Хорошо. Прядильщик. В любом случае, это одно и то же.



— Знаю. Я заглядывал в словарь синонимов. Так ты будешь проверять — или нет?



Мне не следовало бы... но я не могу удержаться. И он знает, что я не могу. И я знаю то, что он знает.

Я давно не ненавидел никого так сильно.

Я давно не чувствовал на горле такой петли.



Я бросаю сознание Вниз.



— Черт возьми... Где вы его откопали — этого парня?



— В Гонконге. Скажи спасибо Ёдзиро, его работа. Мальчишка далеко пойдет... И кстати — он будет ждать вас в Шанхае. Доволен?



— С чего мне быть довольным? Одним щенком больше...



— Мм... Он огорчился бы, услышав тебя. Он считает себя особенным.



— Мы пали так низко — что делаем темой разговора детей?



— Мы пали так низко, что имеем этих детей во все дырки. Не лови меня, Майтимо. Я слишком скользкая рыба...



— Не для меня.



— Не для тебя. Ладно. Чего ты хочешь еще?



Крови.

Секса.



Кансаец... Я почти получил от него — и то, и другое.

Лучшая ночь в его жизни... Не уверен, что он бы проснулся наутро. Я был голоден по нему.



Не имеет значения.

Теперь уже слишком поздно.



Я отыграюсь в Шанхае. Эта приманка, на которую они взяли моего нибаммэ... Для замены — вполне подойдет.

Почти такие же волосы. И глаза — как жженый миндаль.



— Ваш бывший контрактник, тот, с двумя душами... Не хочу, чтобы он пакостил в моем доме.



Комната, где каждый день в вазу ставят свежий пион. Она должна ждать — пока я не вернусь.



— Этого ты мог и не говорить. Но... успокой своего нибаммэ. В Осаке, перед аэропортом — пусть заедет к Юкире... помнишь, парень-татуировщик? Он помнит — у них был контакт неделю назад... В любом случае, Осака для вас сейчас хороший плацдарм. Тактики подготовили для тебя все схемы. Будешь смеяться, Майтимо, — твой нибаммэ не такой уж и идиот. Векторы совпадают на семьдесят шесть... основные узлы — на восемьдесят процентов. У него есть все шансы — если вы оба сработаете чисто.



— Я не люблю работать чисто, прядильщик. Он — тем паче. Но... это будет красиво.





...Кабалистическое древо, состоящее из десяти Сефирот, содержит в себе три столпа. Левая, «женская» сторона считается при этом более деструктивной, нежели правая, «мужская». Так, Гевура символизирует силу и дисциплину, тогда как ее «правая» противоположность, Хесед, — милосердие и любовь. Именно из этого разделения некоторые иудейские мистики, подобно Исааку Слепому, выводят объяснения происхождения Добра и Зла...



...В Средние века возродились воззрения времен Вавилона. Клипот (изначальная нечистая «шелуха») считались повинными за все зло, существующее в мире. Клипот являются «отрицательными двойниками» Сефирот. Древо Клипот иногда именуется Древом Смерти, а сами клипот — ангелами смерти...





...Я покидаю дом-на-скале, так и не сказав ему, что Пустота уже близко. Один или два хода — и она окажется совсем рядом.

Пустота, способная смести половину фишек с доски... черных фишек... фишек Убежища... Разве не об этом я так мечтал?



Возможно. Возможно... И только одно меня может остановить.



Я обещаю себе подумать. На континенте. Когда кровь насытит линии на доске, — я буду смотреть... и думать... и делать ходы.



Пустоту невозможно насытить ничем.



Достойный противник?...



Не знаю...



...Мусор. Труха. Я просеиваю песок, в поисках золотых крупиц...





...Шотландская яхта «Медея» 1904 года постройки и крейсер «Техас» — два единственных уцелевших корабля, сражавшихся в обеих мировых войнах...



...1998 год. В ответ на организованный в школе городка Уитвел, штата Теннеси проект «Скрепка» в память о Холокосте, было получено около 30 миллионов скрепок со всего мира...



...1941 год. Форт Пепперрел в США был построен в форме ковбойской шляпы, и все улицы в нем названы в честь «Атлантической хартии»...



...XV век. Династия, основанная шахом Юсуф-Адилем, правила в Биджапуре около двух веков...





...Линии силы. Обломанные векторы. Тупики. Я любуюсь чужими сетями и слежу, чтобы нить паутины оставалась клейкой. Всегда — ибо кто знает, что может принести порыв случайного ветра...



...Пустота не оставляет следов.

Только так ее и можно найти.





...Август 1999 года. Ураган Брет, обрушившийся на побережье Мексики, почти не принес разрушений, поскольку затронул лишь необитаемые места...





...Лестницы с безумных гравюр Эшера. Ступени, ведущие в никуда... То, что мой нибаммэ видит в своих наркотических снах.



Я едва не упускаю момент, когда нужно вернуться. Тот самый миг, когда, в самолете, он получает свою посылку.

Аккуратно перевязанную белую коробку. И в ней, на снежно-серебристом шелке, — багряный пион.





...XII век, Саудовская Аравия...?



...3 мая 1986 года, Онтарио...?



...1653 год, Брюгге...?



...Июнь 1914 года, Сербия...?





Тихо, — говорю я ему. — Тихо. Мы не можем убивать в самолете...



Он принимает это за голос разума. За голос здравого смысла.

Я рассмеялся бы — если бы мне кто-то сказал, что такое возможно...



— Чудесный подарок, — отмечает наш спутник, и берет цветок. — Икэда-сама, должно быть, оставил дома тех, кто будет скучать о нем...



У него глаза цвета жженого миндаля, и волосы ниже лопаток. Он подойдет.

Мой нибаммэ не так уж привередлив... А я — просто хочу свежей крови.

Он подойдет.



Через два часа... когда мы будем в Шанхае...



...это всего лишь сто двадцать минут.



...терпения...





...1867 год, Саутгемптон...?





Четки. Бусины в пальцах.





...1928 год, Прага...?





Пустота помогает мне сохранить лицо.





...1975 год, Нью-Йорк...?





Я не знаю, кто первым находит ответный подарок. Иногда он и я — мы мыслим почти в унисон.



— Сун Ли. — И глаза цвета жженого миндаля распахиваются, а губы растягиваются в улыбке. — Как прибудем в Шанхай — нужно будет купить доску для игры в го...

---

день сто тридцать пятый — середина дня

Отсутствие...



Третий день, как мы похоронили Киро, — а я вот только сейчас опять обернулся... мне почудилось... будто я слышу голос...



Мне все время кажется, что он еще рядом. И... дома находиться невыносимо.



Отсутствие...



Полынья, которая застывает... так медленно...

И черная густая вода подо льдом...



...



— Эй, Мибу, привет!...



Я почти рад слышать его голос в трубке.

Почти.

До того момента, как он вновь открывает рот...



— Слышь, братец, подъезжай сюда, на Сёкано-дори... Я тут нового пацана тебе вроде как присмотрел. Можешь забрать, если подойдет...



— И...кэда...



— А, ну и чего? Добра не жалко — тут новая партия по борделям... Один тебе должен понравиться. Хочешь?



...Кровь — от лица. И свербящая боль в висках. И сосущая пустота, где-то под солнечным сплетением. И...

И ярость. Бешеная. Незамутненная.



— Икэда, м-мать твою!!...



— Что такое? — Голос звучит уже откровенной издевкой. — Это же правило, Мибу. Померла одна собачка — надо нового щенка взять. Только, типа, другой породы — чтоб сравнений не было. Или... ты, может, девочку хочешь? Так будет тебе девочка, не вопрос...



Вопрос?... Вопрос только в том — убью ли я этого ублюдка сразу... или сперва переломаю все кости.



— Чего молчишь, Мибу? Не хочешь — так и скажи... большое дело! Я тебе что, блядь, навязываю?...



— Нет. — Еще немного, и у меня с губ посыплется крошеный лед. — Благодарю за заботу, Икэда-кун, но я ни в чем не нуждаюсь.



И... крошеный лед у меня внутри. И вкус холодной, прогорклой желчи.



Ублюдка, впрочем, мой тон ничуть не смущает.



— Жаль, Мибу. Надеялся хоть чем-то тебя завлечь. Ну... раз так — придется тебе просто за мной подъехать. Склады на Сёкано знаешь? А... в общем, найдешь как-нибудь. Там здоровый один такой... на нем «Мацуи электроникс», желтая вывеска... Короче, жду. А то я тут, блядь, без машины...



— И...кэ...да...



— Мать твою, Мибу, нет, меня прёт, конечно, когда ты мое имя вот так, на все лады пробуешь... Но, может, хватит трепаться, а? Сказано же: мотай сюда, и поживее...



Кто-то из нас двоих явно сошел с ума.



— Такси вызови, наглый уб...



— А то бы я без тебя, блядь, не догадался, умник. Не едут они сюда... почему-то. Так что придется тебе, братец, задницу поднять. И это... Мибу... тряпку какую-нибудь захвати подстелить. А то я тебе на хер весь салон кровью угваздаю...



...Двадцати минут езды до Сёкано-дори мне как раз хватает, чтобы исчерпать весь запас имеющихся ругательств. Японских, китайских... и даже кхмерских — если я правильно их запомнил.



...

...



Икэду я обнаруживаю в глубине полупустого ангара, за штабелями каких-то коробок с аппаратурой и мертвыми громадами автопогрузчиков, — по кровавому следу, змеящемуся на бетонном полу.

Кровь не только его. По пути мне попадаются два трупа — один с аккуратной дыркой во лбу... другой — плавает в бурой луже, с изрезанным бритвой лицом и располосованным горлом...



Я говорю себе, что не стану задавать вопросов.

Я говорю себе, что полиция...



Ох, мать его... какая подстава...



...— Идти можешь, мудак хренов?



Я пытаюсь поднять его на ноги. На перекошенной физиономии якудзы — привычная глумливая ухмылка.



— Нет, ну надо же... приехал все-таки... Нет, Мибу, ей-богу, выкуплю для тебя отдельную страницу в «Красной книге». Заслуживаешь, не вопрос... Фотографию туда, и все дела... типа, редкий вымирающий вид... в природе почти не встречается... Приехал... Блядь, кретин, руку осторожнее! М-мать твою...



У него вся куртка изодрана и в крови, и рубашка тоже, — и непонятно толком, откуда сочится.

Гребаный идиот...



— Что с рукой?...



— Заебись... Отлежал, блядь, пока тебя дожидался! Что за кретинские вопросы задаешь?... Машину далеко оставил?



— Тут. У входа.



— Ага... Ну, давай тогда... потихоньку...



Какого черта он не вызвал кого-нибудь из своих?...

Впрочем, сейчас не время для вопросов. Да и вряд ли он ответит. Когда мы выходим на свет, я замечаю неестественно суженные зрачки... Похоже, держался на кокаине до моего приезда. Это многое объясняет...



...Идти он может — хотя и с трудом. Заметно припадает на левую ногу. Я волоку его на себе через весь склад. Трупы за ящиками он не удостаивает даже беглого взгляда. Я — не удержавшись, в последний раз оглядываюсь на человека с красно-белой розой вместо лица...



Ну вот... наконец и выход — огромные железные ворота, с одной чуть приотворенной створкой. Я подтаскиваю его к стене, заставляю привалиться там — и сам высовываюсь наружу. Ни души поблизости... Какие-то работяги орудуют с контейнерами метрах в семидесяти, у другого склада, — но пока не смотрят в нашу сторону. А до дороги достаточно далеко, так что даже не доносится шум машин...



Щелкаю брелком сигнализации. Распахиваю пассажирскую дверцу. Расстилаю прихваченное из дома покрывало. Затем возвращаюсь в ангар.



— Давай, Икэда-кун... последний рывок...



Он смотрит на меня мутными от боли глазами, кривит бледные губы.



— Думал... на хрен... сбежал...



Меня не было минуты две, не больше. Впрочем... время — категория субъективная.



...Я подтаскиваю его к джипу. Заталкиваю внутрь. Оглянувшись, замечаю, что рабочие у того склада косятся в нашу сторону... правда, пока только смотрят — а номера машины им оттуда все равно не разглядеть... Ладно. Плевать. Но нужно сматываться отсюда как можно скорее...

Обойдя «лексус» кругом, сажусь за руль.



— Куда тебя? В госпиталь?...



Он с трудом разлепляет веки. Похоже, дорога до джипа отняла последние силы. Еще немного — и потеряет сознание ко всем чертям...



— Какой, на хер, госпиталь... придурок... Домой. Ко мне. Обани-дори... угол Сёши... пентхаус... ключ от лифта... в кармане возьми... И там — через подземный гараж... Понял?...



Обани-дори. Да, район мне знаком, конечно. Другой конец города... и с учетом пробок — ехать минут тридцать, не меньше...

Мелькает мысль наплевать на всё — и таки рвануть до ближайшей больницы. Я понятия не имею, насколько серьезно ранен этот ублюдок... и если не довезу до дома живым — перед его отцом ответ придется держать мне.



Ох, блядь, какая подстава...



Стиснув зубы, завожу машину и отъезжаю от склада, — но останавливаюсь почти сразу же, за углом... подальше от посторонних глаз, в узком проезде между ангаров. Оборачиваюсь к Икэде и принимаюсь расстегивать на нем куртку.



Черт его знает... кровь повсюду... его или нет — понять невозможно. Свежая — кажется, сочится откуда-то сбоку... но не то чтобы слишком сильно...

Ладно. Тогда — рубашку...



Ох, блядь...



...Цепкая рука внезапно перехватывает запястье.



— Мибу... — Хриплый шепот. Глаза не открывает — но ухмыляется... мерзавец. — Я конечно... понял... что тебе не терпится... но, может... до дома подождешь?...



— Пасть заткни, идиот. Подожди, я посмотрю... Куда тебя ранили-то, мать твою?...



Молчит. Послушная скотина. И ухмыляется.



— Хорошо. Попробуем еще раз. Открой пасть — скажи, куда ты ранен. Потом закрой опять. Так понятнее?



— Мибу... Ты охренительно груб... Где тебя вообще воспитывали, в какой подворотне?... Дырка в боку. И левая рука. Доволен?



— Был бы доволен — если бы в голову. Впрочем... ничего бы не изменилось. Ладно, черт с тобой... поехали...



Разобраться, сильно ли он ранен, я здесь все равно не смогу. Но сдается мне, что все же не смертельно, — так что до дома дотянет, а там... Как правило, у этой публики есть свои прикормленные врачи. Ну, или на худой конец вызову Куримасу...



...Добираться до Обани-дори я стараюсь окольными путями... так и пробок меньше, и шансов наткнуться на какого-нибудь слишком глазастого копа... Обмякший Икэда дремлет на пассажирском сиденье, — лишь время от времени постанывает, когда я слишком резко торможу.



...Нет, ну мать его, как же меня угораздило?...



Получаса езды явно недостаточно, чтобы найти внятный ответ на этот вопрос.



...

...



... — Пентхаус... На черта, скажи, нужна такая квартира, где невозможно отыскать ванную... Икэда, в следующий раз — развесь указатели... — Я открываю третью дверь подряд, и это опять оказывается стенной шкаф...



— Не всем же жить в собачьей конуре, где вместо мебели — одни циновки. ...Направо по коридору — потом налево, я сказал...



Мне пришлось оставить его в прихожей. И без того мы наследили... впрочем, это, мать его, уже не моя забота...



...А, вот и ванная, слава милосердной Каннон... Мрамор, и хром, и зеркала — и джакузи... Ну, разумеется. Дизайнер сделал бы себе сэппукку, не впихни он сюда джакузи...

Я оставляю дверь открытой, прихватываю с собой несколько полотенец...

Возвращаюсь.



— Так. Руку прижми. И пошли... Ч-черт, да не висни ты так на мне... Я тебе что, гребаный подъемный кран?... И — еще одно слово про «конуру»... и перевязывать себя будешь сам. Ясно?



— Й-ясно... ох, мать твою... Осторожно, угол!... Блядь, Мибу... тебя где учили раненых таскать?... Студент медколледжа, тоже мне...



— На курсах патологоанатомов. Заткнись. Уже немного осталось...



Ну вот. Всё. Добрались.

Теперь усадить его на пол. Стянуть наконец простреленную куртку. Потом рубашку, заскорузлую от запекшейся крови.



...Когда я отдираю ткань, присохшую к ране, он шипит и ругается сквозь зубы. Я с запозданием вспоминаю, что можно было размочить ее спиртом... Черт...

Рукав — разрезаю, его же собственной бритвой.

...Стараясь не думать о трупе, оставшемся на складе... том самом, с изуродованным лицом... Стараясь вообще ни о чем не думать.



...Он вытягивается прямо на мраморном полу, пока я осматриваю раны.



Плечо — сквозное ранение. Кость не задета. Красивая, аккуратная дырка. Только очистить — чтобы не загноилась. А так... даже зашивать ни к чему. Хватит и повязки.

Бок...



— Мать твою, Икэда. Какого хрена ты тут умирающего разыгрываешь? С такой царапиной танцевать можно... Пуля по касательной прошла...



...Но след оставила длинный — потому-то и столько крови. Хотя, сколько на нем было крови чужой, — еще очень большой вопрос.



Он ждет, пока я мокрыми полотенцами оботру ему руки, живот и грудь. На бледной физиономии — опять привычная ухмылочка.



— Это из-за дозы. Ощущения острее... все — и хреновые в том числе. Ничего... обо мне же есть кому позаботиться, верно... братец?



— Еще одна выходка в этом роде... братец... и я, пожалуй, оставлю сам себя сиротой. Лучше один раз объясниться с твоим папашей — чем раз за разом терпеть тебя.



Вместо того чтобы продолжать перепалку, он объясняет мне, где найти аптечку.

Бинты, обезболивающее, антисептик... неплохой набор.



— Вот ведь какая хрень... — Пока я обрабатываю раны, лоб якудзы внезапно прорезает вертикальная морщина. — Как будто знал, а? Позавчера — забирали Акабу из госпиталя... ну, этого токийского хлыща — ему с сердцем плохо сделалось... И что-то меня как торкнуло — пошел к их местному коновалу... Снабди, говорю, для первой помощи... А за каким хреном — вот черт его знает?! Сам не понял даже...



Я пожимаю плечами.

— Лучше бы тебе твои предчувствия сегодня что-то дельное подсказали, Икэда-кун.



Он открывает рот, уже готовый ответить, — и закрывает, с видом глубокой озадаченности на физиономии.

Но мне плевать, о чем он там может думать. И на все его предчувствия. И на все их разборки. Я ровным счетом ничего не хочу об этом знать. Не собираюсь задавать вопросов.



Сейчас я закончу здесь — и уйду.

К черту. С меня хватит.



— Джинсы, Мибу. Теперь снять джинсы... и ботинки...



— Конечно. А еще — носки. Иди на хер. Сам справишься.



— Не будь сволочью, Мибу. Или... это ты меня так стесняешься?



Чем препираться, — проще с этим покончить.

Гребаный ублюдок... и джинсы летят в общую кучу окровавленного тряпья...



— Нежные пальчики, братец... Смотри-ка — а у меня на тебя встает...



Вместо ответа я сжимаю ему раненую руку. Не слишком сильно — но вполне достаточно, чтобы он заорал как резаный и принялся осыпать меня бранью.



— Ну вот... — констатирую, довольный, отступая на шаг. — Уже не встает. Видишь, как просто...



— М-мать твою... сука... ну, доберусь я до тебя...



— Чш-ш, Икэда-кун, не нервничай... Давай я тебе халат, что ли, дам?



...Мне все же приходится помочь ему подняться с пола — и облачиться в длинную черную шелковую китайскую хламиду... естественно, с драконом на спине. Собственная татуировка якудзы нравится мне куда больше...

И, разумеется, когда я поправляю ворот, — он обхватывает меня здоровой рукой за шею... чтобы впиться в губы жестким, кусающим поцелуем.



Я бы удивился, честное слово...



...Правда, то, что удивляет в действительности, — это моя собственная реакция.



Адреналин. Адреналин и стресс, — и ничего больше. Но... отвечаю я ему почти с той же жадностью... и мы отваливаемся друг от друга одновременно, совершенно измочаленные, с саднящим ртом, и задыхаясь так, будто пробежали стометровку на время...



Еще пару секунд — молча. Глаза в глаза.

У этого ублюдка совершенно бешеный взгляд. Временами... я мог бы поклясться — зрачки вертикальные, как у кошки...



— Хрен... я... под тебя еще когда лягу... Мибу...



Мать его... У меня у самого подкашиваются ноги... Еще немного — и останется только привалиться рядом к стене, и хватать ртом воздух...



— Хрен... тебя кто... спрашивать будет... Икэда...



Притом, что я собирался сказать совершенно другое. В этом я абсолютно, непреложно уверен.



...Тех трех минут, что я трачу, помогая своему названному братцу доковылять до гостиной, вполне хватает, чтобы убедить себя, что я попросту оговорился...



...

...



Он разваливается на огромном кожаном диване, — и тут же вновь принимается командовать.



...Виски. Лед. Да куда столько льда, Мибу... мать твою... уволить такого бармена на хрен... На моё досадливое «вот и уволь» — следует очередное рявканье: телефон!...



Сигареты, раздраженно качая головой, я приношу ему уже сам. Не дожидаясь.



...Вместо «спасибо», впрочем, звучит: пепельницу и зажигалку!...



Гребаный наглый ублюдок.



— Ну, что? Теперь ты всем доволен, Икэда-кун? Лапши сварить, памперсы поменять — это уже не ко мне. Няньку вызови. А я поехал.



— Куда?



— Тебе-то какое дело? Домой. По мальчикам. В зоопарк. Главное, теперь я за тебя спокоен, так что...



Он повелительно тычет мобильником в сторону кресла, одновременно пытаясь набрать какой-то номер.



Я пожимаю плечами — и иду к выходу.



...Теоретически, человек с простреленным боком не должен быть способен оказаться на ногах так быстро...



— Мибу... оскорбленный в лучших чувствах... Роскошное зрелище, братец. — Он все-таки вынужден опять привалиться к стене. И мелово-бледное лицо от перенапряжения идет красными пятнами. — Вернись.



Нет уж, потакать этому наглому ублюдку я больше не намерен.



— И не подумаю. Ты просил помочь — я помог. Всё. У меня дела.



— А теперь прошу остаться. Что — так сложно?!



— Нет. Просто не хочу.



...Меня мало кто в этой жизни с той же легкостью доводил до белого каления — как этот дерганый убийца и наркоман. Но и мало кто заводил — с той же силой.

Не самое приятное признание... Я привык выбирать партнеров, которые были бы мне приятны — и вне постели тоже. А вот такое, чисто физическое влечение... не знаю, до сих пор я никогда не представлял, что это может сочетаться с отвращением ко всему остальному в человеке.



Черт возьми... что за гребаная мешанина у меня в голове...



...Я пожимаю плечами.



— Хорошо. Если ответишь на единственный вопрос: какого черта именно я? Тебе что — больше некому было позвонить?



Он смотрит в упор, с трудом отлепляясь от стены. Шелковый халат сползает, обнажая змеиную голову на плече. Змея косится рубиновыми глазами, не скрывая своего превосходства.



— Некому. — И возвращается в гостиную, не добавив больше ни единого слова.



Сдерживая вздох, иду следом. Задерживаюсь у раскрытых дверец бара, чтобы плеснуть себе виски... А когда вновь сажусь в кресло, — этот ублюдок уже ухмыляется мне с дивана.



— Кстати, забыл сказать... Ты бы все равно не ушел. Я входную дверь запер — еще пока ты ванную разыскивал. Ну, так что, Мибу?... Как дорого ты готов заплатить за свою свободу?



— Проголодаешься — сам откроешь...



...Как раз в этот момент у него звонит телефон. И пяти минут хватает с лихвой, чтобы решить, что пока торопиться мне, собственно, некуда...



...

...



...Ко второму звонку, я внезапно ловлю себя на том, что прислушиваюсь — и не без интереса.

Не к самому разговору, конечно. Со стороны Икэды не следует ничего, кроме обрывочных реплик, из которых мало что можно уяснить...



...Он говорит кому-то о засаде. О сорвавшейся стрелке. О подставе — с той стороны, откуда никак не мог ее ожидать. Он говорит о деньгах. И о каком-то Ясукаве — с которым лучше не трепать лишнего. Он говорит: хотя... Он говорит: конечно... Он говорит: отец... и клан... и почему-то, неожиданно — раскадровка...

Он говорит: всё в силе. Это уже к третьему звонку... Он говорит: это терпит.



Я слушаю — и не могу понять.



Того, зачем он ведет все эти разговоры при мне, — само собой... Но не только.

Я слушаю голос. И это — не тот голос, к которому я привык.

Не тот Икэда...



От ублюдка, дымящего сигарету за сигаретой, на диване напротив меня, и кажется, напрочь позабывшего о моем присутствии, веет не просто опасность. От него несет силой. Сдерживаемой — но от этого не менее хищной. От него несет зверем... и у меня едва ли не становятся дыбом волоски на руках...



И эти интонации... этот тон... Он как будто копирует кого-то смутно знакомого... и копирует очень неплохо, — вот только я никак не могу вспомнить, кого...



И жесты... внезапные... Манера вертеть трубку в пальцах, в промежутках между звонками... Что-то... что-то...



Ч-черт...



Я почти успеваю нащупать — когда у меня самого внезапно звонит телефон.



...

...



... — Детектив... простите — кто? ...Онори?... Да... разумеется, помню вас, детектив... ...Срочно встретиться со мной?... ...Нет, я не в «Ко Каку Рю», но буду там через... — Мать его, я же совсем забыл. Взгляд на Икэду — затем на дверь. Ну, ублюдок... теперь-то ты выпустишь меня отсюда?... Вместо этого ублюдок выразительно хлопает ладонью здоровой руки по дивану... Ах, вот как? Ну что ж... — Детектив, что вы скажете, если я приглашу вас подъехать... на Обани-дори. Угол Сёши. Дом без номера — но вы не ошибетесь. Он там один. И — пентхаус. Скажете портье, что вы к Икэде-сану, он вас проводит... ...Через сколько?... ...Хорошо, через пятнадцать минут...



Я прячу трубку в карман. Поворачиваюсь к якудзе.



— На черта тебе здесь полицейский?



Он лениво потягивается, забирая свой виски с полурастаявшим льдом с низкого журнального столика, сверкающего полировкой.



— Почему нет? Я его помню, этого копа... мудак редкостный... Хрен с ним, пусть приходит...



Содержательный ответ. И логичный. Еще пара минут в том же духе, — и я смогу себя убедить, что недавние звонки мне просто пригрезились.



Икэда тем временем щелкает платиновой зажигалкой. Раз за разом. Крохотное пламя подпрыгивает — и гаснет. Щелк. Щелк.



Щелк.



— Прекрати.



— Что, раздражает?



— Да.



Щелк.



...Еще бы он не воспользовался такой возможностью...



Вопрос теперь лишь в том — воспользуюсь ли я... тем, что он предлагает мне.



Щелк.



Щелк.



Я встаю. И пересаживаюсь на диван. И выуживаю кусочек льда из его бокала.

Он наблюдает из-под полуприкрытых век, с сытым, довольным видом нежащегося на солнце питона.



...Льдинка скользит по груди, между отворотов халата. Черный шелк поблескивает в лампах дневного света... и вода на моих пальцах и на его коже играет отражениями крохотных искр.



Щелк.



Свободной рукой я прижимаю его кисть с зажигалкой к дивану, — не то чтоб он особо сопротивлялся...

Льдинка неспешно подползает к ключице, оставляя за собой влажный змеиный след.



— Ты этого хотел, Икэда-кун?



...Кажется, точно с такими словами я обратился к нему и тогда, в Такао... но уже — после...



Он ухмыляется. Тоже помнит, похоже...



— Не знаю пока. Твой приятель — он со мной этот трюк уже пробовал. Но не покатило... С тобой, Мибу... не знаю, поглядим. Как себя проявишь...



Он что, рассчитывает вызвать у меня приступ ревности? К кому из двоих — это еще вопрос...



Мне смешно. Я продолжаю растапливать льдинку у него на груди. Намокший шелк сползает в сторону, открывая сосок...

Он... Лицо остается таким же невозмутимым, — но воздух вырывается сквозь зубы с едва слышным присвистом... И румянец понемногу проступает на скулах.

И... я держу его запястье... и могу чувствовать пульс...



...Очень медленные круги...



— Мибу... — Да, он не так хорошо владеет собой, как хотел бы показать. Голос... голос выдает возбуждение. Хриплый. Срывающийся на второй гласной. — У нас... типа как было всего пятнадцать минут... ты не забыл?...



Лед у меня в пальцах почти растаял. Но подушечки достаточно холодные... и он вздрагивает, когда я распускаю пояс халата — чтобы провести ими по напрягшемуся животу, минуя наложенную на бок повязку.



— Помню. Я отсчитываю, не волнуйся. Ты будешь как раз в нужной кондиции к его приходу... чтобы остаток времени провести в ванной — и не мешать нашему разговору...



— Ах ты... — Задыхается. Срывается — потому что как раз в этот момент моя рука ложится на его член. — ...гребаный... ублюдок...



— Еще минут пять — если повезет. Потерпи, Икэда-кун... Это тебе за самолет, кстати...



Я могу исполнить свою угрозу. С простреленным боком и рукой, даже на обезболивающем, он не то чтобы в состоянии особо дергаться сейчас...

Я даю ему это почувствовать. Я намеренно замедляю темп.



— М...ми-бу...



Накрываю его губы своими.



— Чш-ш, Икэда-кун... ты же не хочешь впустую потерять оставшиеся четыре... нет, уже три минуты...



В ответ он с такой яростью подается бедрами вперед, — что лицо тут же искажается гримасой боли... Раненый бок дает о себе знать.



— Чш-ш, — повторяю я... ни на йоту не замедляя и не убыстряя движений руки... — Тихо... Это лишнее... лежи смирно...



Распахнутые глаза. Зрачки, сузившиеся до булавочной головки. Закушенная губа.

Последние секунды — когда я еще могу решить...



Остановиться. И отправить его в ванную.

Или закончить с ним самому.



Я убираю руку.



...

...



...Телефон звонит именно в этот момент. Портье...



...

...



Отдать должное его самообладанию: он отвечает. И голос звучит почти нормально — когда он велит проводить гостя наверх. И дыхание срывается только в самый последний момент, — но он все равно успевает бросить трубку раньше, чем на том конце провода успеют удивиться, — когда я вновь обхватываю пальцами его член...



...Это гонка на время. Я почти слышу, как едет этот гребаный лифт.

Мы не так давно поднимались на нем. Старая конструкция... не скоростная... Но все равно, секунд сорок, не больше...



Я смотрю ему в глаза. И смеюсь.

Мы оба, кажется, напрочь разучились моргать.



Мои пальцы сжимают головку. Вверх... вниз... Он пытается вновь дернуться навстречу — и опять причиняет себе боль...



Лишних сорок секунд, — если лифт оставался на нашем этаже, — пока он сперва спустился на первый...



Я ставлю на это. На то, что днем все жильцы где-то в городе... На то, что лифтом, идущим до пентхауса, вообще, пользуются редко...



Плюс-минус двадцать секунд еще на что-нибудь...



Я смеюсь — и смотрю ему в глаза.



...Он кончает... молча... прикусывая губу так, что на коже остаются иссиня-белые лунки...



...Слышно, как на площадке открываются двери кабины...



...Мы вдвоем облизываем мои пальцы, сталкиваясь языками... все капельки спермы, до единой... начисто... у меня уже нет времени идти в ванную и мыть руки...



Я давлюсь смехом, — когда тренькает дверной звонок, — при мысли о том, что именно эту ладонь протяну сейчас детективу Онори для рукопожатия.



— Ты ёбнутый на всю голову, Мибу... — Икэда тоже заходится в тихой истерике, глядя на меня. — На всю, блядь, гребаную патлатую голову... Иди, открой ему. Дверь не заперта, кстати... я тебя обманул...



— Знаю. Я видел, в каком положении были защелки, — когда за тобой вернулся.



...Десяти секунд, пока я иду по коридору, как раз хватает, чтобы восстановить сбитое дыхание. Но не чтобы избавиться от ощущения, что мне самому джинсы слишком тесны...



...

...



Я всё-таки не подаю руки детективу Онори. Пусть думает, что хочет...

Просто отступаю на шаг от открытой двери — и делаю приглашающий жест.



Если его и удивляет, что я впускаю его в чужой дом так по-свойски... он умело держит эмоции при себе.

Впрочем, то, что обо всей нашей компании он далеко не самого лестного мнения, — это мне и без того известно. Можно обойтись и без лишних демонстраций...



...Поскольку Икэда так и не встает с дивана, напитками также приходится заниматься мне.

Виски всем троим... И лед по бокалам я раскладываю почти не дрогнувшей рукой.

А глухой смешок за спиной... в общем-то мог относиться к чему угодно.



Детектив закуривает без приглашения. Дешевые сигареты, — от которых якудза демонстративно морщится... но я взглядом показываю, что если ему придет в голову отправить меня еще и включать кондиционер, — он пожалеет, что родился на свет... еще до того, как закончится этот вечер.

Наш телепатический обмен детектив опять пропускает мимо внимания... или по крайней мере, умело делает вид.

Я, в свою очередь, могу лишь надеяться, что не потерял свою маску невозмутимости где-нибудь по пути между гостиной и холлом...



...Сержант Онори глотает виски. Залпом — «Чивас» пятнадцатилетней выдержки, как дешевое кукурузное пойло...



— Вы... виделись с доктором Мураки со вчерашнего дня, Мибу-сан?



Я смотрю на него. Эта усталая, безучастная невозмутимость внезапно начинает действовать мне на нервы.



— Вы... здесь с официальным визитом, детектив Онори?



Он поднимает на меня глаза, и потирает лоб, как будто страдает от головной боли.



— Как всегда, отвечаете вопросом на вопрос, Мибу-сан... — А слышится «увертливый, скользкий ублюдок». Очень явно слышится. Почти неприкрыто.



Я внезапно припоминаю запах, которым от него повеяло — через аромат лосьона и мятной жвачки — в коридоре, и понимаю, что дело вовсе не в спазмах и не в давлении.

Похмелье... Ну, разумеется. И это многое объясняет.



— Нет, детектив, не всегда. Но я хочу знать, допрос это — или разговор? Хотя сути это не меняет — потому что со вчерашнего дня мы не виделись с доктором Мураки.



...И если он опять вляпался в неприятности — алиби я обеспечу ему каким угодно иным способом...



Однако выясняется, что дело вовсе не в этом. И, разнообразия ради, к Мураки у полиции никаких претензий. Только невысказанные подозрения — на дне зрачков детектива Онори... почти утопленные в виски... Но это, по сути, не так уж важно.



Важен только мальчик, убитый на пустыре. И... названное Мураки имя.



...— Короче говоря, этот ублюдок Грэй потребовал его к телефону, — завершает полицейский свой рассказ. — И сказал, что следующим на очереди у него вы, Мибу-сан. В вашем собственном доме. Ну, возможно, он выразился не прямо такими словами... но смысл был очевиден. Вот так-то.



Молчание наступает, — нарушаемое лишь тонким звяканьем льда в чьем-то бокале.

Я пожимаю плечами.



— И вы искали меня... только чтобы предупредить, детектив?



— Вроде того, да... — Он хмыкает, словно логика этого шага ускользает в первую очередь от него самого. — Круглосуточную охрану мы вам обеспечить все равно не сможем. Но... полагаю, у вас и у самого средства найдутся...



Недовольно-брезгливое выражение на лице слишком ясно говорит о том, какого мнения он о моих пресловутых «средствах». Это — и еще косой взгляд в сторону Икэды.

Ухмыляющийся, в своем шелковом, распахнутом на груди халате, тот, пожалуй, избыточно демонстративен.



И... зажигалка, мелькающая в пальцах...



Щелк.



И смеющийся взгляд — прямо на меня.



...Если сейчас я запущу в него стаканом... сержант Онори, пожалуй, может нас неправильно понять.



Щелк.



— И что ответил... доктор Мураки — на эти угрозы? — ленивым тоном интересуется якудза.



Мне самому и в голову бы не пришло спросить. Ответ и без того слишком очевиден.

И полицейский лишь подтверждает это — демонстративно поводя плечами.



— Ничего. Они его не слишком впечатлили, похоже.



Я уверен, в глубине души он доволен. Или будет доволен — если любой из нас троих вляпается в неприятности. Мы олицетворяем все то, что так раздражает его, что мешает честному копу выполнять свой долг.

Убийца, ускользающий от правосудия... Якудза со слишком хорошими связями, чтобы можно было до него дотянуться... И честный обыватель, успешно покрывающий их обоих... Да, несомненно, детектив Онори будет только рад...



И все же врожденное чувство долга...

Он вновь переводит на меня покрасневшие глаза.



— Надеюсь, вы не будете так же безрассудны, Мибу-сан. Этот Грэй — ненормальный. Несомненно, полиция его отыщет, мы бросили все силы на поимку, но... Психопаты настойчивы и изворотливы. Если он всерьез вознамерится добраться до вас...



— Пусть это вас не волнует, детектив. — Щелк. И зажигалка наконец исчезает из пальцев Икэды. Как и — внезапно — глумливое выражение из его глаз. — Я о нем позабочусь. Это уже мое дело.



...И — что-то странное... опять. В лице. В интонациях. Неожиданно жестких. Властных. Как недавно — по телефону. Как будто на секунду упала маска — и под ней оказалось совсем другое лицо...



Детективу Онори, впрочем, нет до этого никакого дела. Он выполнил свой долг — и теперь поднимается, чтобы уйти. Допивает последний глоток виски. Одергивает мятый, дурно сидящий пиджак...



Я тоже поднимаюсь следом, — проводить его до дверей. На долю мгновения, когда мы оказываемся совсем рядом... мне чудится запах вишневого табака от его одежды.

И я с трудом подавляю желание спросить — что там Мураки?...

Все ли в порядке?...



Если я захочу это узнать — мне достаточно просто снять трубку и позвонить.



...Они его не слишком впечатлили...



Мне не нужны на размышления даже те пять секунд, что я трачу, запирая за полицейским дверь, — чтобы понять, что я не сделаю этого звонка.



...

...



— Ну что, Мибу? — Я возвращаюсь, и на лице у Икэды все та же вечная кривая усмешка. — Поговорим о твоей безопасности? У меня тут появилась... пара идей...



— Благодарю, Икэда-кун. Своей безопасностью я привык заниматься сам.



— Как большой мальчик, да? И самоудовлетворяться в ванной — тоже?... Ладно. Иди сюда, не заставляй меня вставать. Мы не закончили...



— Кто тебе на хрен сказал, Икэда, что я в тебе нуждаюсь — даже для этого?!



— Мать твою... ну, эта гордая, обидчивая ока-сан... Так ты идешь, или нет? Смотри... могу ведь и передумать!...



Какого черта я вообще делаю здесь, в этом доме? Я вполне мог уйти вместе с детективом. Или раньше... Когда угодно...

Какого черта я остаюсь — и...



И...?



...Чего у него не отнять — он хорошо умеет целоваться. И... мать его... как будто знает в точности — чего мне хочется, в каждый конкретный момент...



Чего у него не отнять...



...У него мускусный, животный запах. Возбуждение...

У него острые ногти, которыми он царапает мне плечо.

У него прерывистое дыхание. И желтые искры в глазах.

Зубы, прикусывающие кожу в основании шеи. И голодный, предвкушающий смех.



...У меня — внезапная слабость. И головокружение. И ощущение падения — словно в бездонный колодец.

И странное чувство... как будто чьи-то пальцы, внутри, сжимаются, впиваясь в солнечное сплетение...

И не хватает дыхания — точно удавка на горле...

И кровь стучит в висках взбесившимися палочками ударных...



...У нас...



...

...Телефон...

...



...Мой? его?...



Он все еще пытается выпутать меня из джемпера — одной здоровой рукой... Я — на ощупь тянусь к журнальному столику... нашариваю эту гребаную трескучую тварь...



— Твой... Икэда... ответишь?...



Судя по выражению лица, он вполне готов запустить мобильником через всю комнату...

...Но взгляд меняется — в тот же миг, едва лишь падает на дисплей...



И голос. Тут же выравнивается. Как будто сбросили рубильник.



— Да. — Одновременно рявкающее — и почтительное. Странное сочетание. — Да. Хорошо. Всё понял. Сейчас.



И...



— Мибу... — Уже отключив связь. Сквозь стиснутые зубы. Но — ровно. Почти ровно... — Вот ч-черт... Поможешь — одеться?



...Белая рубашка. Галстук. Черный костюм. Униформа.

Мацумото?... Я мог бы не спрашивать — даже если бы не узнал знакомый номер.



Сожаление — или облегчение?



Я не знаю, что могло начаться сегодня. Уже, скорее всего, никогда не узнаю.

Повторения, во всяком случае, не будет...



Не в смысле секса... тут не берусь что-либо предсказать. Но...

...было несколько странных секунд...

...подвешенных...

...ненастоящих...



Почти как близость.

Почти как... вспоминание...



Не знаю...



Я ловлю себя на том, что отвожу глаза.

Он тоже смотрит куда-то мимо.



— Полагаю, братец... предлагать тебе меня здесь дожидаться... было бы бесполезно, да?



В его голосе, за привычной нагловатой насмешкой, неожиданная напряженность.

...Он молчал все то время, что я помогал ему натягивать одежду.



— Еще чего не хватало. Никаких шансов, Икэда-кун.



Он запивает таблетки обезболивающего газировкой, прямо из горлышка...



...И внезапным резким жестом швыряет бутылку...



...в стену...



...вдребезги...



...и осколки сверкающим веером ложатся на белоснежный ковер...



...

...



У него — абсолютно спокойное лицо.



...

...



— Красиво, — отмечаю я, направляясь к дверям. — Но совершенно бессмысленно. Не вздумай, когда вернешься, ходить босиком...



...

...



Мы молча спускаемся обратно в гараж. Его собственная машина — гоночная «мазда» последней модели — здесь же; и я понятия не имею, как и почему он оказался без автомобиля на тех складах...

Он почти не хромает, когда идет.

Не то чтобы я за ним наблюдал...



...

...



— Заеду посмотреть на свой пион... как-нибудь на днях.



Я пожимаю плечами.



— Твое право.



И иду открывать машину...



...Он почти не хромает — да. И, похоже, способен двигаться совершенно бесшумно, когда пожелает...

По крайней мере... когда он внезапно наваливается сзади, вбивая меня в бок джипа, — я даже не успеваю понять...



— Я — сказал — что — заеду...



Гребаный, мать его, ублюдок...



Наше сдавленное дыхание отражается от бетонных стен. Это — и еще капающая где-то вода... единственные звуки в тишине гаража.



Он и правда похож на хищное животное... Приподнимающаяся, подергивающаяся верхняя губа... подрагивающие крылья носа... Он вжимается — и пьет мой запах с такой жадностью... как будто пытается его запомнить... как будто намерен идти по следу... М-мать его... он всерьез меня пугает, этот ублюдок... черт бы его побрал...



— Я — с-сказал — твое — право...



Еще несколько секунд — растягивающихся резиновой лентой.

Лентой, на которой мы оба балансируем, как гребаные канатоходцы...



...— Опоздаешь к отцу, Икэда. Хватит.



Лента лопается. Я слышу звук. И чувствую отдачу — на нас обоих.

Вздрагиваем оба. Отшатываемся. Он наконец убирает руки.



Всё. Кончено.

Наваждение рассеялось, как туман.



Он разворачивается и идет к машине. Он почти не хромает.

Я открываю дверцу и сажусь за руль. Руки почти не дрожат.



...Я понятия не имею, что это было.

Несколько секунд... Было несколько секунд, когда я, кажется... всерьез... был готов...



Черт.

Ч-черт...



К черту!...



Я завожу мотор. Я выезжаю из гаража. Я не оглядываюсь. Ни разу.



...Хватит ли мне времени, чтобы убедить себя с том, что ничего не произошло, — пока я еду до дома?



...

...



Не хватает.



...

...



Хорошо. Тогда у меня есть еще целый вечер. И, если нужно... то целая ночь.



Ничего...



Ничего.



Ничего.

---

день сто тридцать четвертый — первая половина дня

— Мибу-сан... к вам гость. Вы позволите?



Я не отдавал сегодня никаких особых распоряжений. В доме еще семь дней, как положено, будет соблюдаться траур... но ресторан, разумеется, работает как обычно, и дела накапливаются, не желая ждать... и О-Юми находит меня в кабинете, перед компьютером...



...И то, что я за полтора часа едва смог заставить себя написать два письма поставщикам, — это только мои личные проблемы.

Я знаю, что справлюсь. В этом нет ничего слишком сложного, в конечном итоге: собраться и взять себя в руки. Я справлюсь... Но пока — встаю из-за стола, пожалуй, слишком поспешно, не скрывая облегчения оттого, что могу наконец отвлечься.



Хотя...

Я не жду никаких гостей. И не то чтобы жаждал кого-либо видеть. А все, кто хотел увидеть меня, — могли сделать это вчера. На похоронах. И вообще...



Течение мыслей, и без того пунктирно-рваное, нарушает звук шагов. И я поднимаю голову, и невольно сдвигаю брови.

Слишком быстро. Не прошло и минуты, как я отпустил экономку. То есть гостю так не терпелось, что он прошел к дому сам, не дожидаясь, пока за ним придут.

Что за скверные манеры?... И — который это может быть из тех двоих, о ком я думаю сразу же?...



...Мураки, разумеется, всегда приходил без объявления.

Мураки, разумеется, больше сюда не придет...



...Гость встает на пороге — и я невольно застываю посреди кабинета, почти копируя его позу.

Что за черт?



Лицо в обрамлении светлых волос кажется смутно знакомым, но...

...И только когда, поклонившись в знак приветствия, он поднимает голову, и на меня устремляется взгляд ярко-изумрудных глаз... я наконец вспоминаю.



Мальчик-шинигами. Тот самый, которым я поддразнивал недавно Цузуки... как же его зовут?...

Мальчик, считавший, что умеет держать в руках меч. Сносная стойка. Отвратительный замах. Замедленные отходы. Неплохое чувство равновесия. Да... помню... Конечно.

Всё, кроме имени...



И хотя бы примерного повода — зачем он мог бы явиться сюда.



Впрочем, это никак не мешает мне поклониться в ответ, с той же безукоризненной вежливостью. И выпрямиться — молча глядя на него.



...Он нервничает.

Это почти незаметно: он держится очень прямо, и смотрит, не моргая, и держит руки в карманах куртки. Но... едва уловимое напряжение в линии скул. И нарочито медленное дыхание...

Я могу не помнить имени. Но лицо того, с кем я хоть однажды вступал в бой, остается открытой книгой — уже навсегда.



Пауза вполне достаточна. Я вновь наклоняю голову, делая приглашающий жест рукой.

— Проходите. Не откажетесь от чаю, надеюсь? Похоже, вам пришлось проделать долгий путь, молодой человек.



— Куросаки Хисока. — У него слегка ломкий голос подростка, изо всех сил пытающегося казаться взрослым. — И не надо делать вид, что вы меня не узнаете, Мибу-сан.



Брови сами ползут вверх. Я даже не пытаюсь удержать маску невозмутимости на лице.



— Каким образом то, помню я вас, или не помню, может мне помешать угостить вас чаем... Куросаки Хисока? Как мне, кстати, лучше вас называть? Куросаки-сан? Куросаки-кун?... — От варианта «Хисока-тян» я благоразумно воздерживаюсь. У него и без того такой вид, словно он вот-вот испепелит меня взглядом...



Черт, но я действительно не помню... Возможно, тогда, в поединке, я был с ним на «ты»...



Положение спасает вернувшаяся О-Юми — и поднос с чаем, который она с поклоном водружает на стол. Предусмотрительность прислуги, как всегда, выше всяких похвал.

— Что-нибудь еще, Мибу-сан?...



Я отпускаю ее, отрицательно качнув головой, — и вновь указываю гостю на свободное кресло.



Ему пришлось войти в комнату, чтобы пропустить экономку. Сейчас, с тем же неохотным видом он садится. И осматривается по сторонам, — так опасливо-зорко, словно ожидает, что из-за стеллажа с документами вот-вот выскочит какая-нибудь хищная тварь.



Еще немного — и мне станет уже откровенно смешно.



— Так чем обязан чести вашего визита, Куросаки-сан?



Я разливаю по чашкам чай, отмечая про себя, что у мальчика красивые — но совсем растренированные руки. Напрочь забросил фехтование, там, в Энма-тё?... Не то чтобы большая потеря, конечно, и все же...

Или шинигами не положено тратить время на подобные глупости? Нужно будет спросить у Цузуки — когда увидимся в следующий раз...



— Я... пришел поговорить!



Он выпаливает это так сердито, что я и сам начинаю невольно коситься в направлении злополучных стеллажей. Иначе... ну где еще в этой комнате юный бог смерти мог углядеть для себя врага?...



Впрочем, спохватившись, тут же киваю.

— Конечно.



— Конечно — что?!



— Конечно — вы пришли сюда поговорить. Если бы вы пришли просто поесть — то это удобнее было бы сделать в ресторане.



Агрессия... В нем столько агрессии — а я по-прежнему не могу сообразить, почему.

После того поединка, полтора года назад, мы больше не пересекались. Не было повода. Да и сейчас как будто бы...



— И не надо притворяться, будто вы не понимаете в чем дело! Я... я знаю — он опять был здесь вчера. Всю ночь. И вернулся... опять... как тогда... Это все из-за вас, черт возьми!...



О, будда Амида...



— Позвольте мне уточнить, Куросаки-сан. Мы говорим... о Цузуки, не так ли?



Он фыркает с видом такого ледяного презрения, что чай едва не замерзает у меня в чашке. Так и не научился держать себя в руках за эти полтора года...



Я вспоминаю наш поединок — за которым наблюдали двое шинигами. Эту ярость, и это отчаяние. И магнитную карту-ключ, которую он так хотел получить...



Ключ от лаборатории Мураки — в котором шинигами никогда не нуждались... с их способностью проходить сквозь стены.

Ключ, ради которого я заставил их потерять лишних полчаса...



Забавно.



...Он проглатывает свой чай одним глотком. Маленький разозленный волчонок. Ставит чашку — и наклоняется, упираясь ладонями в стол.



— Конечно, о Цузуки, о ком же еще?! Я... больше не потерплю, чтобы он возвращался сюда! И если никто ничего не желает ему говорить... тогда я сам... Я сам сделаю всё, что нужно!...



Сцена ревности, осложненная Большой Политикой.

Нет, это уже не просто забавно. Это... почти трогательно, черт возьми...



— Куросаки-сан... Вы ему нянька? Сестра-сиделка? Личный коп из полиции нравов?...



— Я — его напарник! А он возвращается из Киото всякий раз... в таком состоянии, что... Это из-за Мураки? И не смейте мне лгать! Я знаю — это из-за Мураки! Он встречается с ним здесь, да?...



Будды Амиды мне явно сейчас недостаточно. И все тысячи боддхисаттв, видимо, не спасут. Разве что сама милосердная Каннон?...



Влюбленные дети...



— Позвольте, я налью вам еще чаю, Куросаки-сан. И... может быть, пирожных? Цузуки они понравились. Возможно, придутся по вкусу и вам?...



Интересно, запустил бы он в меня этой тарелкой с пирожными, — если бы я и вправду сейчас ему их предложил?...



— Я не хочу никаких пирожных. Я не хочу чая. Я хочу... только простых ответов на простые вопросы. Или мне что — опять выбивать их силой?!...



Опять?

От изумления на пару секунд теряю дар речи.

Потом... вспоминаю. Ну, разумеется.



Он до сих пор уверен, что сам ранил меня тогда...



...Любопытно... а как способности моей катаны проявились бы на шинигами?...

Клинок, способный убивать астральные тела... Неужели?...



Впрочем, о чем это я? Должно быть, повредился рассудком, если всерьез размышляю о том, смогу ли я прикончить этого зеленоглазого ребенка...



— Куросаки-сан. Прошу меня простить... но пока я не слышал ни одного вопроса от вас. Ни сложного — ни простого. Задайте хоть один — а тогда уж поговорим о цене...



Не знаю, какой черт дергает меня за язык на последней фразе. Торговаться с этим мальчишкой почти так же нелепо — как думать о его убийстве. Но...

Что сказано — то сказано. А он смотрит на меня, сузив глаза, как будто видит перед собой исчадие ада.



— Вы притворяетесь... таким спокойным... таким... правильным... — Он уже не пытается повысить голос. Но ненависть сочится из каждого слова... тягучие зеленые капли... — Вы... и этот ваш дом... Я презираю таких, как вы... Сами не творите зла — да, но спокойно позволяете, чтобы его творили другие. И называете их друзьями. И покрываете их... Как Мураки. Как... ту... мертвую мразь — с его Зверинцем...



Я понятия не имею, о ком он говорит.

Потом понимаю. Майтимо... Когда, интересно, мог встречаться с Майтимо этот шинигами? И при чем тут «Ко Каку Рю»?...



Оправдываться?

Да с какой стати, черт бы его побрал?!...



— В этот дом приходят многие, Куросаки-сан. Хорошие люди — и не очень. И те... кого вы бы, видимо, вообще отказались считать людьми... Цузуки тоже здесь бывал — как вы знаете. И... боюсь ошибиться, но ему нравился этот дом. Он не знает чего-то такого — что знаете вы?



Я бью по больному. Это вновь — почти как тот поединок. Только теперь в руках у нас — пустота.

Он опять набрасывается на меня, полный ненависти и гнева. Я опять отбиваюсь... с улыбкой на губах.



Но сейчас уже — сам по себе. Без чужих слов, звучащих в ушах.

Задержи их, Ория... хотя бы на полчаса...



Никаких больше планов. Никакой цели.

Никакого ключа в рукаве...



Будда Амида... как же я боялся за Мураки в тот день...



И как ждал потом... уверенный, что больше никогда его не увижу...



...Почти так же, как и сейчас... И губы невольно кривятся в гримасе — едва ли похожей на улыбку.

Сейчас я хотя бы знаю, что он жив...



По счастью, мальчик-шинигами не смотрит на мое лицо. Он занят только собой. Своими эмоциями. Опять — как в том поединке. Вот почему из него никогда не вышло бы толкового бойца...

Он видит только собственную цель.

И собственная тень мешает его взгляду.



— Что он может знать?! Цузуки... он ни в ком не хочет замечать зла! Он даже про Мураки... Он... он уверен, что есть доброе зерно... в каждом — надо только поискать... Он не понимает — что в некоторую землю... эти зерна бросить просто забыли!...



Впервые за всё время я склонен согласиться с этим подростком.

Тепло улыбаюсь ему — и все-таки наливаю чай.



— Я так и не услышал ваших вопросов, Куросаки-сан. Не то чтобы я вас торопил, конечно... Но ведь и у вас наверняка есть свои дела...



Он осекается. Взгляд из мечтательно-нежного — когда он говорил о Цузуки — вновь становится жестким. Глаза — как осколки бутылочного стекла.



— Он был здесь вчера?



— Да. Он был здесь вчера. Даже дважды.



— И приходил... из-за Мураки, верно?



Я задумываюсь. Взвешиваю ответ.

Я не хочу ему лгать, этому мальчику, который не умеет сражаться.



— Да. В первый раз — из-за него. Можно сказать и так. Но не виделся с ним.



— Опять увертки! — Голос вновь почти срывается на крик. — Вы... вы же обманываете. Вы... выгораживаете его!...



Кого? — так и хочется мне спросить.

Но вместо этого я лишь пожимаю плечами.



— Вы не умеете задавать вопросы, Куросаки-сан. И... несмотря на урок, что я пытался вам дать полтора года назад... так и не научились любить. Доверять — тем, кто вам близок. Открываться...



— Вы... ч-что вы вообще... об этом знаете?... Обо мне?...



— Я? — Улыбаюсь ему. — Ничего.



Я не собираюсь его учить. Не собираюсь ничего объяснять — или как-то облегчать ему жизнь. Он мне никто, этот зеленоглазый мальчишка...

И уж тем более, не мне устраивать его личную жизнь.



Не хватало еще превратить свой дом в приют для жаждущих утешения шинигами...



Я пью остывающий чай — и молча смотрю на него. И жду.



— Мибу-сан... — Да, это я тоже помню по прошлому разу. Он умеет справляться с собой. Укрощать эмоции — когда это необходимо. Жаль только, вспоминает об этом своем умении слишком поздно... — Мибу-сан, я, наверное, наговорил лишнего. Я... приношу извинения... Я... верю, что сами вы не замешаны... ни в чем таком...



...А вот лгать он умеет плохо. Совсем не умеет, если уж быть точным.

Наверное, Цузуки это должно нравится в нем...



Горячность. Максимализм. Стремление во всем идти до конца.

Такая неразбавленная чистота эмоций...



— Если вы хотите сказать, что я не устраиваю тут, в своем доме, тайных свиданий для Цузуки с Мураки... то вы правы, Куросаки-сан. В этом я действительно не замешан.



...А вот это, к сожалению, ложь.

Один раз...

И мои сожаления ровным счетом ничего не изменят.



Я до сих пор избегаю заходить в ту часть сада...



— Тогда зачем он приходит сюда?!



Пожимаю плечами.

— Почему бы не спросить его самого?



— Он не... — Осекается. И сжимает зубы. — Он... Мибу-сан... я прошу вас, вы должны мне сказать...



Молча жду. Позволяю тишине прийти — и наполнить собой нас обоих. До края.

Он наполняется первым. Конечно...



— Он... всякий раз сам не свой, как вернется... И не позволяет мне прикасаться к нему... — Вскидывает голову — как видно спохватываясь. — Нет, черт, не то, что вы думаете... То есть... Я эмпат, понимаете? Чувствую эмоции — если кого-то касаюсь. Мысли тоже... немного... А он — не разрешает мне. Но я же вижу... ему плохо... Он грустит — и не говорит ни с кем... Уходит к этим чертовым сакурам... В прошлый раз... и вчера вот — опять...



Цузуки... мой шинигами, с глазами как лепестки фиалок...



Я поднимаюсь с места.

— Хотите — пройдемся по саду, Куросаки-сан?...



— Черт. — Он встает следом и передергивает плечами. — Может, будете звать меня просто Хисокой? Я... Непривычно. Меня по фамилии никто не зовет...



Предложение перемирия?

Чем, хотел бы я знать, я его заслужил?...



— Хорошо... Хисока. Как тебе будет удобно. Пойдем...



...Сад встречает нас влажной, насыщенной тишиной. Он уже предчувствует весну — но еще не спешит расстаться с зимним оцепенением. Медленно встряхивается... На черных ветвях повисают тяжелые прозрачные капли... И земля под ногами уже не откликается стылым хрустом на каждый шаг, — мягчеет, делается податливой... А в редких лужицах отражается серое небо и бледные пятна облаков...



У кленов мой спутник неожиданно останавливается.

— Я помню... Это здесь мы тогда... Тот поединок...



Я киваю. Да, наверное, здесь. Ровная открытая площадка, неподалеку от пруда. Самое подходящее место.

А еще... именно здесь однажды мы занимались любовью с Крисом. А еще... здесь объяснялись с лисенком — после пресс-камеры... когда я разбил ему лицо.



Так много воспоминаний... И бой с зеленоглазым шинигами — далеко не самое значительное из них.



Я куда лучше помню, как умолял тогда Мураки не уходить... и какие у него были глаза — совершенно безумные, и торжествующие одновременно... И ключ, который он вложил в мою руку...



Постарайся их задержать...



Я старался. И сделал всё, что мог.

...А потом небо озарилось огнем пожара, такого сильного, что его было видно даже от «Ко Каку Рю». А потом Мураки исчез. И Мияки сказал мне, что на пепелище не обнаружили трупов, — но что жар был настолько силен, что нельзя судить наверняка...



...Но я все равно ждал бы его. Даже если бы мне предоставили тысячи доказательств...



Я внезапно осознаю, что позволил молчанию слишком уж затянуться.

И останавливаюсь, обернувшись к моему спутнику. Он — вопросительно смотрит на меня. Сейчас — почти умоляюще. Его первый запал давно прошел. Он не знает, как вести себя со мной, и о чем говорить.



Точно так же как и я понятия не имею — зачем привел его сюда.



— Я ничего не скажу тебе о Цузуки, мальчик. — Рука уже тянется, чтобы потрепать его по волосам. Я спохватываюсь в последний момент. — Тебе придется спрашивать у него самому. Или... просто принять как факт, что твой напарник имеет право хранить от тебя секреты. Это случается, знаешь ли... Люди далеко не все могут открыть друг другу...



Мой мягкий тон вызывает прямо противоположный эффект. Он вновь ощетинивается. Отступает на шаг.



— Держу пари, Мураки тоже вам не всё открывает. Потому что если бы вы знали, что он за чудовище на самом деле... даже вы не пустили бы его на порог! Потому что он... он...



— Убийца?... — заканчиваю я за него. Всё так же мягко. Всё так же улыбаясь. — Безумец?... Ты это хотел сказать?



— Да! — Зеленые глаза сужаются в щелки. Чтобы прийти в ярость, этому мальчику надо так немного... Как он справляется со своей работой при таком темпераменте, хотел бы я знать? Или это только Мураки вызывает такую реакцию?... Хотя я вряд ли решусь спросить... — И если вы и вправду знаете всё это... Тогда... тогда вы...



— Я его друг, Хисока. И мне нет дела до всего остального. Но... в одном ты можешь быть уверен, по крайней мере. Мураки больше не питает интереса к твоему партнеру, и Цузуки от него в безопасности. И они не встречаются здесь, в этом доме. Так что...



Я выразительно кошусь в сторону ворот. Мальчик получил все ответы, которые хотел... или которые я мог ему дать. Больше нам не о чем говорить — а я внезапно чувствую, что неимоверно устал...



Однако, вместо того, чтобы уйти... шинигами внезапно делает шаг навстречу — и вцепляется в мое запястье.



Не могу понять сперва — зачем...? Но тело уже реагирует — почти одновременно с тем, как приходит догадка...

Рывок вперед — на себя — подсечка — толчок... И мальчишка отлетает прочь, ударяясь спиной о черный ствол клена.



Эмпат...



Несколько секунд мы молча смотрим друг на друга. Он — с нескрываемой злостью. Я...

Не знаю. Я просто смотрю. И жду.



— Ну... и что тебе это дало, шинигами?...



Он все еще пытается отдышаться. Видимо, прилично шарахнулся об дерево спиной...



— Вы... Черт, вы... Вы с Цузуки... Так, значит, это — из-за вас...



Не просто эмпат — если я хоть что-то в этом смыслю. Чтобы так быстро считать чужие воспоминания... Впрочем, это было на поверхности... я и не думал скрывать. Какой смысл?



Я улыбаюсь ему, медленно качая головой.

— Когда вздумаешь пристать к Цузуки с упреками... не забудь сообщить ему — каким образом ты нарыл на него этот «компромат». Он порадуется твоим успехам... чистый, невинный мальчик... Это будет приятный сюрприз.



Не слишком достойный шантаж, бесспорно. Но мне искренне жаль Цузуки — и если есть хоть какой-то шанс уберечь его от неприятных сцен...



Шинигами бледнеет. Затем на скулах проступают алые пятна.



— Я не собираюсь ничего ему говорить. Он... взрослый человек. И сам за себя отвечает. Это его... ваше личное дело. Мне, вообще, наплевать!...



Да, конечно. А еще Земля — плоская, и держится на трех черепахах. И на священной горе Хуан-Шань до сих пор обитают Восемь Бессмертных.



Я бы преисполнился сочувствием к этому мальчишке... Но что-то с сочувствием у меня сегодня не клеится.

Зато иррациональным... странным образом... мне внезапно начинает не хватать лисенка.



— В любом случае, ты узнал всё, что хотел узнать. Думаю, на сегодня достаточно. Найдешь выход сам — или мне позвать экономку, чтобы проводила тебя?...



Он как будто бы и не слышит. С усилием отлепляется от ствола клена. Смотрит не на меня, куда-то сквозь... и черты лица на глазах заостряются, словно у смертельно больного.



— Цузуки... Он... мне никогда... — Встряхнувшись, внезапно вновь устремляет на меня пронзительный взгляд. — Вы в трауре! Почему?...



Поразительная наблюдательность...

А последний возглас звучит почти как обвинение. Что еще, интересно, мог надумать себе этот докучливый юнец?



— Я в трауре, потому что вчера похоронил близкого мне человека. Спроси у Цузуки, если тебе интересны подробности. Он был на бдении, и был на кремации. Спроси...



...Я не успеваю договорить: внезапным вибрирующим толчком отдается мобильник за поясом.

Медлю мгновение, прежде чем ответить... и почти сразу же понимаю, что дурные предчувствия, как обычно, не обманули меня.

Предельно четкий, вежливый голос... Сотрудников Конгломерата... то есть, простите, компании «Инкасофт»... я уже научился узнавать — даже без представлений.



— Вы пропустили нашу встречу, Мибу-сан. Мы хотели бы узнать, всё ли с вами в порядке.



Единственное, в чем с ними легко, — не нужно думать над ответом. Достаточно лишь скопировать чужую интонацию.

Безупречная, почти механическая любезность...



— Со мной всё в порядке, благодарю. Был вынужден отбыть из города по делам, — и задержался чуть дольше, чем предполагалось.



— Да? В следующий раз, Мибу-сан, не сочтите за труд поставить нас в известность о подобных обстоятельствах. Вы нас весьма обяжете.



— Несомненно. Приношу извинения.



— Всего доброго, Мибу-сан.



— Всего доброго и вам также.



Они не переносят встречу. Значит... в следующий вторник. Полагаю, опаздывать мне больше не стоит... Не то чтобы я всерьез опасался реакции с их стороны, — но и злить Конгломерат демонстративным неповиновением нет пока никакого резона...

По крайней мере, до той поры, пока я не придумаю, как окончательно разделаться с этим дерьмом.



...Уйдя в свои мысли, я напрочь забываю о госте, — и оборачиваюсь... лишь чтобы обнаружить, что его уже рядом нет.



Мальчика все же не помешало бы поучить хорошим манерам... Однако не могу не вздохнуть с облегчением при мысли, что эта забота ляжет уж точно не на мои плечи.



У меня хватает и собственных проблем.

...И внезапно мысль о том, чтобы вернуться за письменный стол и заняться делами, начинает казаться до странного привлекательной.



...Тишина. Покой. И недопитая бутылка «Гленнфидиха», ожидающая меня в кабинете.

Может быть, томик Басё, ближе к вечеру.

Трубка. Зеленый чай.



Что-либо еще?... Даже не могу представить, в чем бы я мог нуждаться.

Достаточно. Более чем достаточно...

Сегодня — и когда угодно еще.



Я так безумно устал...

---

день сто тридцать третий — ночь, утро

— Я так и знал, что ты устроишь цую по всем правилам. Ничего, что мы вдвоем?... — Майлз приезжает вместе с Йомико. И, конечно же, я рад видеть их обоих.



О-Юми проводит гостей в комнату, где для заупокойного бдения всё приготовлено еще с десяти часов. Единственное отступление — никаких благовоний и чтения сутр. Киро это вряд ли понравилось бы. Но в остальном...



Ворота «Ко Каку Рю» открыты. И траурная белая табличка на них.

В комнате — перевернутая ширма. И столик с рисом, и чашка с водой. Курительница. Пустой подсвечник.



В прошлый раз эти вещи провожали в последний путь моего деда...



Я не звал почти никого из знакомых. И теперь, с появлением последних из приглашенных, экономка спешит на кухню за одиннадцатой стопкой для сакэ.



Тао и Оичи — в уголке у стены. Две девочки, помощницы О-Юми, рядом. Заплаканные... то и дело шмыгают носом...

Ока-сан на почетном месте, и с ней — Юмико и Марико... те из гейш, что тоже захотели приехать проститься с мальчиком...

А теперь — еще Майлз с женой.

Вот и всё. Полночь. Все в сборе...



Это цуя.



Ничего особенного. Просто ночь, которую мы проведем все вместе.



Я оглядываю их — этих десятерых. Ничего не хочется говорить. Они и без слов знают, как я благодарен им всем — за то, что они здесь сегодня. Я разливаю сакэ — и подношу по очереди молча, каждому из них...



И короткий поклон.



Это всё.



Цуя.



Они пришли — чтобы быть со мной.



...Никаких торжественных речей. Конечно же, нет — зачем? Мы даже не говорим о Киро вслух. Мы вообще пока не говорим ни о чем... но молчание не кажется тягостным. Так нужно. Одиннадцать человек... как свечи, разгоняющие темноту...



— Мы в «Буффало» закрылись сегодня пораньше, — объясняет Майлз, когда я сажусь рядом с ним и Йомико. — С ребенком осталась няня. Ну, а мы решили — вдвоем...



Я улыбаюсь в ответ. Даже спрашиваю, как малышка... Ока-сан, подсаживаясь к нам, заводит с женой Майлза разговор о чем-то настолько женском, что мы и не пытаемся вслушиваться, — бесполезно.



...Майлз... в те три дня...

Конечно же, он был одним из первых, кому я звонил... Наводил справки. Пытался что-то разузнать через своих знакомых — по барам... через какие-то другие каналы, о которых я даже не спрашиваю: у каждого из нас свои маленькие тайны...

Дальше...

Он в курсе того, чем всё кончилось. Не от меня — от Тао. И сейчас начинает расспрашивать о подробностях, но...



...Шаги на галерее. И я вскидываю голову, недоуменно оборачиваясь на шум.

Мы разве ждем кого-то еще?...



— Мибу! Привет! Куда тут можно сесть?... И кто-нибудь — ради бога, пристройте гитару...



Кано?...



О, будды и боддхисаттвы... и милосердная Канон заодно...

За спиной у Кано на галерее маячит Юмагири, его бессменный клавишник. И... да, они притащили с собой еще и Микаву, басиста...



— Раз уж Майлз всё равно на сегодня отменил наш концерт... Какого черта? Не домой же было возвращаться, верно?...



Я выразительно кошусь на Майлза — который не менее демонстративно разводит руками.

А чего ты ждал, Мибу?



В самом деле... Чего я ждал?...



Мы обнимаемся с Кано. С парнями. В комнате становится заметно теснее — и даже здесь блюзмен в центре внимания... особенно когда ему в руки наконец попадает сакэ.

Я не против. И смех сегодня, здесь, в эту ночь, совсем не кажется неуместным.

Наоборот.



Это правильно. Это именно так... как нужно...



— Он был славный малыш. Ты идиот, Мибу. Куда ты только смотрел?...



И это тоже — правильно. И я опускаю голову, в ответ... ибо что я могу сказать... Но — они всё говорят за меня. И Майлз подходит, чтобы обнять меня за плечи, и Йомико с другой стороны, и...

Мы просто пьем сакэ. И Кано начинает травить свои вечные байки — о блюзменах, умерших молодыми... как всегда в тему, черт бы его побрал... но никому и в голову не приходит усмотреть в этом оскорбление памяти того, ради кого мы здесь собрались...



Только Йомико тихонько гладит меня по волосам...



...Это цуя.



Всё — так, как и должно быть...



Разговоры. Разговоры — и смех.

Наши собственные молитвы. Наши сутры.

Наши проводы.

Наше прощание.



Киро...



...Вновь услышав шаги снаружи — я уже даже не удивляюсь. Только О-Юми вновь выскальзывает наружу — за новой порцией сакэ, и стопками.

А я — поднимаюсь навстречу гостю.



— Чжан? Проходи...



Последний, кого я ожидал бы увидеть сегодня... Но — не самый нежеланный гость, отнюдь нет. Сегодня здесь не может быть нежеланных гостей.

Наемник отвешивает короткий церемонный поклон на пороге. Я перехватываю его взгляд на остальных.



— Да проходи же, не стой...



— Вы... уверены, Мибу-сан.



— Ну, конечно. Да и ты бы не пришел, если бы сомневался, верно?...



Он пожимает плечами.

— Сомневался, если честно. И... оставил такси ждать снаружи.



— Твоя гребаная предусмотрительность... Так — и лучше скажи сразу, из ваших больше никого не ждать? Мне нужно знать — насколько опустошать запасы спиртного...



Кривая усмешка. Он садится на свободное место у ширмы.

— Нет. Я им сказал, что поеду один. Это... личное. Мой провальный контракт... Так что если мне здесь не...



— Не надо, Чжан. Это... — Нет, конечно, я могу говорить спокойно. Только взгляд так и норовит сорваться в сторону — но с этим уже ничего поделать. — Это был провальный контракт для нас для всех... Так что — пей. И что бы ни было... спасибо, что пришел. Я... рад тебя видеть.



...Это цуя.

Прощание.

Примирение.



Прощение всех грехов.



Заупокойное бдение.

Наша ночь.



...Дальше О-Юми и ее девочки берут всё на себя: нас слишком много, чтобы я справился в одиночку. Обносят гостей сакэ. Заваривают чай.

Ничего другого до рассвета, — как и велит обычай.



В последний раз...

Да... своего деда я провожал в обществе двух старых слуг. И священника.

В этой же самой комнате.

В этом же самом доме.



...

...



Шаги...



Еще?...



...



... — Мибу! Какого хрена, скажи на милость, я должен всё узнавать последним?!



— Какого хрена, Икэда, ты вообще решил, что тебя кто-то обязан предупреждать?...



На якудзу косятся. Майлз и ока-сан — не скрывая недоверия. Гейши — с явной опаской. Остальные — с любопытством. Да, наше приветствие явно не похоже на встречу добрых друзей...



— Блядь, Мибу, ублюдок ты гребаный... думал — я не захочу прийти ради твоего пацана?... Иди ты на хер! Куда тут можно сесть... И — налейте выпить кто-нибудь, черт возьми...



Всё. Кто-то уже сдвигается в сторону, — кажется, ребята Кано, — и Икэда усаживается рядом, тут же принимаясь бесцеремонно трепаться то с одним, то с другим.

Как ни странно... несмотря на манеры — его принимают почти тут же... впрочем, может быть, именно благодаря им... И десять минут спустя мой чертов названный братец уже чувствует себя как рыба в воде.



А Кано... поднимается, чтобы взять гитару.



...Нет, у него с собой не визжащий «Стратакастер», как я мог бы опасаться. Обычная акустика. И играет он на ней ничуть не хуже...



Мать его...

Ох, гребаную его мать...



...Он начинает играть их один за другим — все те блюзы, что пел в тот вечер... В тот вечер — когда мы слушали его вместе с Киро.



Один за другим.



Один... за другим...



Очень тихо. Вполголоса. И струны перебирает так осторожно — словно нехотя... словно боится порвать...



...Just as sure as the stars shine in the heaven above

Life ain't worth livin' if you ain't with the one you love...



...Я стараюсь. До последнего.



Я стараюсь...



...Когда я поднимаюсь и, переступая через чьи-то вытянутые ноги, проталкиваюсь на галерею... они все молчат.

И, кажется, даже не смотрят мне вслед...



...Just as sure as the stars shine in the heaven above...



...Just as sure...



...Just as...



Когда кто-то выходит за мной...



...Я не оборачиваюсь.

Я, в общем-то, не особо и знаю, — что ей сказать.



— С вами всё будет в порядке, Мибу-сан...



Зная ока-сан, я даже не пытаюсь уловить вопрос в ее словах. Она и вправду убеждена: со мной будет всё в порядке. И у меня нет причин ей не верить.



— Конечно. И... спасибо вам, что пришли сегодня.



— Он был славным мальчиком, Мибу-сан... Славным...



Он был добрым. И доверчивым — несмотря на всю свою колючесть. Напуганным и одиноким. И очень сильным. И умел меня рассмешить. И был нежным. И созданным для любви.

Для жизни.



Славный?...

Да. Пожалуй, что так.



Я молчу. И ветер бьет мне в лицо, и сушит глаза.



Я даже не замечаю, когда она уходит обратно в комнату. То ли сказав всё, что хотела сказать... то ли просто поняв, что сейчас — говорить со мной не имеет смысла.



...

...



Скрип затворяемых сёдзи.

Короткий кашель...



...— Мибу...



— Только попробуй сказать: «он был славным мальчиком» — и я тебя убью, Икэда-кун.



— Какого хера мне нести такой бред? Он был охренительно сексуальным маленьким ублюдком — и я жалею только об одном: что не успел его оттрахать. Доволен?



Как ни странно... Пожалуй, да.



— Он был охренительно сексуальным маленьким ублюдком, Икэда. И я бы свернул тебе шею — раньше, чем ты бы к нему прикоснулся.



— Я знаю.



Мы стоим рядом, опираясь на перила галереи. Я — с трубкой, он — с сигаретой.



— Хреново, Мибу?



— Черт... сам не знаю, если честно. Наверное. Нет... не знаю...



— Хреново...



Как ни странно... он опять прав. И его присутствие не раздражает. Успокаивает даже. И...



... — Мать твою, да не дергайся ты так. Никто тебя насиловать не собирается — это же гребаная цуя...



— А ты — известный ревнитель обычаев, да, я уже понял. Убери руки, Икэда-кун.



— Я просто вышел сказать — что мне понравился этот пион. Хороший цветок. Я в тебя верил, Мибу. Знал, что ты подберешь что-нибудь подходящее...



...Наверное, это спиртное. На голодный желудок... Я даже толком не помню, сколько успел выпить, с начала вечера...



...Из-за затворенных сёдзи по-прежнему доносится голос Кано... но теперь ему вторят женские голоса. Никогда бы не подумал, что гейши ока-сан могут так отменно отыгрывать блюзовый бэк-вокал...



Музыка... тянется... тянется, утончаясь... нить, которая никак не порвется...

Тонкая удавка на горле — и затягивается всё туже, перехватывая дыхание... не позволяя вздохнуть...



— Мибу... Мать твою, да тебя же всего трясет... Какого хрена выходить на такую холодину в этом шелковом тряпье?...



Я выпил слишком много, это точно.

И чужая кожаная куртка на плечах — последнее, чего мог бы ожидать от этого ублюдка, что сейчас заглядывает мне в лицо...



— Эй, Мибу, ты вообще — слышишь меня?....



Огонек зажигалки. Вспыхивает. Гаснет.



— Н-не надо... Черт, Икэда, убери. Я не курю сигареты — когда я в кимоно.



— Так ты и ни в кимоно ни хрена. Держи — и не пори чушь.



Да. Куртка, конечно.



Я не знаю, что должны говорить мои принципы — в этом случае.



...Голос разума, по крайней мере, точно взял на эту ночь выходной, — потому что...



...



... — Ория... О, извини... я кажется, помешал...



...Нет. Я больше не удивляюсь — ничему.

И новый гость... по большому счету, ничем не отличается от прочих. По крайней мере, в моих глазах.



— Асато... Всё-таки решил вернуться?



— Н-ну да... — Шинигами смущенно переминается с ноги на ногу. Смотрит то на якудзу — то на меня. — Я подумал, что всё же должен...



— Не должен. Здесь никто никому ничего не должен. Но... хорошо, что пришел. Зайдешь? Там сакэ... и... музыка, как видишь...



Он по-прежнему смотрит, не делая ни шагу навстречу.



— До хрена занятных друзей у моего братца, как я погляжу... — Икэда. Как всегда нагловато-бесцеремонный тон. Растягивающий гласные. И — естественно, так и не убирает руку с моего плеча. Ублюдок... — Всегда знал, что ты популярен, Мибу. Но чтоб настолько... На твои собственные похороны небось не меньше народу соберется?...



Нужно отдать ему должное, если кто здесь и верен себе...



— Цузуки-кун, позволь представить тебе моего названного брата. Икэда-кун, из клана Мацумото. И не вздумай спрашивать, где я обзавелся этаким сокровищем, — это величайший позор всей моей жизни...



Судя по виду Цузуки, он в этом и не сомневается.

Осуждение в фиалковых глазах — такое ощутимое, густое, что его можно пробовать на вкус.



Я оборачиваюсь к якудзе.



— Пожалуйста...



— Ага, конечно. Понял. Смена караула... Куртку тебе оставить? И, ладно... сигареты тоже держи, раз уж на то пошло...



Заботливый сукин сын.

Я невольно усмехаюсь, — глядя, как за ним затворяются сёдзи... прежде чем вновь посмотреть на Цузуки.



— Если твой вопрос: спал ли я с ним... то ответ — да. Комментарии насчет моего дурного вкуса не принимаются. И... на всякий случай... фраза «Он был славным мальчиком» — вне закона... Кажется, это все ограничения. Дальше — слушаю.



Пауза.



— Ория. Ты пьян.



Будды и боддхисаттвы, ну хоть кто-то заметил...



— Я говорил с Мураки.



— Он... тоже здесь?



Я даже в темноте могу видеть, как он бледнеет. Забавно. А о чем он думал — когда шел сюда?



— Нет. Все эти церемонии — не для него. И к тому же... Ладно. К черту. Я сказал ему. Он не поверил ни одному слову. Ни единому. Решил, что это какие-то ваши игры... С этим твоим Тацуми...



— Сколько ты выпил, Ория?



Мать его! Да какого черта?!...



— Не помню. Не имеет значения. Ты, вообще, слышишь, о чем я говорю? Он мне ни хрена не поверил. Насчет Грэя. Насчет своего брата. Он...



— Ория. Успокойся. Пожалуйста.



— Ория...



— Ория, я прошу...



...



...Кажется, это поветрие сегодня. Может быть, что-то в воздухе.

Или у меня такой вид — будто я не способен устоять на ногах сам по себе?...



...



...— Всё в порядке, Асато. Правда.



— Я вижу.



— Я просто... жду, когда наступит утро. Вот и всё. Мальчика сожгут. Кипарисовый гроб. Служба в храме. Поминальная табличка. Огонь. Потом я соберу прах. И не останется ничего. Я просто жду утра, Асато. Я просто... жду утра...



— Ория...



— Помолчи, бог смерти. Что ты... черт бы тебя побрал — что ты можешь знать о смерти, на самом деле?!... Ты...



Он отшатывается, как от удара. Фиолетовые глаза темнеют, точно небо перед грозой.



— Не смей.



Еще немного — и я всерьез начну упрекать его за то, что они забрали у меня Киро.

Еще немного — и я сойду с ума, окончательно... И совершенно потеряю лицо...



— Прости. Я не должен был.



— Ория, перестань...



...катастрофически... теряю... лицо...



— Ория...



...В доме наконец все притихли. Кано не поет больше. И голоса доносятся легким гулом, будто волны шумят, ударяясь о сёдзи, как о прибрежные камни... И слова — точно белая пена... рассыпаются... тают, не оставляя следов...



— Ория... зачем ты это делаешь с собой?...



Я? Делаю?...

Я не сделал ровным счетом ничего — вот в чем вся соль. Я не сделал ничего — когда мог спасти мальчика. Ничего... кроме гребаных ошибок...



Ничего.



Я смотрю на него — и не знаю, что сказать.

Что мне сделать — чтобы он тоже ушел. Как Мураки. Без единого, мать его, слова. С прямой спиной — и намерением не возвращаться...



Никогда.



Я сделал это один раз. Сегодня.

Да. Уже почти опыт.

Что мешает мне сделать это — вновь?...



Вместо этого... я начинаю говорить...

Я не знаю, что ему может быть известно... Шинигами, провожавшему Киро... там... Может быть, куда больше, чем мне самому...



О том, что было в эти три дня.



О мальчике, который был...



...которого больше нет...



...



Я говорю — и не могу остановиться.

У меня не осталось ничего... кроме этих слов.

Они текут, как кровь из перерезанного горла. И чтобы меня заткнуть, единственный способ — затянуть на гортани удавку.



Кто-нибудь...



Кто-нибудь... пусть наконец-то сделает это...



Я сам... не могу...



...



Может быть, он и прав — когда просто стоит... и слушает меня... А потом, не слушая возражений, уводит в соседнюю комнату. Где темно. Где не слышно ни голосов, ни чужого смеха...



— Он не думал... Знаешь, Ория... он не думал ни о чем об этом... когда уходил... Можешь мне поверить. Я шинигами — а шинигами не лгут. Он помнил только то, что бежал к тебе навстречу... Он даже не помнил боли... Только то, что ты был рядом... в самом конце... Я не стал бы лгать... Ория... Поверь...



Что толку?...



Я вспоминаю слова Мураки. О том, как мне хочется верить — что всё не закончилось грязью и кровью на той мостовой...

Но на самом деле...



Для меня самого — всё закончилось именно там и тогда...



...



Еще когда Мураки увез меня в Камигадзаву... Я уже тогда знал — что, вернувшись, заставлю его уйти.



Пион для Икэды...

Мог ли я отказать? Он и сам был, кажется, удивлен, когда я согласился...



Мог ли я поступить иначе?...



Оставить себе надежду. Оставить себе свою прежнюю жизнь...



Мог ли я?...



Три дня на Кюсю. Прощание.



Всё закончилось. Грязью. И кровью на мостовой.

Всё закончилось.



И багровый пион. Цвета крови.



Прощание...



Всё.



Это — всё. И сегодня — цуя. Моя поминальная ночь.



...



— Мне всё равно, что ты там говоришь, Ория, я отсюда никуда не уйду, тебе нельзя сейчас быть одному... посмотри на себя...



Я? Говорю? Я ничего не говорю — как можно говорить мертвыми губами?...



— Тебе придется... Цузуки. Пожалуйста. Пойди туда — к ним... и попроси, чтобы пришел Кано. Попроси его, чтобы...



...Он выходит, даже не дослушав. И, привалившись к стене, я закрываю глаза...



...И не открываю их — даже когда вновь слышу шаги... и как затворяются фусума... и как кто-то садится — на пол, на другом конце комнаты... и берет негромкий первый аккорд...



...Just as sure as the stars shine in the heaven above...



Но сегодня ночью...



Но сегодня ночью темно. И на небе нет... никаких звезд...



...



...



...



Он играет до самого рассвета. Я не знаю, как у него хватает сил.



...



До утра. До того момента, как солнечный свет приходит напомнить нам — что сегодня нас ждет и другой огонь.



...



Всё, что остается от тела... Это серый, как пыль, прах. И обугленные осколки костей.



...



Я не помню, кто забирает коцубо. Я не помню, кто уводит меня обратно в храм... и потом привозит домой.



Помню только солнечный свет...

Серый. Серый...



...



Я не знаю, кому звонит Тао... слышу только негромкое — в адрес О-Юми...

— Нет... У него не отвечает телефон...



...



Так и должно быть.



Я всё сделал — чтобы было именно так.



...



Кто сказал, что за ночью наступает рассвет?...

За ночью... только новая ночь...



Без звезд.



...

...

...

---

день сто тридцать второй

Траур... Белизна и безмолвие — то, что мой дом принимает как самое естественное состояние, кутаясь с рассвета в плотную утреннюю дымку, которая не рассеивается даже к полудню, когда я возвращаюсь в «Ко Каку Рю».

Стоя в белой хаори на галерее, я ощущаю себя не более чем еще одним сгустком тумана, случайно зацепившимся за деревянные опоры, в ожидании порыва ветра, который развеет наваждение. Чувствую себя... ненастоящим. И ощущение нереальности всего окружающего лишь усиливается с каждой минутой.



Очертания кипарисов и сакуры проглядывают серыми тенями сквозь густую молочную завесу, — неподвижные, застывшие в молчаливом укоре... Сколько ни цепляется за них взгляд — не улавливает ни малейшей дрожи ветвей. И дымок от моей трубки смешивается с туманной пеленой, растворяется в ней так же, как растворяется и бесцельный взгляд.



Бесцельность... да, наверное, самое точное слово. Вот уже не меньше часа я стою на галерее — не в силах заставить себя сдвинуться с места... не видя смысла двигаться... не представляя — чем смогу занять себя... в этом пустом белом доме...



Тао, по моей просьбе, сделала всё необходимое, закончила с формальностями. Полиция не чинила препятствий. Завтра...

Завтра — похороны. Кремация. Я думаю о том, что должен бы съездить накануне, проститься с Киро. Я не могу.

Завтра...

Пусть — завтра.



Никаких звонков. Никаких встреч. Я отключил свой мобильный сразу же, как вернулся, и попросил О-Юми никого ко мне не пускать.

Мураки не позволил мне этой скорби — в тот, первый день... и пожалуй, я ему благодарен. За нашу совершенно ненужную, неуместную поездку... за всё... Это было необходимо.

Но сейчас я хочу быть один. Я хочу оставаться здесь. И вспоминать о своей утрате. И наконец впустить в себя всё то — что так старательно держал «за порогом» в последние дни.

Сейчас... я наконец по-настоящему к этому готов.



Время траура пришло.



Я простился с Киро еще там, в горах. Не пытался просить прощения — потому что не заслуживаю его. Но... хотя бы память...

Память... всё, что мне осталось. Светлая, белая печаль.

Такая белая... Почти как надежда — для тех, для кого надежды больше не может быть...



...



Темная фигура, плывущая среди густого тумана, поначалу кажется призраком.



Я никого не жду. Я никого не хочу видеть. Но мой сад принимает в себя эту тень... и поневоле взгляд задерживается на ней, пытаясь дать имя очертаниям, что кажутся смутно знакомы.



Кто?...



Я не знаю. Я не узнаю того, кто идет ко мне из глубины сада... пока он первым не окликает меня...





...



— Ория.



— Цузуки.



Я даже не могу сказать, что удивлен.

Впрочем, не потому что ожидал его появления. Скорее, просто разучился удивляться...



Сиреневые глаза внимательны и печальны.

— Здравствуй, Ория. Так ты... больше не зовешь меня по имени?



Он останавливается в паре шагов от меня, не поднимаясь на галерею, и смотрит немного снизу вверх, и незаметно, чтобы это его стесняло. Я продолжаю курить. Я не уверен, что мне есть, что ответить на его последний вопрос.

На все его вопросы.



— Извини, что нарушил твое уединение. Твоя охрана... они не хотели меня впускать. Сказали, ты не желаешь никого видеть... Извини.



Конечно. У шинигами — масса способов добиться своего. И, вероятно, веские причины этого добиваться. Как всегда... И кто я такой, чтобы отказывать богу смерти? Здесь... в моем доме, одетом в траур...



— Проходи, Цузуки-кун. Не стой на холоде. Я заварю чай.



Он поднимается по ступеням. Внезапно оказывается совсем рядом. Я успел забыть, какие красивые у него глаза.



— Чай... это было бы неплохо. Спасибо, Ория. Я вижу... зрение к тебе вернулось? Это... хорошо.



Наши слова так же неловки, как наши жесты. Как наши взгляды, цепляющиеся друг за друга — и тут же расходящиеся, ускользающие — и опять сплетающиеся в тугую нить...

В последний раз мы расстались... не то чтобы друзьями. Я не думал, что когда-либо увижу его вновь.



— Да. Спасибо. У меня все в порядке. И, полагаю, мне следует извиниться. Я был не самым любезным хозяином — в нашу прошлую встречу. Успел пожалеть об этом, с тех пор, и неоднократно. И действительно рад тебя видеть. Что я могу сделать для тебя, Цузуки-кун?



Он опускается напротив меня за низкий столик, и кажется, даже не слышит моих слов. Смотрит, как я готовлю всё для чая — так пристально, словно надеется уловить какой-то сокровенный смысл в этих обыденных, ритуальных жестах... Что до меня — то я даже не пытаюсь изобразить сосредоточение. Белизна не отпускает меня от себя. По-прежнему не отпускает. Сидя спиной к приотворенным сёдзи, я чувствую, как туман из сада проникает в комнату и окутывает мои руки...



— Когда... похороны, Ория?



Я не знаю, что ему известно о Киро. Бог смерти... Наверное, больше, чем я мог бы предполагать.

Спрашивать — не хочу. Но, как ни странно, и чтобы он уходил — тоже.

Бог смерти... Разве может быть более подходящая компания в такой день?

Не хуже, чем одиночество, во всяком случае... Ничуть не хуже.



У него действительно красивые глаза.



— Завтра.



И молчание воцаряется вновь. Такое естественное... Разве что — едва ли он пришел сюда, чтобы просто помолчать со мной.



— С тобой... есть кому побыть сегодня?



Я не сразу понимаю смысл вопроса. Я не нуждаюсь в няньках и не нуждаюсь в присмотре — вот то, что я хочу сказать в ответ... пока не вспоминаю.

Он, как и я, знает обряды. Так, как их исполняли давным-давно. В какой-то мере, осколок прошлого, подобно мне самому, — хотя и по иным причинам.

Неважно.



Я пожимаю плечами и улыбаюсь в ответ.



— Возможно.



Он принимает чай из моих рук.



— Ты... опять изменился.



Я не могу понять, что заставляет его говорить мне такие вещи.

Что заставляет его их замечать...



Он давно не влюблен в меня... если и был когда-то влюблен. У него нет никаких причин смотреть мне в лицо — и искать там что-то... чего он все равно никогда не сможет найти.

Мне холодно под его взглядом. Как под осенним ветром.



— Я всё время меняюсь, Цузуки-кун. И всё время остаюсь прежним. Это неинтересно. Чего ты хочешь? Зачем ты пришел?



— Я все еще пытаюсь понять...



У него красивые глаза. И красивые руки.

И красивое тело, которое мне нравилось ласкать. Когда-то...

И не мне одному...



Усмешка сама собой растягивает губы.



— Да, конечно. Он все так же не дает тебе покоя, верно, Цузуки-кун? Снится ночами?... Заставляет просыпаться — в холодном поту?... Но ты ведь понял это очень давно: у меня нет лекарства от твоих кошмаров. Попробуй снотворное. Или... хороший секс. Как там... этот твой мальчик, кстати? Все так же ест тебя взглядом?...



Он неожиданно начинает смеяться в ответ.



— Всякий раз... Ты как лисица, Ория. Всякий раз начинаешь огрызаться, — когда чувствуешь себя в ловушке. Но я тебя в нее не загонял. Ты сам. Это твоя работа. Тогда зачем ты злишься на меня? Или... просто ревнуешь, а?



Несложная игра. Нам очень просто причинять боль друг другу. Очень просто попадать в цель — когда мишень столь очевидна.

Одна на двоих...



— Дешевый выпад. Недостойный бога смерти.



...Но даже он уже видит, что я улыбаюсь.



— Дешевая защита. Недостойная самурая.



Мы смотрим друг на друга. Молча.



— У тебя красивые глаза, Ория. Я говорил?



— Будь ты неладен, Асато. Это была моя реплика... Ты опять невнимательно читал сценарий.



— Я боялся, что ты этого так и не скажешь. Надо же было тебя как-то подтолкнуть...



— Отметь. Я этого так и не сказал. Ну так что... остались еще комплименты в запасе? Или перейдешь наконец к делу?



Я хочу знать, зачем он пришел. Я действительно хочу это знать.

Мне не нравится думать, что это могло быть... просто из жалости. Как в прошлый раз.



— Твой мальчик... Ория... мальчик по имени Саито Киро...



— Что...?



У него сейчас одновременно смущенный и растерянный вид. И мне не нравится то, как имя Киро звучит у него на губах.

Не знаю почему. Мне это не нравится. И я повторяю:



— Что?...



— Я... Его душа, Ория... Это трудно объяснить непосвященному — и прости, я не стану вдаваться в детали... Но в общем, ты знаешь, что те души, которые остались слишком привязаны к миру живых, — им трудно уйти в царство мертвых сразу. Трудно подготовиться к новому перерождению — если что-то держит их на земле. Некоторые даже... — Кривая усмешка совсем не идет его лицу. — ...становятся шинигами. Потому что слишком сильно не хотят идти дальше. А другим... мы стараемся помочь — насколько это возможно... Понимаешь?



Я пытаюсь себе это представить.

Киро. Мой Киро — чье мертвое тело я сжимал в своих объятиях. Мальчик, испустивший последний вздох у меня на руках.

Киро...



Неупокоенная душа, слишком сильно привязанная к миру живых... чем?



— Что его держит, Асато?



Он смотрит на меня — а потом вдруг отводит глаза.



— Неисполненный долг. И... уже не держит, нет. Завтра... ты можешь выполнить все обряды. С мальчиком всё будет в порядке. Я... выслушал его. И дал слово, что сделаю то, что нужно. Чтобы он... мог спокойно уйти. — И опять повторяет своё: — Понимаешь?



Качаю головой. Медленно. И внезапно осознаю, что если сожму чашку в пальцах еще сильнее — то она просто лопнет в руке.

Аккуратно ставлю на стол.

Аккуратно...



— Не уверен, что понимаю. Но уверен — что ты объяснишь.



— Да. Конечно... Это связано с Мураки, Ория.



Он роняет это так — как роняют в воду камень с обрыва. Бросают — и ждут — и слушают шум падения... и тишину...



...Зато мне, внезапно, становится так легко... Я как будто ждал, что неисполненное дело Киро как-то окажется связано со мной...



Ждал?

Боялся? Надеялся?...



К черту.



— Мураки. Разумеется. И что ты ему пообещал? Что ты должен был сделать, Асато?



— Всего лишь передать предупреждение.



Для такого простого дела у него до странного смущенный вид, и он опять замолкает так надолго, что всей моей выдержки едва хватает, чтобы не встряхнуть, силой заставив его продолжать.

Но я молчу. Как молчит и он.

Я не могу понять — чего мы ждем друг от друга?



— Это связано... с его похитителем. С его убийцей, Ория. С тем... кого вы знаете под именем «Джонатан Грэй».



— Да? Вот как?



Слова — густая смола у меня на губах. Кровь — густая смола в моих жилах.

Холодная. Такая холодная.

Меня начинает трясти — и я с силой сцепляю зубы. Я не хочу, чтобы он это видел.

Этого не должен видеть никто.



— Ты хочешь сказать... у него есть иное имя?



— Именно так. И... боюсь, это не очень понравится Мураки, но... Тело Джонатана Грэя заняла чужая душа. Та, чьё собственное тело погибло. Давно... а потом сгорели и остатки... там, в лаборатории... ты помнишь... Душа его брата, Саки. Ория. Ты понимаешь?



Если он спросит еще хоть раз, понимаю ли я, — я что-нибудь сломаю. Ему. Или себе. Все равно.

Но пока что... странно... у меня не ломается даже голос.



— Позволь уточнить, правильно ли я понял тебя, Асато... Джонатан Грэй, на самом деле, не кто иной, как брат Мураки... в ином обличье... и вы, шинигами, узнали об этом только что — благодаря Киро? Но... как? И почему ты уверен, что это правда?



— Саки — телепат, Ория. И... помимо всего прочего... он... вступал с мальчиком в плотный ментальный контакт. Передавал это напрямую в его сознание. Он, похоже, хотел, чтобы Киро узнал. А через него, возможно, и Мураки... не знаю. Так что сведения — достоверны. Можешь... сказать ему об этом.



Слишком... слишком много всего — для одной моей головы. И мысли — как вихрь опавших листьев, под слишком холодным ветром. Всё — слишком...



...Я вспоминаю ту нашу поездку с Мураки. Ту самую — когда он отвез меня в лабораторию... незадолго до пожара. Когда поставил перед стеклянным контейнером, где плавала голова его брата... в окружении всех этих проводов... такая мертвая — и отвратительно живая одновременно... — и говорил... говорил... говорил...

Всего лишь говорил. Ничего больше. И...



Я видел Мураки... делающим многое. Я видел, как он насиловал — того самого шинигами, что сейчас сидит передо мной, с ускользающе-виноватым взглядом. Видел, как убивал... Видел его в минуты приступов. В минуты бреда.

Видел его всяким...



Он никогда не казался мне безумнее, чем в тот миг — в лаборатории... перед этой отрезанной головой...



Никогда.



...Я думаю о том, как смогу сказать ему?...

Я изо всех сил стараюсь об этом не думать.



Я...



— Вы. Шинигами. Блюстители мира мертвых. Что вы намерены делать — с этим знанием, Цузуки-кун?



Фиалковые глаза — как две темные рыбы в глубокой воде. Прячутся. Тают — в тени ресниц.



— Мы? Ория... Ничего.



— Ни...чего?



— Да. Ничего. И... не думай, что мне так легко говорить об этом. Но Тацуми-кун...



Он может не продолжать. Он может не произносить больше ни единого слова.

Я помню старшего шинигами, в безупречном коричневом костюме. Я помню его — в своем саду, с двумя другими. И помню — в своем ресторане. И нервные пальцы, надвое ломающие карандаш.



— Одори... Асато, вы ведь изгнали дух Майтимо из тела Кагаямы Одори. Это было у меня на глазах — и ты сам сделал это. Так что изменилось — теперь?



Его молчание даже слишком красноречиво. Он мог бы не поднимать на меня глаза — это лишнее. Совершенно.

Но когда он все же начинает говорить — сбивчиво, запинаясь... я внезапно понимаю, что он сам нуждается в помощи и объяснениях, ничуть не меньше моего.



— Имя в Книге Мертвых... появляющееся... исчезающее вновь... ладно, это неважно, слишком сложно, Ория, но... Тело — Джонатан Грэй — формально... юрисдикция другой службы. Не Мэйфу. И Тацуми-кун взял все бумаги себе, но при этом... Я не могу понять...



Мой шинигами... вечный, бессмертный наивный мальчик — ничего не понимающий в политике... и в бюрократии... и в человеческих чувствах...



Я не должен был бы этого делать... Но всё же поднимаюсь. И сажусь у него за спиной. И обнимаю за плечи, позволяя упереться затылком мне в грудь.



...— Ты совершенно невозможен, Цузуки-кун, ты знаешь об этом? Ты ненавидишь Мураки... ты хочешь Мураки... ты не знаешь, что делать с самим собой — и опять приходишь ко мне... Только потому что заподозрил нечестную игру со стороны своего начальства? Откуда такая любовь к справедливости, Асато, скажи?...



Я укачиваю его в объятиях — как расстроенного ребенка. Так привычно... И он тихонько вздыхает, примащиваясь поудобнее. И его голос — едва ли громче ветра, играющего в побегах бамбука в саду.



— Справедливость... Ория, а что мне еще остается? Я... да, я знаю, что Тацуми... неравнодушен ко мне. Или... был неравнодушен, по крайней мере. И в том, что он делает сейчас... да, он прикрывает это для себя самого тысячами оправданий... и наверняка уже нашел целый свод правил, позволяющий сунуть дело Джонатана Грэя под сукно... но на самом деле, он просто ненавидит Мураки — из-за меня... Из-за того, что тот сделал... А я... Мне не нравится, когда близкий мне человек... — Он замолкает, потерявшись в словах, как в чащобе... и выбирается из нее на свет со внезапным глухим смешком. — ...портит свою карму, по моей вине. Когда всё это... давно уже не имеет значения. И поэтому... да, справедливость... Ты полагаешь, что я неправ?...



Я всегда считал, что он умнее, чем хочет казаться, мой шинигами.

И мне никогда не пришло бы в голову, что вышколенный секретарь Энма-тё...



Впрочем, неважно. Сейчас это — последняя из моих забот.



— Кто я такой, чтобы судить о справедливости, Цузуки-кун? Когда я вижу этот иероглиф... мне всякий раз приходится лезть в словарь. Но ты мог найти Мураки напрямую. Эта история... в конце концов, не имеет больше никакого отношения ко мне. Киро мертв. И если... если у меня будет такая возможность — я убью Джонатана Грэя... кем бы он ни был на самом деле.



— Знаю.



Он прячет лицо у меня на груди. Как будто боится чего-то.

Но чего может бояться он — мертвый уже столько десятков лет?...



— Тогда почему?



— Потому что... Черт, Ория... — Он неожиданно отстраняется. Рывком — и даже сбрасывает с себя мои руки. Я, разумеется, больше не делаю попыток его обнять. Только недоуменно смотрю в фиолетовые глаза — ставшие почти синими от внезапной злости. — Ты упрекаешь меня, и не в первый раз, что я никак не могу разобраться в своих чувствах к Мураки. Черт бы тебя побрал... неужели ты думаешь... после того, что он сделал в последний раз... мне есть — в чем там разбираться?!...



Кроме как пожать плечами — что я могу еще?

Насилие... я видел его со стороны Мураки. Я принимал его — и боль, которую он мне причинял. Это не изменило ничего. Ни на йоту.



— Не меряй всех по себе! — Вот уж не думал, что шинигами способны читать мысли... — И потом... Ория, мать твою, — да ему же на меня наплевать! Неужели ты думаешь, я всерьез способен увлечься человеком, который желает получить только моё тело?!...



Смех.

Нет, действительно, это выше моих сил. Я смеюсь — и никак не могу остановиться.



— Цузуки-кун... Ох, ч-черт, прекрати... я только-только успел оценить твои умственные способности как выше среднего... не заставляй меня пересмотреть... Асато, такое происходит сплошь и рядом, оглянись вокруг... и... черт, ты же однажды увлекся мной — разве нет?...



— А тебя интересовало только мое тело.



— Ну, разумеется. — Я окидываю его задумчивым взглядом. — Глаза, разумеется, тоже. Твоя взяла, Цузуки-кун, я это скажу. У тебя красивые глаза. Доволен? Но... это же вроде как в комплекте ко всему остальному, верно?...



Судя по лицу, он колеблется, верить мне, или нет.

Мне интересно, к какому выводу он придет в итоге. Я заранее готов согласиться с любым вариантом.

Хотя бы потому... что сам не знаю ответа.



— Я мог бы... Со временем — если бы только ты дал мне время, — я мог бы заставить тебя хотеть большего. И только посмей мне сказать, что я лгу.



Он умен. Он умен, мой шинигами... или скорее тонок, чем умен, но для меня это даже важнее, так что пущенная стрела летит прямо в цель, и я даже не пытаюсь закрыться.



— Как и я — тебя. Но... Это было бы бессмысленно, Цузуки-кун. Бессмысленно и жестоко. Так что считай, мы просто... пожалели друг друга.



— Или струсили.



— Или так. Ты прав. Но в любом случае, это в прошлом. И что толку теперь взвешивать «было—не было»?... Хочешь сладкого, Асато? Я уверен, после того как ты появился у ворот, — на кухне уже заказали пирожные. Проверим?...



— Откуда они могли знать...?



У него так забавно округляются глаза. И язык невольно облизывает губы. Мальчишка...

На него нельзя долго злиться. По нему нельзя не скучать.

Жаль только... что и любить его невозможно.



И я вновь повторяю:

— Проверим?



...Тарелку с пирожными О-Юми приносит ровно через пять минут после моего звонка...



...



... — У тебя самые вкусные пирожные в городе, Ория. Честно.



Он увлеченно облизывает пальцы, доедая последнее.

С кем угодно другим, я усмотрел бы преднамеренность в этом жесте. С ним — не уверен.

В чем вообще можно быть уверенным — с богом смерти?...



— Приходи еще. Думаю, эти — не последние.



Ч-черт. Неужели я это сказал?...

И, судя по всему, он не верит тоже.



— У тебя... слишком опасный дом... чтобы заходить вот так — запросто.



— Только не говори, что тебе есть, чего бояться, шинигами...



— Звучит почти как ругательство — в твоих устах.



— Тебе ли не знать, что ругаюсь я совсем по-другому.



...Кто из нас с кем заигрывает, — вот что, в действительности, я бы хотел сейчас понять.



Безнадежно.

Бессмысленно.

Наша история завершилась. Много месяцев назад.

И ни у кого нет желания раздувать затухшие угли.



...Он вновь как будто бы читает мои мысли.

Поднимается, чтобы идти, — и оборачивается, уже сдвигая в сторону сёдзи.



— Кто сказал, что мы не можем быть просто друзьями, Ория? Или... есть какой-то самурайский закон против этого?



— Не слыхал. А как насчет тайных уложений Мэйфу?



— Ни единого, насколько я в курсе. И... у меня бывают выходные, ты знаешь?...



— А у меня — дни, когда я не бросаюсь с катаной наголо, на любого, в радиусе десяти метров. Правда-правда. Не надо так недоверчиво на меня смотреть. Раз или два за последний год... я помню. Я их сам отмечал в календаре.



Он... Внезапно — слишком близко...

Или... не двигался с места — и это я сам к нему подошел?...



Фиалковые глаза. И черт бы его побрал...



— Проваливай ко всем чертям, шинигами. Мне нужно позвонить Мураки. И... хрен знает сколько дел сегодня, если честно. Проваливай. Мой телефон ты знаешь...



И все же он задерживается у перил. В последний раз.



— Твой мальчик... этот Киро... Ория, знаешь... Он был в тебя влюблен... — Он говорит, и слова — как ростки тумана... просачиваются... и внезапно перед глазами... так зыбко... — Он... Это не задержало бы его здесь. Чистые чувства не привязывают к земле. Но... Никогда не вспоминай о нем со стыдом или с болью... Ты... понимаешь?...



Нет.



Нет...



Я не понимаю.

Я не могу понять. Не хочу. И наверное, никогда не пойму.



Киро...

Киро... мой Киро...



...



Я отворачиваюсь — и потому не вижу, как уходит от меня шинигами.

---

день сто тридцатый

ИНТЕРМЕДИЯ: НИТЬ, ЛАБИРИНТ, ЧУДОВИЩЕ

...Тэму. Проскальзывает ко мне в комнату уже под утро...

Секс. Жаркий — одеяло к черту, на пол... Торопливый — как у подростков, застигнутых приступом желания в каком-нибудь темном коридоре, где вот-вот могут появиться взрослые... Безмолвный — тоже не редкость в последнее время...

Хорошо. Немыслимо хорошо. Как из дробовика в упор — мозги по стенке... Хорошо.



Теперь... просто побыть рядом еще немного... Чтобы тишина. И покой. Мне так мало нужно, в конечном итоге...



— Джин Че... я хотел тебе сказать кое-что, позволишь?...



Так мало? Но даже малое, похоже, еще надо заслужить...



— Что за идиотские вступления, аналитик? Пугаешь, честное слово.



Однако, вместо того, чтобы начать обещанный разговор, — он подтягивает меня ближе, почти впечатывает в себя, да еще наваливается сверху... гребаный тяжелый ублюдок... Дыхание горячее, обжигающее. Глаза...



...Он слишком хорошо меня читает — чтобы почти тут же не отпустить.



— Ким... я... черт, надеюсь, ты меня простишь, но я тут говорил кое с кем из ваших... с Эйри. Хотел кое-что узнать. И... в общем, я просто хотел тебе сказать... Я понимаю. Твоя ситуация. В «шестерке». Эйри мне сказал — ты ни с кем из них... Но я бы понял. Действительно понял бы, Джин Че...



Эйри? Вот как? И он бы — понял?...

Сам поражаюсь, до чего спокойно звучит мой голос:



— Слушай, аналитик, ты либо прекращаешь мямлить — либо я заткну тебе рот, к такой-то матери. Распутывать твои узлы — тут не прядильщик нужен... тут без овечьих ножниц не обойтись. Что ты так мучаешься, черт возьми? В чем проблема?



Это забавно. Тэму, один из самых спокойных людей, кого я знаю, совершенно безбашенный в постели, напрочь лишенный каких-либо комплексов, — теряется, как девчонка, когда пытается говорить о сексе вслух.

Впрочем, не столько о сексе, разумеется. Об отношениях. Эти разговоры пугают его до полусмерти, — и тем более странно, что нынешний затеял именно он...



— Я просто к тому, что...



Будда милосердный! Он и правда краснеет... Смущенный аналитик — зрелище настолько возбуждающее, что я в тот же миг забываю ко всем чертям обо всем на свете.

Выгибаюсь.

И — языком по вмиг напрягшемуся животу...

А ты говори, Тэму... говори...



— Резонанс по нижним чакрам... ваша специфика... Вы берете энергию Снизу — чтобы дольше задерживаться Наверху... Работа... И я знаю, как устроена «шестерка», Джин Че... На чем держится матрица... Но Эйри сказал...



...Еще пару минут назад он был вымотанный, выжатый досуха... а сейчас мои губы вновь обхватывают напряженный, горячий член, и мне хватает пары минут — чтобы сбить его с ритма этого разговора... заставить задыхаться... потом — стонать сквозь стиснутые зубы...

Я ласкаю его — торопливо, жадно, не давая ни секунды передышки.

Я выпиваю его до дна.

Я целую его, потом... и вновь возвращаюсь, утыкаясь щекой во впадинку подмышкой. На моем языке до сих пор привкус его спермы. Когда он меня целует — я делюсь с ним... щедро... как делюсь с ним всем и всегда.



У нас нет тайн друг от друга. Мы ничего не бережем для себя. В этом весь секрет...



Он смотрит мне в глаза — когда целует.



— Ты... черт... ты — удивительный, Джин Че. Нет, правда, не смейся, и я прекрасно знаю, что тебя не стою. Может быть... когда-нибудь я смогу с тобой расплатиться за всё, что ты для меня делаешь... не знаю... Но сейчас я просто хотел сказать... спасибо... Вот и всё... Ты ведь знал, что я подумал бы... если бы ты... То есть, конечно, все логические причины я мог бы себе повторять хоть до пришествия Майтрейи... но... Джин Че... Я люблю тебя... Ты маленький расчетливый мерзавец и жуткая дрянь... и... я безумно тебя люблю...



Я отрываюсь от его губ, чтобы наклониться и прикусить зубами темный ореол соска — с такой силой, что он даже охает от боли.



— Иными словами, если перевести твою сбивчивую, нечленораздельную речь на нормальный язык... Ты благодаришь меня за то, что я не выбрал себе любовника в «шестерке» — хотя это помогло бы мне в работе, — потому что боялся причинить тебе боль?... Я верно вычленил смысл, Тэму?



— Да.



— Ты идиот.



— Знаю.



— Отлично. Напоминай себе об этом почаще — и у нас не будет проблем. Я тоже тебя люблю, кстати... если ты вдруг успел позабыть.



Ему неловко. И прекрасно — потому что я без зазрения совести могу этим воспользоваться, чтобы отправить его за кофе. И не встаю — выгадывая тем самым лишних десять минут теплой дремы...



Десять минут воспоминаний, заставляющих меня улыбаться.



...

...

...



«Шестерка»... Да, безумная матрица — и безумная работа. На износ. До полного изнеможения. Абсолютная самоотдача — но и взамен... больше, чем я когда-либо мог бы мечтать.

Пять поддерживающих пар рук... так близко... так крепко...



Я и вправду мог бы выбрать любого из них... там не существует устоявшихся пар... Шестеро — единый организм, симбионты... грани одного силового кристалла — на то время, что длится совместная работа.

Я мог выбрать любого. Эйри никогда бы не сказал Тэму правду — если бы я попросил.



Но, вместо этого... я сделал то, чего не делал уже очень, очень давно.



Я отправился за советом. К тому единственному человеку, кто способен мне его дать.



...

...



...— Не вижу, в чем твоя проблема, Ким-тян. — Мастер лабиринта прицельно бросает камешки вниз, сидя на самом краю обрыва и по-мальчишечьи болтая ногами. Он любит выбираться для личных разговоров на поверхность, на остров. Хотя лично для меня здесь в это время года чересчур ветрено. — «Шестерка» в твоем полном распоряжении. Идеальная матрица, причем по трем линиям как минимум — твой выбор ее только укрепит.



Говорить с кем-то из своих — всегда облегчение. С мастером лабиринта — вдвойне. Он не унижает меня проработкой уровней очевидности и строит разговор так, будто я уже пришел к единственному разумному решению.

Я, готовившийся до бесконечности перебирать нити морально-этических импликаций, чувствую себя тупоголовым первогодком, которого ткнули носом в абсолютную собственную неадекватность.

Камешки. Каждое слово.

Меткость.

Лабиринт.



То, что значим мы — один для другого... этого не понять никому извне.



...Камешки, что бросает мастер, сидя на краю пропасти, летят точно в цель. В гнездо, приютившееся на торчащей из расселины ветке, двумя метрами ниже. Один за другим, они падают в сплетенную из прутьев корзину, приводя в панику четверых птенцов. Те истошно вопят, раскрывая красные клювы.

Он выжидает еще немного — и бросает новый камень.



— Чем тебе не по душе такой вариант, Джин Че? Не говори мне, что ты сам не рассмотрел его — первым же делом. Я выпустил тебя из своих рук — отнюдь не потому, что разуверился в твоих способностях.



...Очередной камешек заставляет гнездо угрожающе накрениться. Еще немного — и вес станет критическим. Ветка не выдержит.

До моря, ревущего внизу, полсотни метров...



Он вновь подбрасывает камень на ладони.



Есть вещи, в которых не хочется признаваться даже себе самому...



— Я хочу добиться максимального эффекта, мастер. Если уж рисковать и раскачивать лодку... «Шестерка» — надежный вариант. Но это просчитываемая надежность. А мы слишком много лет были вместе. Фактор предсказуемости — интуиция, либо расчеты...



— Ты не веришь сам в себя, Джин Че. — Он жестом подзывает меня ближе. Я не люблю высоту. Но все равно подхожу — и опускаюсь на корточки, так, что носки ботинок висят в пустоте. — Ты не веришь в себя. И не веришь в удачу.



Удача? Не он ли сам учил меня, что случайностей не существует... лишь тщательно просчитанные закономерности. Плетения. Паутина.



Он, разумеется, читает мои мысли.



— Так же как и этика с моралью, Джин Че. Они не довлеют над нами... но мы учитываем их — в своих построениях.



...Потому что эти призмы восприятия свойственны тем, для кого мы прядем.



Я помню, как однажды пытался объяснить это Тэму. Он был в ярости тогда... я уже не помню из-за чего. Я допустил ошибку. В последний раз...

«Человек не может быть настолько аморален, Джин Че... — Вероятно, в этот момент он поймал мой взгляд. Вероятно, он истолковал его превратно. Так, как казалось верным ему самому. — Да, конечно, я убиваю людей. Но я хотя бы сознаю, что это неправильно... А ты...»



Что я должен был сказать ему на это?

Разумеется, то — что сказал.



Уже не помню, что именно. Главное, он остался доволен, и тема больше не возникала. А я — не повторял ошибок.



...Что есть мораль, как не еще одна нить?...



Что есть любовь?...



Что есть голод и жажда?...



...Еще один камешек срывается из пальцев мастера Лабиринта. Хруст и треск внизу, и истошные вопли птенцов.

Гнездо, кувыркаясь, летит вниз и бьется о скалы.

И четыре вопящих комочка — следом.



Он поворачивается ко мне.

— Знаешь, в чем твоя самая большая проблема, Джин Че? Ты стал слишком хорош в своем деле. Ты разучился ждать неожиданного. Посмотри...



Он указывает вниз, на летящих в пропасть птенцов. Четыре пары крохотных крыльев отчаянно лупят воздух... но сил не хватает... они срываются — и падают вновь.



— Их мать погибла, Джин Че. А они так и сидели бы в гнезде и ждали, когда она принесет им поесть, — и слабели бы от голода, все больше и больше... Посмотри... Двое из них спасутся. Двое погибнут. Но если бы я не опрокинул гнездо — смерть настигла бы всех четверых.



Я по-прежнему сижу на корточках на краю обрыва.

Шаткое равновесие. Если я покачнусь — самому мне не удержаться. А руки мастера так спокойны... так далеки...



Он ловит мой взгляд.



— Попробуй.



Я улыбаюсь — и чуть заметно киваю в ответ.

...И этого легкого движения оказывается достаточно — чтобы сместить равновесие.



У меня под ногами разверзается пустота...



...

...

...



До начала своей основной работы я успеваю полчаса позаниматься с Сэем — под его «золотым небом». Неплохой прогресс, и мы довольны друг другом.

У него вообще потрясающая работоспособность. И бездна терпения.

Масса достоинств — и отменное чувство юмора.



Он мне нравится. Это правда. Если бы я сам взялся подбирать третьего к нашей паре — я не сделал бы лучшего выбора.



...Именно те объяснения, от которых избавил меня мой мастер.



...Я думаю о руке, с невозмутимостью метронома бросавшей камень за камнем в птичье гнездо.

Я думаю о равновесии. О нитях, натянутых слишком туго.



...Я думаю о больных глазах Младшего — когда вернулся из Киото Чжан. И о том, что с этими глазами он пришел ко мне — не к Тэму.



Ёдзи, всеми силами избегающий старшего брата, которого он боготворит. Ёдзи, хватающийся за любой предлог, чтобы не оставаться с ним наедине. Ёдзи, непривычно молчаливый, замкнутый, каждой порой кожи источающий неуютность...



Лакмусовая бумажка...



Даже будь я неуверен в собственных мотивах, — мне достало бы и одного взгляда на его лицо.



...



Влюбленные дети — невыносимое зрелище...

Влюбленные взрослые, впрочем, тоже, и в еще большей мере, — но теперь я могу не думать об этом. У меня превосходная трехслойная матрица обмана и самообмана. Я потратил несколько часов на то, чтобы создать ее для себя...



Вот только...

Я по-прежнему не знаю, что такое «ждать неожиданного».



Проблема?

Да. Это может стать проблемой.

Но... я верю в чужие руки. Теперь — куда больше, чем в свои собственные.



...

...



«Шестерка». Почти все уже за работой, когда я прихожу. Иронично подмигивает Эйри. Демонстративно кривлю губы в ответ. Он — победно оглядывает остальных.



— Нет, ну вы только посмотрите на него... Что, считаешь, слишком хорош для нас, да, салага?



— Вы и так нахрен меня укатали — еще и в постели обслуживать?!... Не дождетесь!



Общий хохот. У меня в руках — кружка кофе, не пойми откуда взявшаяся. А перед глазами — уже данные по очередному «узлу»...



«Шестерка»... Я не могу не думать о том — кого бы выбрал из них?

Не могу не думать о том — насколько тогда всё было бы проще...



Самые прочные нити...



...Распахивающаяся силовая завеса. Шаги...

И традиционное приветствие дежурного по группе:

— Жертвы геноцида и произвола приветствуют вас, мастер Источника. Во вверенном вам концлагере — без происшествий...



Сегодня он в хорошем настроении — осведомляется в ответ, не пора ли вводить войска на случай беспорядков.



Затем... внезапно останавливается рядом со мной.

— Вас ждут в тактическом отделе, Ким Джин Че. Немедленно. Детали — у мастера-молчальника. По текущему узлу отчитаетесь по возвращении.



Разворачивается и уходит прочь.

...Я только несколько минут спустя понимаю, что, кажется, получил несколько дней отпуска...



Случайность, или нечто большее?

Я больше не пытаюсь плести страховочную сеть. Учусь ждать.



Неожиданного...



На моих руках — до сих пор ссадины от тех камней. Когда утром Тэму спросил о них — я ему не ответил.



...

...



Об отпуске, разумеется, у Ёсунари-старшего весьма специфические представления.

Тактики, не скрывая облегчения, скидывают на меня завершение контракта по кансайцу.



Формально, эта часть уже не входит в условия: Чжан действительно сделал всё, что было в его силах, — и мой анализ по профилю объекта лишь подтверждает выкладки аналитиков. Мальчик так или иначе был обречен: даже если бы мы успели прикрыть его возвращение — «Грэй» достал бы его днем или неделей позже. Однозначная фиксация. Однозначный исход.



Но мы не можем рисковать потерять кансайца — из-за досадного стечения обстоятельств. Нити должны быть подвязаны.

Выводы очевидны... как и необходимые действия.



Однако здесь... неожиданность первая: он сам выходит на контакт.



...— Джин Че. Нет желания испытать один ваш старый портал? Есть тема для разговора... возможно.



Я в Камигадзаве — уже через сорок минут.



...



Он изменился. Нельзя не заметить — любому, кто знает его хоть немного... но это не те изменения, которых я мог бы опасаться, и поначалу это внушает надежду. Я приглядываюсь — и не замечаю никаких следов нервного срыва, никаких признаков того, что человек, сидящий передо мной и невозмутимо разливающий чай по глиняным чашкам, вот-вот вот развалится на части. И это не только внешнее. Я прощупываю его — и не улавливаю признаков боли.



Кажется, он сам сумел сделать то, что я был готов сделать для него — когда явился сюда.



Как?...



Этот вопрос не дает покоя.

Я не могу позволить себе допустить ошибку.



...— Что у тебя с руками, Джин Че?



Я смеюсь — глядя на свои пальцы. Есть несколько причин, почему вчера я не привел их в порядок. И не собираюсь пока...



— Упал со скалы, Ория. Ободрался о камни. И... видел бы ты остальное...



У него шокированные глаза.

— Прядильщик! Ты что — пытаешься взять меня на жалость?!...



— Проверенное средство. Нельзя ненавидеть того, кого жалеешь.



Я намеренно бью именно так — внезапно и в упор. Он слишком старательно держится. Значит, броню придется раскалывать силой.



Если он не обвиняет в случившемся нас... Кого тогда он может винить?

Что еще могло заставить его так закрыться?...



— С какой... с какой стати мне тебя ненавидеть? — Неплохая попытка. Но судя по тому, как внезапно срывается голос, — первая и последняя.



— А ты хочешь, чтобы я жалел тебя?



Это заставляет его вздрогнуть. Едва уловимо — но достаточно, чтобы я убедился в правильности выбранного пути.



— Н-нет. Жалость мне не нужна, Джин Че.



Сейчас в его глазах, впервые, опаска. С этой стороной моего ремесла ему сталкиваться еще не доводилось. Как и для всех, первое знакомство оказывается... не слишком приятным.

Стесняет ли меня эта реакция? Ни в самой малой мере.



— Правильно. Потому что от меня ты сочувствия не дождешься. Ты виноват в том, что случилось с мальчиком. Ты, Ория, — и никто больше. И что ты намерен делать теперь?...



Последняя фраза — новый удар. С предыдущим он кое-как справился. Уже готов был признать мою правоту. Уже готов был сказать — что всё понимает.

Почти облегчение, да, кансаец? Когда можно не терзать себя самому — а переложить это на чужие плечи...?

Но я опять выбиваю почву у него из-под ног.



— Делать? Я... не знаю... Ты говоришь о Грэе, Джин Че?



— Нет. Причем тут Грэй? По-твоему, даже если ты разорвешь его на куски собственными руками и выпьешь всю кровь из его горла — до самой последней капли... сожжешь труп и развеешь останки по ветру... по-твоему, это хоть что-то изменит? Вернет тебе мальчика?... Снимет с тебя вину?...



Да... конечно, я добавляю кое-что к словам. Бью одновременно и по каналам. Не нужен даже физический контакт — он полностью раскрыт, и работать легко.

Бреши в броне... сквозь них яд выйдет наружу...



Тебе никто не позволит гнить заживо, кансаец, пожирая себя изнутри. Ты слишком ценный экземпляр, чтобы позволить тебе так загубить себя.

И кроме того...



Да, я помню о Младшем. Помню эти глаза побитой собаки.

Ради него тоже.



— Джин Че... пожалуйста... прекрати...



Он не паранорм. Разумеется, нет. Но — обостренная чувствительность. И когда я работаю с ним — он всегда это чувствует. Особенно — когда так глубоко.



Я качаю головой — и усиливаю нажим.



...Если ты не сорвешься и сейчас, Ория Мибу... Не знаю. Наверное, своими руками изваяю с тебя памятник кансайской стойкости и упрямству...



...Его начинает бить дрожь.



А я... внезапно осознаю, что было еще по меньшей мере два способа достичь цели — куда более мягких... щадящих... Я выбрал самый прямой и болезненный из них.



Не многовато ли лакмусовых бумажек?...



Но отступать слишком поздно. Для нас обоих.



— Твоя вина в том, Ория, что ты не должен был приближать мальчишку к себе. Всё остальное — простительные ошибки. Это — преступление. Ты ведешь слишком опасную жизнь. Твои враги готовы бить по любым уязвимым точкам. Выбирая партнера, заведомо неспособного за себя постоять... о чем ты вообще думал, кансаец? Как ты мог быть настолько эгоистичен — и нерасчетлив? То, что случилось, было с самого начала предопределено. Не Грэй — так якудза... кто угодно, желающий добраться до тебя... Мальчик стал бы их первым выбором. Ты подставил и себя, и его...



...Трещины всё глубже. Он меняется в лице.

Сейчас боль прорывается как ярость...



— Ким, мать твою, какое ты имеешь право?! Ты что — всерьез? Выбирать... партнера... с расчетом на... Неужели ты думаешь...



Я держу его за плечи. Разворачиваю, заставляя взглянуть мне в глаза.

— Да, Ория. Да. Это — плата. За возможности. За способности. Неизбежно. Если ты становишься активной фигурой на игровой доске — ты вынужден просчитывать даже такие ходы. За себя самого — и за тех, за кого ты в ответе.



Мне проще показать ему, чем объяснять, — и я бросаю картинку прямо в мозг. Таблицы. Графики. Показатели сопротивляемости. Психическая гибкость. Восстанавливаемость.

Цифры... цифры... цифры...



— Вот это — по Тэму. Это — по мне. Вот здесь — это Ёдзиро... Кого еще тебе показать?... А — ну, и ты сам, разумеется... Не так уж плохо, кстати. Ты выдержал Майтимо, помнишь? Пресс-камера была лишь уточняющей проверкой...



Его все еще колотит. Но теперь — это уже просто откат.

Пресловутая гибкость. И способности психики к реабилитации.

Я тоже соизмеряю давление с этими показателями, — как же иначе?...



— Ч-ш... Ория... Ничего... Ничего... Это трудно, я знаю... но нельзя закрывать глаза... Ты не господь бог, понимаешь? Ты не можешь быть в ответе за всех, кто рядом. Иногда... нужно просто верить в них. В то, что они сами способны постоять за себя. Но для этого — ты должен знать их предел. Ответственность... она начинается куда раньше, чем тебе прежде казалось...



Он прячет лицо в ладонях. Всего лишь на пару мгновений.

...И когда вновь поднимает глаза, то уже способен смотреть на свет.



— Самоуверенность и эгоизм. Ты об этом, Джин Че?



— Да. Об этом. И о том, что неплохо бы почаще пользоваться мозгами. Их немного в твоей красивой голове, кансаец, но при должном старании даже с этой чайной ложкой можно кое-чего достичь...



Добиваюсь ли я своего? Конечно. Как же иначе?

Он фыркает от смеха. Тянется за сигаретой. И не возражает курить со мной одну на двоих.



— Уверен, ты судишь по собственному примеру, Джин Че. Потому что если уж говорить о «красивой голове»...



— Как я уже сказал... видел бы ты остальное!...



Вот и всё. Я разрываю контакт. Замыкаю его щиты. Никаких следов вмешательства — и хоть какая-то гарантия, что этот эмоциональный наркоман не свихнется от самоедства в ближайшие две недели...

А дальше... мы найдем, чем занять эту красивую голову. Не сомневаюсь.



... — Кстати... что там у тебя за идея, Ория? Ты ведь зачем-то звонил... хотя если просто ради того, чтобы меня увидеть, — я бы, конечно же, не возражал...



— И кто-то еще пеняет мне на самоуверенность! Джин Че, да второго такого как ты...



— В отличие от тебя, у меня на это — все основания. Я не в пример смазливее. Спроси у кого угодно. Ну, кроме Ёдзи, разумеется... он пристрастен.



— Предлагаешь устроить конкурс красоты?... Я не против — но смущает «выход в купальниках»...



Смех. И — по безмолвному взаимному согласию, мы возвращаемся к серьезным вещам.

Он начинает рассказывать о планах насчет школы. О новом сэнсэе Камигадзавы. Об изменениях, которые здесь грядут.



Первые минут пять я слушаю рассеянно, все еще думая о своем, — потому что в упор не вижу, какое отношение это может иметь к...



Потом до меня наконец доходит.

...И я ловлю себя на том, что улыбаюсь, как объевшийся сливок кот.



Ория... ох, мать твою, Ория Мибу... ты сам не понимаешь — какой подарок сделал Убежищу только что...



...

...

...



Ожидать неожиданного...

Закрыть глаза — и поверить...

Найти в себе силы...



...Я не думал, что такое возможно. До последнего. До самого последнего мига.



Самоуверенность... Кажется, судьба порой возвращает нам те же уроки, что мы преподносим другим. И так щедро...



...Мастер лабиринта не зря запретил мне залечивать ссадины на руках — до тех пор, пока я сам не пойму, что время пришло.



Я не понял его тогда.

И, кажется, понял — сейчас.



...

...



...Я заживляю эти царапины, ничуть не смущаясь пристального чужого взгляда, — через десять минут после того, как Ория Мибу, познакомив нас, выходит из комнаты...

...оставляя меня наедине с Арицунэ Сюичи. Новым сэнсэем Камигадзавы.

---

день сто двадцать девятый

Камигадзава изменилась. Я замечаю это во всем... и не могу сказать, что мне так уж не по душе эти перемены.

Конечно, они тревожат, вызывают ощущение неуютности, — как будто привычная одежда вдруг стала слишком просторной... но я не вижу в этом ничего плохого. Гибкое выживает. Закостеневшее — ломается и гибнет. И не всегда любые перемены только к худшему.



Мне нравятся улыбающиеся, открытые лица учеников. В прежние времена мальчишки куда чаще были сосредоточенно-хмурыми... теперь же в перерывах между занятиями тут и там то и дело вспыхивают шумные беззлобные потасовки, затеваются какие-то игры... Малышня так и вовсе носится по двору сломя голову, — нечто совершенно немыслимое при Огучи-сэнсэе...

Мы болтаем об этом с Иширо, одним из младших наставников, поедая полуденный рис — прямо на заднем дворе, сидя на низкой каменной ограде, за которой начинается сад.



— Те, кто постарше, из мастеров, сперва ворчали, что Арицунэ-сэнсэй совсем запустил дисциплину. Но сейчас вроде поуспокоились... — Он говорит со мной вполне откровенно: не видит смысла что-либо скрывать. Мы смутно помним друг друга еще по прежним временам, хотя когда я уехал с Кюсю, он был еще совсем мальчишкой. Легкий, открытый парень... И отменно владеет мечом. — Правда, многие с ним до сих пор спорят. Не нравится, что сэнсэй хочет сделать школу... коммерческой. — Он произносит это слово почти как ругательство — и тут же начинает смеяться, и пожимает плечами. — Не знаю... По мне, так это всё лучше, чем если нас закроют, или мы сами тут вымрем с голодухи. А Арицунэ-сэнсэю лично я доверяю. Он знает, что делает...



По крайней мере, несмотря на внешние послабления в дисциплине, школа содержится в отменном порядке. Двор идеально выметен, стены побелены, сёдзи — все целые, без единой прорехи, ухожен сад. И ученики по сигналу гонга прекращают всякое буйство почти мгновенно — и на занятия приходят собранными и серьезными, преображаются, едва переступая порог додзё...



Я веду у младших общую двухчасовую тренировку, потом — ассистирую Иширо, когда он демонстрирует старшим приемы кэндо. Мы даже устраиваем показательный поединок, не на бокэнах, а с заточенными боевыми катанами.

Собственно, именно после этого, взмокшие и усталые, отправляемся вместе сперва в душ, а затем на обед...



...Здесь хорошо.

Будда Амида, я успел позабыть — насколько же здесь хорошо...



Бурый неотшелушенный рис — вкусен и без всяких приправ. Чистейшая вода из горных родников, такая ледяная, что от нее ломит зубы... такая свежая, что от нее пьянеешь, не хуже чем от сакэ...

В наш гостевой домик я приношу после обеда жаровню — не столько ради себя, сколько ради этой чертовой змеи, — и от кедровых и кипарисовых углей воздух наполняется тончайшим ароматом...



Здесь чисто.

Здесь хорошо.



...Еще полчаса отдыха перед тем, как мне вести каллиграфию... Я нахожу Мураки в саду.



— Ну что, Кадзу... Ты не слишком тут заскучал?...



— Нет.



Но в его глазах что-то странное — хоть он и прячет это за улыбкой.

Я сажусь рядом. Беру его руку в свои.



Из-за постоянных упражнений с мечом, у меня — куда более загрубелые пальцы. Мозоли, которые, наверное, уже никогда не сойдут. Рассматриваю его узкую, крепкую ладонь — так, как будто вижу ее впервые в жизни.

В какой-то мере, впрочем, так оно и есть...



— Что ты надеешься там увидеть, Ори? Линию жизни?



— Нет. — Я невольно начинаю смеяться. — Линию любви к комфорту. Она должна быть у тебя очень длинной, Кадзу... И перечеркнутой глубоким внутренним потрясением — как раз на сегодняшнем дне. Кстати, я притащил жаровню. У тебя больше нет повода для жалоб.



— Да? — Тонкие брови высоко поднимаются. — Если ты скажешь, что провел также электричество и водопровод...



Я все еще не отпускаю его руку. Холодную... такую холодную...



— Зачем? Это лишнее. И между прочим, знаешь, нам еще повезло... Общим собранием недавно было решено снять крыши со всех жилых домов, чтобы ученики и гости могли любоваться луной, не вставая с постели. Так что если бы мы приехали на пару месяцев позже, то...



...Даже когда, не договорив и не выдержав серьезного тона, я начинаю смеяться, — по его виду понятно, что он вполне готов в это поверить.



— Нимало не удивлюсь, Мибу-кун. Кстати... сколько, ты говоришь, ты тут прожил?...



Он все еще не забирает свою руку из моей.



— Сколько?... Достаточно — чтобы не устраивать трагедий из-за чуть-чуть прохладного душа.



...Мы принимаемся спорить о том, можно ли считать едва прогретую ледяную воду «чуть-чуть прохладной» — или для этого есть более точное определение. Вконец увязаем в лингвистических тонкостях. В методах определения температуры — в отсутствие градусника. В обсуждении механических конструкций — в частности, достойно ли гордого названия «душа» примитивное устройство, состоящее из металлического бака, поднятого на деревянных опорах...

Под конец он заявляет мне, что, кажется, я проспал в своей Камигадзаве не только эпоху Сёва — но и Реставрацию Мэйдзи. И что первое, что он пришлет сюда по почте из Киото, в благодарность за теплый — позволь мне подчеркнуть это слово, Ори, теплый,— прием... это календарь.

Я делаю большие глаза и пытаюсь уточнить — а что, разве сёгун в Бакуфу нынче уже не Токугава Иэясу?...



— Мне жаль разрушать твои иллюзии, Мибу-кун. Уже несколько лет как нет. Четыреста, если быть точным... Удивлен?



— Хм... То-то я и смотрю, что порядка вокруг стало значительно меньше...



...И мы все еще держимся за руки.

И я больше всего опасаюсь, что он опустит глаза. И это заметит.



А пальцы у него все же согрелись...



...



Кое-что... да, кое-что теперь мне все же становится понятней.

Я размышляю об этом в библиотеке, наблюдая за тем, как в ящиках с мелким речным песком ученики сосредоточенно выводят заостренными бамбуковыми стилосами иероглиф «терпение»...



...Я не слепой и я не идиот. Я прекрасно понимаю... да и в те, прежние времена понимал, — что он пытался делать со мной. Не знаю, как он называл это для себя. Игрой... Привязыванием... Все равно.

Я видел его приемы. Это чередование холодности — и интереса. Внимания — и равнодушия. Он то подпускал к себе совсем близко — то отгораживался стеной. То не оставлял меня в покое ни на минуту — то пропадал месяцами, не давая о себе знать, заставляя беспокоиться, тревожно гадать, где он и что с ним такое. Он забавлял меня парадоксами, дразнил загадками, возбуждал неожиданными выходками. С ним никогда не бывало спокойно. Никогда — предсказуемо. Никогда — как с кем угодно другим.



Он мог и не стараться, на самом деле.

Он стал для меня всем на свете — в первые же дни. Без всякого резона. Без логичного объяснения. Почти даже без повода.

Серебряным крючком — который я заглотил, и без всякой наживки.

Серебряной сетью — в которой запутался, без надежды... и что хуже — без желания освободиться.



Серебряной паутиной.



Единственным вопросом, на который я так и не нашел ответа ни тогда, ни сейчас, было — что он сам увидел во мне?

Я не льщу себе. Я самый обычный человек. Не обладаю блестящим умом и чересчур подвержен эмоциям. Я... слишком прост для него.



То, что пугало — и тогда, и сейчас... Что он однажды это поймет.

Поймет, что там, где видел ложную глубину, на самом деле — нет ничего.



Возможно.



Возможно.



Возможно.



...И еще кое-что, чего я никогда не смогу объяснить...



Он напрасно воспринимает Камигадзаву как своего соперника. Это его отношение я тоже видел раньше... по-настоящему же осознал только сейчас...



Он ошибается. Это смешно. Такая ошибка...



Камигадзава — это то, что сформировало, что вылепило меня, сделало таким, как я есть. Он — тот, кто получил, привязал к себе результат.

Нет никакого повода для противостояния. Никаких точек соприкосновения, на самом деле.



Камигадзава — кокон, из которого вырвалась бабочка. Он — паутина, в которой эта бабочка оказалась в конце концов.



Был ли у бабочки выбор? Был ли у бабочки шанс?

Было ли у бабочки... стремление к свободе?



Не знаю. Я просто...



...просто люблю его.

Вот и всё.



...



...До заката солнца остается еще часа два, когда я начинаю собираться. Минимум необходимого — в рюкзак. Остальное — на себя. Высокие ботинки. Ангоровый свитер — тонкий, теплый и «дышащий». Непродуваемая куртка с двойной подстежкой...

Да, конечно, Кюсю — это юг. Но я слишком хорошо знаю, какими предательскими бывают здесь горы.



И никакие предосторожности — не лишние. Я давно уже не мальчишка, чтобы этим пренебрегать.



— Цунэ, я — на старую лыжную базу, с ночевкой. Лавин последние дни вроде не было, прогноз я посмотрел... Отпускаешь?



Сэнсэй Камигадзавы поднимает на меня покрасневшие глаза, отрываясь от вороха каких-то бумаг.



— Конечно, Ория. Постарайся завтра часам к десяти вернуться. Я там в расписание тебе опять малолеток вбил...



Я киваю. Он не спрашивает — зачем я ухожу. И не из тактичности... или отсутствия любопытства. Он просто знает.



Традиции. Обычаи. Память. У нас у всех — они одинаковы. У всех, рожденных и выпестованных Камигадзавой...

Он понимает меня — наверное, лучше, чем я понимаю себя сам.

И кроме того... я ведь рассказал ему об Ито...



А то, что помимо своего названного брата этой ночью я буду поминать еще двоих...

Это, в конечном итоге, не имеет никакого значения...



...Я уже выхожу из его комнаты, когда он вдруг окликает меня...



— Курительные палочки, Ория... я там оставил их в святилище — для тебя. Так что возьми, сколько нужно. И посох — чтобы проверять тропу. Кёдо-сан отдаст его тебе на воротах. Свежий снег только вчера выпал...



Простого «спасибо» тут недостаточно. Но что еще я могу ему сказать?...



Впервые я кланяюсь ему на прощание. Действительно кланяюсь — так, как положено кланяться сэнсэю.

И он принимает это как должное.



А потом я возвращаюсь к себе, чтобы взять рюкзак.



Меня ждет долгий путь.

И долгая ночь...

---

день сто двадцать восьмой

Не знаю почему — паромы всегда были чем-то особенным для меня. Когда садишься на какую-нибудь «Серебряную чайку», за сорок минут пересекающую пролив до Кюсю, — невольно кажется: старое осталось позади... новое — вот-вот начнется. И не пытаешь гадать — к добру ли эти перемены. Принимаешь как данность. Смиряешься...

...и ждешь.



Детское чувство, разумеется. Оставшееся еще с тех, давних времен... Но сейчас я цепляюсь за наивную чистоту прежних ощущений, глядя, как медленно, угрожающе, надвигается, нависая над головой и запирая нас от всего мира, огромный пандус, по которому заезжают на паром автомобили, — символ окончательности... символ невозможности когда-нибудь обернуться...



Закрыть дверь. И постараться смотреть вперед.



Вперед... Туда, где расстилается серая ткань моря, смятая резким ветром, взбаламученная нашим медленным продвижением...

Волны ударяют в борт, швыряя вверх грязные клочья пены и пригоршни ледяных брызг. Я ловлю их губами, опираясь о поручни, и ветер замораживает все мышцы на лице, превращая неудачную улыбку в гримасу.



Ветер... Он несет влагу, и запах йода, и истошные вопли чаек. Распущенные волосы тут же пропитываются сыростью и липнут к щекам. Закрывают глаза. Я даже не пытаюсь их убирать.

Берег впереди пока еще — лишь бурая черта, проведенная по влажной бумаге растрепанной кистью. Я не смотрю туда. Я говорю себе, что наше плаванье будет вечным.



Руки уже — все в мелкой жемчужной россыпи брызг. И влага на лице. На губах.

Чайки кружат над головой, то и дело белыми молниями пикируя в воду, протыкая ее насквозь, и выныривают, с бьющейся серебристой добычей в клювах... Такие трогательно-неуклюжие на берегу... и беспощадные убийцы — в своей родной стихии... Одна из них парит на восходящем воздушном потоке, прямо надо мной, и я запрокидываю голову, наблюдая, как птица пытается одолеть стихию, с силой взмахивает крыльями, пытаясь продвинуться вперед, но из-за силы встречного ветра — так и остается на месте... Красный клюв раскрывается в сердитом крике...



...А берег Кюсю — все ближе с каждой минутой... Изрезанная линия бухты... глубоко выдающийся в море мыс... И в тот самый момент, как я обращаю взгляд на землю, словно по неслышной команде, облака распахивают объятия, выпуская на волю бледно-лимонный шар солнца...

Серая сталь моря тут же окрашивается радужной синевой, — в точности как разводы закалки на лезвии катаны. Водяные брызги вспыхивают россыпью ослепительных искр. И сквозь капли, преломляющие свет на ресницах, мир видится заключенным в многоцветный волшебный кристалл.



Это загадка. Колдовство возвращения. Это происходит всякий раз по пути на Кюсю.

Я уже давно перестал задавать вопросы.



Разве что... Почему это продолжает происходить — даже сейчас?...



...



Я не спешу везти Мураки прямиком в Камигадзаву. Больше того, если проследить путь, который я выбираю, пожалуй, вполне можно решить, что я оттягиваю этот момент как можно дальше. Впрочем, он ни о чем не спрашивает. А я не предлагаю ответов — ни ему... ни самому себе.

Для начала, я хочу показать ему Фукуоку.



Формальный повод — мне нужно кое-что там купить.

На самом деле... я просто скучал по этому городу. Да, видимо, так.



Фукуока... самый удивительный, не-японский город, наверное. Он всегда был космополитичен, впитав в себя куда больше китайских и корейских традиций, чем полагалось бы для замкнутого островного нрава. Улицы — шумные, гомонящие, в пестроцветье вывесок и бьющихся на ветру полотнищ навесов. Лавки, рынки, толчея. Бесчисленные разносчики, мелкие торговцы, вываливающие свое добро на обочины, на каждом перекрестке... Огромные котлы, где варят лапшу, и бесчисленные дары моря, щедро сдобренные специями... Ловкие, как обезьянки, мальчишки, развозящие на тележках товар... Крики, гам, суета... И смешение наречий — какому позавидовали бы незадачливые строители-вавилоняне...



Я исподволь наблюдаю за своим спутником, проталкиваясь сквозь торговые ряды на Тендзине. Кажется, вся эта праздничная суета вокруг захватывает и его тоже. Мне нравится эта полуулыбка у него на губах. Еще больше — взгляд. Насмешливо-живой. Я давно уже такого у него не видел...



Мы завтракаем у Му Ань Лая — почему-то я и не сомневался, что ресторанчик сохранится в неприкосновенности, в самом сердце торгового района, у китайского святилища. Молча. Сегодня, вообще, молчаливый день... Впрочем, Ань Лай, присоединяющийся к нам напоследок, болтает за троих, как обычно, жалуясь на всё на свете — от недобросовестных поставщиков, до вороватых официантов и скупых на чаевые клиентов...

Мы не виделись десять лет. Кажется, он этого и не заметил...



По глупости, я упоминаю о «Ко Каку Рю» — и меня тут же тащат на кухню... профессиональный обмен опытом, черт бы его побрал... да — и адресами моих поставщиков, кажется, тоже придется поделиться... Впрочем, куда больше я сам могу почерпнуть у Ань Лая: все-таки он в этом бизнесе втрое дольше моего, а перед ним ресторан держал его отец и дед — в общем, целая династия, и местный ятай славится на всё Кюсю... А я уже давно собирался сделать у себя в меню раздел южной кухни...



...Мураки наш профессиональный треп наскучивает довольно быстро. Подождешь в машине, да, Кадзу?... Конечно, там же твоя драгоценная гадю...-тьфу-мамба... И — естественно, я постараюсь недолго... У нас впереди еще черт знает сколько миль...



...Так что в крохотный синтоистский храм на задворках рынка я захожу уже в одиночку. Пустота и запах благовоний... Сжигаю курительные палочки в жаровне. Отпускаю со ступеней белого голубя из ивовой клетки...



Пока еще — пустая церемония. Пока еще — не оставляющая в сердце ничего, кроме новой пустоты.

Я буду повторять это столько раз, сколько понадобится...



Но не сегодня.

Пусть пока... Не сегодня.



...На пакеты, с которыми я возвращаюсь к джипу, Мураки косится с ироничной усмешкой.



— Скупил весь ресторан у своего приятеля, Мибу-кун?...



— Погоди. Еще спасибо скажешь. — Но сейчас не до объяснений. Выпутаться из лабиринта улочек и переулков Фукуоки — на это уходит всё внимание и силы.

А потом о моих покупках мы попросту забываем...



...



И опять — кружные пути. Мой конек сегодня, определенно...



— Жаль, не могу показать тебе весь остров, Кадзу. Кюсю... это совсем другое.



— Заметил...



...Мы не побываем на побережье. И не зайдем в Дадзайфу Тэмангу, храм, посвященный каллиграфу Сугаваре Митидзанэ — Тэндзину. Не увидим висячих садов и фонтанов «Канал-Сити». И каменных причалов Янагавы. И водопадов Такатихо, среди зелени и камней. И бамбуковых рощ Кирисимы. И каменных будд Усуки...



Вместо этого, я везу его в Бэппу.



...— Ори. Здесь что — прорвало теплоцентраль? Или это твоя школа дорвалась до терроризма?



Мы идем по улице — если только ее можно так назвать. На набережных здесь нет асфальта — почти во всем городе. И каменистая, пористая земля испещрена дырами, словно голландский сыр.

Дырами, из которых непрерывно струится горячий пар.

Мы не идем — мы плывем в облаках густого тумана...



— Это преисподние, Кадзу. Добро пожаловать в Бэппу. Семь кругов ада, — и ни одним меньше. Возражения не принимаются...



Его усмешка... как нельзя больше подходит к этому месту.



Кипящие преисподние... Сияющий аквамарин «Небесного ада». Изумрудная зелень «Морского».

И Озеро крови — Ти-ноикэ дзигоку.



Как я и ожидал, последнее приходится ему больше всего по вкусу.



— Красиво, да?

— Ты чертов романтик, Ори. Это всего лишь взвешенные в воде частички красной глины. Написать тебе формулу?



...Мы в купальне. В огромной каменной чаше, до краев заполненной ярко-алой водой, слабо пахнущей минеральной солью. Над поверхностью — всё тот же вездесущий пар. Тело расслабляется — жар источников проникает под кожу, разогревает кровь... Ни единого лишнего движения. Мы смотрим прямо перед собой... и лишь иногда — друг на друга.

С одной и той же мыслью в глазах.



Я хочу, чтобы он взял меня прямо здесь. В этой красной, красной воде.



Горные склоны вокруг — каменная чаша окружена скалами со всех сторон. Бамбук и кипарисы, и какие-то тропические цветы... и ветви лиан, сползающие почти в самую воду...



Люди... слишком много людей...



Он ловит мой взгляд — или это я не отпускаю его... Он трахает меня глазами... подрагиванием ресниц... едва заметным напряжением в уголках рта, в хищно трепещущих крыльях носа...

Я — отдаюсь ему... глазами... улыбкой... жилкой, дергающейся на горле... пленкой испарины на лбу...



Мы даже не прикасаемся друг к другу.



Я не помню, когда в последний раз раскрывался перед ним — настолько.

Не помню, когда в последний раз — он был так глубоко во мне...



... — Это еще не все, Кадзу. Последний круг ада — черный. Пойдем...



Они все расположены рядом — эти семь купален. Все — естественного происхождения. Ни одна не похожа на другую.

Такэгавара... Тебя закапывают по горло в черный вулканический песок — прежде чем принести наконец воде последнюю жертву...



Черный ад... Кажется, как раз для меня...



...Не успеваем. У меня внезапно звонит телефон...



...



За последнее время я стал слишком дергано реагировать на звонки. Вот и сейчас — невольно вздрагиваю, прежде чем нажать на кнопку... хотя номер кажется смутно знакомым и не вызывает неприятных ассоциаций.

Кажется...



Впрочем, женский голос в трубке я узнаю тут же. И — расплываюсь в улыбке, как идиот...



— Ория... Я, конечно, понимаю, что совпадение совершенно нелепое... и я могла ошибиться, но... Эти длинные мокрые черные волосы, которые кое-кто сейчас выжимал, выходя из купальни... это случаем был не ты?...



— Разумеется, нет, Сэйта. У меня — шиньон, и я всегда снимаю его заранее, прежде чем забираться в воду. Где ты? И — как насчет обеда в совершенно безумной компании?...



— Обед и компания — это с меня. Я тут с друзьями. На террасе отеля «Сугиной» сейчас... прямо у вас над головой. Присоединитесь?...



Бэппу — модный курорт. А изысканная публика всегда предпочитает бывать в таких местах в неурочное время. Не любят наплыва туристов — и я их понимаю. Хотя встречал и таких, кто ездит любоваться сакурой в Ёсино в сентябре... По-моему, всё же некоторый перебор...



Мы поднимаемся на террасу. С Сэйтой — еще трое парней и девушка. Костюмы с Сэвил-роу. Платиновые запонки. До боли знакомые типажи... Если бы мой отец мог увидеть меня сейчас — наверняка бы одобрительно заметил, что я наконец оказался в подходящей компании.



— Позвольте представить вам мужчину моей мечты. Перед вами человек, способный в два часа ночи раздобыть орхидеи в Наре...



Рукопожатия с «костюмами». Поцелуи рук — дамам. В своей кожаной куртке и футболке чувствую себя ряженым на карнавале.

У Мураки уходит не больше трех минут, чтобы очаровать их всех до единого.



— ...Сожалею, что не могу вернуть комплимент, Сэйта. Для девушки моей мечты ты слишком переборчива. Лиловые орхидеи — это было уже чересчур...



— Я знала. Я знала, что сделала что-то не так — когда ты покинул диван в моей гостиной... и не прислал положенных «утренних стихов». Мое сердце разбито, Ория Мибу. Не зря мама говорила мне в детстве: не доверяй мужчинам из Киото. От них честным девушкам одни неприятности...



...Обед превосходен — хотя в нем всё, чего я совершенно не выношу. Устрицы. Утиный паштет. Горячие блюда, утопающие в слишком густых соусах... Я ограничиваюсь пармской ветчиной с прохладными шариками мускусной дыни — и с тоской вспоминаю ятай Му Ань Лая.



Я наблюдаю за Мураки. Слова и жесты — выверенные... отточенные... безупречные — как движения сомелье, разливающего по бокалам «Шабли» 68 года. Насмешливые косые взгляды в мою сторону — превосходная приправа к вину. Такие же терпкие, оставляющие чуть горчащее послевкусие на языке.

Впрочем, на меня он почти не смотрит. Его, кажется, искренне забавляет эта компания. Они, в свою очередь, находят его неотразимым.



Что до меня... ловлю себя на мысли, что успел позабыть — каким он бывает... иногда... когда этого хочет... при посторонних... Легкая аура светской надменности. Ирония — и игра. Я смотрю на него — и вижу почти незнакомца.



Соблазнительного. И чертовски... смертельно опасного...



Почему-то это заставляет вспомнить о вчерашних ночных звонках. О многом другом — о чем я предпочел бы не думать.



...Мимолетный насмешливо-уточняющий взгляд Сэйты в сторону моего спутника: Он?... Мой ответный кивок.

Разумеется. Она вполне в состоянии сложить два и два. И никаких лишних вопросов.



...Идеальный обед. Уже после кофе — нас приглашают присоединиться к развлечениям и дальше. Они собираются в Юфуин и на гору Асо. А завтра — встречать рассвет над озером Кинрин, с его знаменитыми туманами... Отказываюсь — с почти искренним сожалением. Туманы Кинрина — моя давняя мечта... так до сих пор и не воплощенная в реальность. Но — нам нужно двигаться дальше, на запад...

Мы уже прощаемся, — когда Сэйта отводит меня в сторонку. Ну да, ей нужно узнать адрес того цветочного магазина, с орхидеями среди ночи.

— С лиловыми орхидеями, — уточняю я, под общий смех. И больше никому нет дела до того, о чем говорим...



...— По уши в дерьме, да, Ория?... Я примерно в курсе, что за люди взялись вытаскивать твоего друга. Нара — маленький город. Маленький мешок... а это — довольно большое шило.



Не утаить...



Пожимаю плечами.

— У меня нашлось, чем расплатиться. Ничего. Всё обошлось.



Собственно, больше говорить нам и не о чем. Она обещает быть в Киото в ближайшие пару недель. Осторожно задает вопрос, по-прежнему ли Тао работает у меня.

Киваю, совершенно равнодушно. Хотя дорого бы дал, чтобы понять — что может связывать этих двоих. Менее подходящей пары вообразить невозможно. Ну, разве что... я и Мураки.



— Диван обещать не могу — но свободный футон найдется, Сэйта. И... ладно, так и быть — «утренние стихи» за мной. Хотя честно — поэт из меня паршивый.



...Нежные губы к щеке — поцелуй на прощанье. Слабый фиалковый аромат...



И — иронично брошенное:

— Мибу-кун... не перестаешь удивлять. — Это уже Мураки. В машине.



Я смеюсь, отрывая от руля руку, чтобы погрозить ему пальцем.

— Даже не вздумай... Девочка — коп. Между прочим, из тех, кто помогал мне тогда... в Наре. Слишком ценный контакт. И потом, ты же видишь: я влюблен, окончательно и бесповоротно. Так что не трогай ее, хорошо?...



На мои просьбы ему плевать. Всегда было плевать — уж если он чего-то захочет. Но сейчас у него — этот давешний «телефонный мальчик»... Цугару — кажется, так... И мой добрый братец Икэда — мастер неожиданных подарков... Я искренне надеюсь, что на Сэйту просто не хватит времени и сил.

Ну, и кроме того, упоминание о Наре...



— Ты невыносимый собственник, Мибу-кун. И жадность — смертный грех, в любой религии. Даже в твоем буддизме.



В ответ — пускаюсь разглагольствовать о том, как по-разному понимают «грех» буддисты и христиане...

Что никак не отменяет того факта, что он прав.

И... что я не позволю ему причинить вред Хиоки Сэйте.



— У меня настолько отвратительная репутация?



Смеющиеся губы. Смеющиеся глаза.

Кажется, он сейчас смертельно серьезен.



— Конечно, Кадзу. Ты сущее чудовище, и сам это прекрасно знаешь. Что никогда не мешало мне... хотеть тебя. И ревновать...



— ...ко всем, кроме тибетских буйволов, — я помню.



Он забавляется моей откровенностью. Я очень редко позволяю себе говорить так прямо. Хочу. Ревную.

Люблю...?



Нет. Только не это, последнее.



Очень легко отвлечься. Смотреть на дорогу. Там слишком много сиюминутно-важного... того, что никак нельзя упустить... И зажать в губах сигарету. Так еще вернее...



— ...Может, ты ее все-таки закуришь, Ори? Или перешел на жевательный табак?...



Ч-черт.



...



...Дорога забирается все круче в гору. Асо мы оставляем далеко к востоку — и мне немного жаль. Поразительное зрелище... Гигантский кратер укутанный в слои застывшей лавы — серые пористые наплывы... совершенно ирреальное зрелище. Мертвая, совершенно мертвая страна. Ни деревца, ни травинки. Всепроникающий запах серы...

И если прислушаться — то и вправду можно услышать, как ворчит, ворочается, никак не найдет покоя эта огромная огненная тварь, глубоко внутри...



Тебе бы там понравилось, Кадзу...

Ну — может быть, на обратном пути.



...



Преодолев очередной виток серпантина, мы оказываемся в Сакумото. Последняя остановка. И... место, откуда дальше — только пешком.



У небольшого магазинчика Ицуя-самы я прошу Мураки подождать, а на паркинге принимаюсь укладывать вещи в купленный там объемистый рюкзак. Один, разумеется. В своем белоснежном плаще мой спутник с такой ношей за плечами будет смотреться по меньшей мере нелепо. Так что — я избавляю нас обоих от возможной неловкости: его — от предложений о помощи; себя — от неизбежного отказа.



— Понесешь в сумке свою гадю...-тьфу-мамбу, Кадзу. Этого более чем достаточно. Надеюсь, за ближайшие пять миль ты возненавидишь ее достаточно — чтобы наконец дать бедной твари свободу...



Он смеется, помогая водрузить рюкзак мне на плечи.

— Еще одно слово — и я заставлю тебя самого ее нести, Мибу-кун. Без террариума. За пазухой.



Я могу быть покладистым — если меня как следует убедить. Он — умеет. Сообщаю ему об этом — и мы наконец трогаемся в путь.

Если повезет, — то будем у ворот школы как раз к закату...



...



...Тело вспоминает — совсем иначе, чем мозг. Взгляд ловит изменения в привычном пейзаже... и то, что всегда остается неизменным. Поросшие жестким кустарником каменистые склоны... Снег на самых высоких вершинах, отливающий синевой в тени, и ярко-оранжевый под заходящим солнцем... Купол неба, похожий на опрокинутую чашу китайского фарфора — лазурно-синий с тонкими прожилками перистых облаков...

Тело — попросту приноравливается... к узкой, неровной, в выбоинах тропе... к непривычной тяжести, оттягивающей плечи... к разреженному воздуху высокогорья... Приноравливается, и вспоминает, и привыкает заново, с каждым шагом все прочнее втягиваясь в знакомый с детства ритм...



Скоро я чувствую, что дыхание перестает сбиваться. Идти становится легко — как было всегда.

Возвращение... кажется, это не всегда мучительно.

Возможно...



Я рассказываю Мураки о самом первом своем путешествии — через полстраны, без вещей и денег, — когда дед вытолкал меня взашей из дома и отправил сюда... Он лишь выразительно поднимает брови в ответ. Возможно, бережет дыхание, — дорога упорно карабкается в гору, — возможно, ему просто нечего сказать.

Не уверен, что он когда-либо понимал по-настоящему, что связывало меня и деда.

Не уверен, впрочем, что сам хорошо это понимаю — по прошествии стольких лет.



...Очередная вершина, на которую мы поднимаемся, — и он садится на плоские камни у обочины тропы. Достает сигарету.



— Привал, Мураки-кун?...



Пожимает плечами. Кажется, здоровенный стеклянный ящик — куда более неудобная ноша, чем, при всей его тяжести, мой рюкзак... но я благоразумно оставляю при себе комментарии о том, что не было никакой нужды тащить эту злополучную гадю...-тьфу-мамбу с собой.

Он проверяет свою змею, раздергивая молнию сумки. Улыбка на губах. Надеюсь, чертову тварюгу укачало...



— Зря куришь, Кадзу. Тут высокогорье, плохо для легких, поберег бы дыхание...



Кажется, я зря это сказал. Чрезмерная забота — это отнюдь не то, что может доставить ему удовольствие. Равно как и намек на не слишком хорошую физическую форму.

Взгляд — откровенно ироничный. Расчетливый.



И черт его знает — почему меня всего внезапно пробирает дрожь...



Наверное... да, наверное потому что мы — на Кюсю. В этой поездке — о которой я так мечтал... когда мне было лет двадцать. О том, как привезу его сюда... как мы пойдем по этой самой дороге... и он будет смотреть по сторонам... улыбаться... и быть может...



Чертовы нелепые мечты.

Сейчас... просто способ. Еще один способ захлопнуть дверь. Вернувшись на все эти годы назад — забыть о вчерашнем дне.

Его еще не было. Он будет только через полтора десятилетия — не раньше. А к тому времени... да, к тому времени я поумнею, стану взрослым и ответственным, научусь не допускать ошибок...

Научусь заботиться о тех, кто рядом со мной...



Научусь.



Только... не стало бы слишком поздно...



Слишком поздно...



...Я вздрагиваю — когда его губы внезапно находят мой рот.



— Беречь дыхание, да, Мибу-кун?...



...Когда я отрываюсь от него — то голова уже отчаянно кружится, и дело вовсе не в нехватке кислорода... И в солнечном сплетении опять ворочается, топорща иглы, электрический еж...



— И делиться животным теплом. Кадзу... Да.



Мое «да» — уже не вопрос. Хотя, может быть, и не ответ тоже... Нечто большее. Нечто иное. Мое «да» — это я сам, обращенный к нему. Всегда и во всем...

Как бы сильно порой это его ни раздражало.



Я не знаю, что хочет взять — и что получает от меня он сам. Сейчас — заставляя меня подняться... прижимая спиной к скальной стене... запрокидывать голову... поднимать руки — чтобы он мог стянуть мешающую футболку... Я не знаю. Раньше — думал, что понимаю. Может быть даже, понимал на самом деле. До того, как что-то изменилось... во мне... в нем самом... в нас обоих...



Что не перестает удивлять — так это та жадность, с которой мы бросаемся друг на друга... Столько времени уже — и все равно. Два несытых клеща... намертво сцепившиеся... Ненасытные. Я голоден до его рук... до его запаха... до его поцелуев, порой больше похожих на укусы... до его неожиданной нежности — и его грубости... Голоден до боли, которую он причиняет, — и наслаждения, которое дарит так щедро...

Он...

Не знаю.



Не перестает удивлять...



...Сейчас — это опять чистейшее безумие. Почти посреди дороги, лишь отчасти прикрытые скалами... Он раздевает меня донага... вжимает в камни грудью... малейшие выступы ранят кожу... царапают соски — когда он налегает сзади... всё сильней и сильней...



...Между живым и мертвым. Между горячим телом — и холодной скалой. Распластан. Раздавлен. И горы возвращают мой крик... и глухим камнепадом — стоны на прерывистых выдохах...

Он делает меня своим. Здесь. На дороге в Камигадзаву. На самых подступах. Там, где кто угодно может нас видеть. Заставляет меня закрывать глаза. Кусать губы. Падать в пропасть — без малейшей надежды когда-либо достичь дна...



Я люблю его.

Этого чертова бездушного эгоцентричного ублюдка.

Я. Люблю. Его.



Пять слогов. Точный ритм моего сердца. Ритм моих стонов. Его движений.



...я...люб...лю...е...го...



...



Это ничего не значит. Ничего не меняет. Любовь... по крайней мере, моя любовь — не ключ, отпирающий двери. Не согревающий костер. Не то, что в состоянии заполнить сосущую пустоту внутри. Не то, что придает силы.

Не то.



Нечто меньшее — и большее одновременно.

Нечто так давно уже ставшее частью меня самого — что я просто не представляю себя... без этого чувства.

Нечто, сидящее настолько глубоко внутри, что это почти невозможно выразить.



Иногда мне кажется, моя душа поделена на герметичные отсеки. И этот — задраен наглухо... так, что ничто, происходящее вовне, не в силах затронуть сердцевины.

Не в силах ее изменить.



Даже я сам.



Иногда мне кажется...

...Кажется, что я сам уже не могу пройти в этот отсек.



...



...Мы одеваемся. Приводим себя в порядок. Еще минут десять отдыхаем на нагретых солнцем камнях, и я кладу голову ему на плечо, и слушаю, как он дышит.

Его рука перебирает мои волосы.



Где-то вдалеке падают камни, и надрывно кричит какая-то птица, срываясь со скал в закат.



Дальше мы идем молча. До самого спуска в долину — когда снег внезапно обрывается, как по росчерку ножа... и дальше — уже пологий спуск... и черепица крыш за соснами и кипарисами... и ярко-красные ворота. Запертые. Несмотря на отсутствие всяких стен вокруг.



— Камигадзава, — говорю я ему. Совершенно необязательное представление.

Совершенно необходимое.



Он вновь кивает — и мы начинаем последний этап пути.



...



Вопреки ожиданиям, никто не заставляет нас дожидаться снаружи, — ворота распахиваются заранее, на подходе. Незнакомый охранник... Впрочем, наверняка нас заметили еще издали.

Кто, интересно? Кто заправляет школой сейчас — после гибели Ито?...



У меня есть пара предположений — я, разумеется, помню всех старших учеников Огучи-сэнсэя. Но... оказываюсь совершенно не готов услышать вот этот голос.



— Мибу-химэ! Ты что ли?!...



Принцесса Мибу... ох, мать его. В последний раз меня так называли... ну да, лет в двадцать, наверное.

Кто...?!



Идущий навстречу кажется смутно знакомым. Грубое, как из дерева вырезанное лицо, смуглое, со слегка вывернутыми губами. Встрепанные волосы, падающие на глаза.



— Арицунэ...?!



Рукопожатие. Секундная заминка — и он сгребает меня в объятия. Как прежде... Как...



...Я вспоминаю слишком поздно. И успеваю сориентироваться — только когда после умело проведенной подсечки он отправляет меня на землю... Успеваю сгруппироваться, уйти в перекат, и выбросив ногу вперед — зацепить его за голень.



Нет. Не падает, разумеется. Всегда крепко стоял на ногах...

Но теряет равновесие — достаточно, чтобы я успел вскочить — и почти без замаха воткнуть костяшки пальцев под ребра...



— Мибу-химэ! Что за приемы?! Подлая уличная драка... ты позоришь своего сэнсэя!...



Прекрасно отвлекает внимание. И — захват.

Бросить меня через плечо?...



— Мать твою, Цунэ, это ж новая куртка!...



— Скажи спасибо... что не за волосы... принцесса... Черт... ты что — их так с тех пор и не стриг?...



Я все-таки повторно лечу на землю. Но теперь — успеваю ухватить его за локоть, заставить пошатнуться... и в конечном итоге уронить следом.

Захват. И лицом в землю...



— Конечно, не стриг... помнил же... как ты... завидуешь...



Из моей хватки он вырывается. И теперь уже моя очередь целовать пыль.



— С приездом, Ория. Рад тебя видеть.



— Взаимно. Ты сломал мне руку.



— Ерунда. Пара месяцев в гипсе... Ты даже не заметишь. Бери вещи. Пойдем. Ты привез с собой друга?...



Ох, ч-черт. Мураки...



— Да. Кажется, ты... застал меня слегка врасплох. Я забыл о вежливости.



Представления. Рукопожатия. Взгляды.

Впрочем, Арицунэ покинул школу слишком давно, года за три до меня, наверное. Ему все равно — кого я привез, и зачем вернулся. Куда удивительнее другое: с какой стати — и откуда — вернулся он сам.



Он проводит нас в пустующий гостевой домик, крохотный, на две комнаты, и оставляет располагаться. Впрочем, я почти тут же выхожу следом.



Закуриваем на галерее, в стремительно сгущающейся темноте.



— Кто сейчас главный в школе, Арицунэ-кун?



— Ты будешь смеяться. Я. Как насчет чая, кстати? У меня отменный белый улун...



...



Камигадзава всегда жила в ритме светового дня, и сейчас ученикам уже дан отбой. Да и учителя в большинстве разошлись. Мы не встречаем ни единой живой души, пока проходим через тренировочные залы во внутренний двор, а оттуда — в сад, к дому сэнсэя.

Мне дико поверить, что сейчас...



— Да. Сам не могу привыкнуть. — Он как будто читает мои мысли. — До сих пор кланяюсь на пороге...



...Чай и вправду хорош. Свежий, с едва уловимым ароматом хризантем.



— ...Приехал полтора месяца назад, с Окинавы, — начинает он рассказ. — Вообще, сменил полдюжины школ за это время. Что искал — сам не знаю. Но везде что-то не то. Хотя... кое-чему научился, конечно. Потом... решил навестить места боевой славы. Опять же — старых друзей...



...Приехал — и обнаружил школу в полном раздрае.



— Никто не хотел брать на себя ответственность, понимаешь? Привыкли, что сэнсэй сам выбирает преемника. А тут — сперва Огучи. Затем Ито. Потом... военные ведь нам срезали финансирование. Считай, напрочь. Закрыть школу они не могут, там юридически нет оснований — не они нам хозяева... Но денег больше — ни иены. Живите, как хотите... В общем, еще немного — и народ расползся бы, как мыши по углам...



— И тут — ты? В сверкающих доспехах и на белом коне?...



Он смеется. Закуривает. И хотя это чистое святотатство — губить аромат такого чая сигаретным дымом... я закуриваю тоже. И сейчас это — совершенно уместно.



— Типа того, точно. По крайней мере, жил не в таких тепличных условиях — как наши здесь. Посмотрел, как выживают другие школы. Что делают. Перед кем прогибаются. Откуда деньги берут. А что?! — Он смотрит на меня с вызовом, словно ждет, что я сейчас вступлюсь за поруганные традиции Камигадзавы... Не дождавшись — пожимает плечами. — В общем, пришлось всё брать в свои руки. И знаешь... мне нравится, черт побери. Планы... планы... Если получится — школа будет жить. А это главное. И мне плевать — если призрак Огучи-сэнсэя станет приходить ночами и рвать на себе волосы. Понимаешь, Ория, плевать!...



Я улыбаюсь. Качаю головой и стряхиваю пепел в глиняное блюдце.



— Два круга, да? Для коммерческих учеников — и для посвященных? — Я всегда знал, что рано или поздно школа к этому придет. И что толку сетовать на неотвратимость перемен?...



Арицунэ хмыкает с довольным видом.

— Боже, ну хоть один трезвомыслящий человек...



Он спрашивает меня, чем я сам занимаюсь в Киото. Получив ответ — хмыкает вновь.



— Пропиарь нас среди своих якудза, в таком случае. Потому что будет не два — а три круга. Это я на Окинаве почерпнул. Там все так живут. Сюцухара. Школа Ёки. Сумура... Первый круг — да, как ты и сказал. Для богатых детишек. «Всего за восемь недель ваше чадо освоит все боевые искусства — и отлично отдохнет на элитном курорте...» Хрен с ними. Пусть приезжают. Тоже хлеб, в конце концов. Буду ставить к ним парней помоложе, из тех, кому еще рано преподавать мастерам... Второй круг — что-то вроде элитного обучения. Якудза клюнут — у них эти вещи в почете. Традиции, и все такое, опять же... А станут они потом друг друга мочить нунчаками — или из гранатометов... мне, честно говоря, наплевать.



— И третий — для избранных?



— Само собой. Учение... оно ведь существует. Я знаю. Ты знаешь. Еще десяток человек в этой школе. От этого нам не уйти.



Мы молчим. Внешне — как будто случайная пауза. Ни он, ни я — не из тех, кто любит красивые слова и пафосные жесты. Но... долг памяти нашему сэнсэю... и всей той цепи Учителей, что были до него... Этот долг своим молчанием мы отдаем — сейчас.



— А военные не спохватятся?



Он презрительно фыркает, выщелкивая новую сигарету из пачки.

— Пусть. Черта-с-два они что смогут тогда изменить. Юридически, я же сказал, никакой власти. Разве что кое-кого из старших мастеров могут забрать... но зачем? В общем, думаю, отобьемся...



Идея, которая приходит мне в этот момент...



Черт. Просто одно цепляется за другое. И я уже не даю себе времени на раздумья.



— Сделай школу международной, Цунэ. Хотя бы для третьего круга, поначалу. А потом, возможно, и для первого — тоже. Там, за морем, ведь остались свои мастера... Ну, а уж мальчиков-туристов тебе точно не миновать... Только представь.



...На то, чтобы представить, у него уходит минуты две.



— Тебе кто-нибудь говорил, что ты гений, Мибу?



— Слава будде Амиде, нет.



— Вот и хорошо. Потому что это неправда. Ты — не гений. Но идея гениальна. Гребаный японский Шаолинь — для избранных. Ты об этом, да?



— Примерно. Думаешь — потянешь?



— Не думаю. — Он смеется. Тушит сигарету. И поднимается, с хрустом разминая суставы. — Уверен. А ты сам-то... Просто в гости — или подумываешь вернуться?



Улыбаюсь — гадая, что на самом деле скрывается в этом вопросе.

И еще... так ли он благодарил бы меня — если бы знал, что в реальности может стоять за моей идеей?...



— В гости. И всего на пару дней. Не помешаем, надеюсь?



— Издеваешься! Мне как раз нужно на пару дней отпустить в Нагасаки Камиту. Каллиграфия — и занятия у третьей группы. Возьмешь? Вместо платы за рис и ночлег...



Мне нравится его деловая хватка. И огонек, мгновенно вспыхнувший в глазах. Цунэ всегда был из тех, кому не сидится на месте. Вечно переполненный идеями... ему было тесно в любых установленных рамках. Возможно сейчас, когда рамки он сможет устанавливать для себя сам... Это именно то, что так ему необходимо. И уж точно — именно то, что необходимо Камигадзаве.



Я никогда не жалел, что отказался от предложения Кусакабэ. Никогда.

Но теперь исчез и последний точивший меня червячок сомнений.



У Арицунэ — крепкие руки. Загрубелые. С мозолями на костяшках. Руки, не боящиеся ни катаны, ни грязной работы, ни бумажной возни. Лучшие руки — в какие могла бы попасть наша школа.

Я рад, что приехал. Я рад, что увидел его.



— Я возьму третью группу, Цунэ-кун. Если к рису добавишь хоть немного рыбы, конечно... Как обычно — завтра в восемь утра?...



...Тело вспоминает иначе, чем разум. Быстрее. Точнее.

Я уже чувствую, как сердце меняет ритм.



Я вновь в Камигадзаве. Теперь уже — по-настоящему. Ничего общего с прошлым приездом.

Ничего...



...Как видно, я все же меняюсь в лице на мгновение, потому что в ответ он вопросительно поднимает брови.

— Что...?



Последний камень, что я принес на эту гору с собой...



— Если наш храм еще открыт, Цунэ-кун... Пойдем туда. Я хочу... помянуть кое-кого. И — рассказать тебе, как умер Ито...

---

день сто двадцать седьмой — первая половина дня

...черный асфальт... визг тормозов... ворота закрыты... фигура... шаги... ворота... шаги... черная куртка... протянутая рука... ворота закрыты... черная челка... затравленный взгляд... асфальт... стук подошв... протянуты руки... сюда... закрыто... сюда... навстречу... шаги... визг тормозов... свет фар... силуэт... бабочка черная ...белый свет... липкая паутина... застыл... вскинуты руки... сюда... глаза... обреченно... назад... приоткрыто окно... рука... белый плащ... рукав... белый... свет фар... белый... вороненый металл... хлопок... слишком медленно... черная кровь... черный асфальт... черный свет... ворота... сюда... белый плащ... глаза... белая челка... белый... белый... белый... пузыри на белых губах... машина... другая... другая... машина... ворота... закрыты... закрыты... белый асфальт...



...беги...



...да беги же...



...шаги... из-за поворота... черная куртка... испуганный взгляд... назад... машина... медленно... без остановки... чуть медленнее... беги... замедляет ход... ползет вниз стекло... черное... черное... белая рука... вороненая сталь... хлопок... пальцы... сжимаются... черные полосы... на закрытых воротах... черная кровь... черный асфальт... белая машина... без фар... тень за поворотом... умирает звук... черная тишина... кровь на черных губах... черная... черная...



...



Я просыпаюсь. Крик застывает в гортани обломком горького льда... сгустком застывшей желчи и крови...

Крик как рыболовный крючок... и натяжение тонкой лески...

Рывок — наружу...



Я просыпаюсь.



Предутренние сумерки — густые и липкие. Как серая, влажная от пота простыня, облепившая тело. Не пошевелиться и не вздохнуть.



Я просыпаюсь.



Мысли. Воспоминания. Раздробленный калейдоскоп. И только желание — одно... глубоко в подкорке... Вновь вспороть себе кожу... там, где едва заметной ниткой запястье перетянул белый шрам... и начать выводить на полу... Знаки... Знаки... Знаки...

Опасность.

Предупреждение.

Для кого?...



Я просыпаюсь.

И не помню — что видел во сне.



Я опять не успел.



...



Я просыпаюсь.



Рывком. Как подброшенный. И не могу понять — где я и что со мной.

Первые секунды — полной дезориентации.

Не понимаю...



Мой дом. Моя спальня. Моя постель. Тогда — откуда всё это?

И необъяснимый, совершенно животный, липкий страх...

Откуда?...



...О-Юми приносит завтрак, но я не могу заставить себя даже смотреть на еду. Мутит от одного только запаха. И чай кажется совершенно безвкусным. Как дистиллированная вода.



Тренировка в зале — до изнеможения. Бесполезно. Бессмысленно. Взгляд не отрывается от телефона, оставленного у порога. Мысли... Мысли мои тоже где угодно — но только не здесь.



Когда мобильник наконец начинает звонить, — тугой кокон тишины-ожидания лопается с физически ощутимым хрустом... Но напряжение тут же возвращается вновь.

Это — не он.



Мияки.



Усталый голос. Непривычная неуверенность в тоне.

— Мибу-кун... не против, если я заскочу на кофе?...



Конечно.



...



Он выглядит так, словно не спал две или три ночи подряд. Взъерошенный, в мятом костюме. Съехавший набок галстук... И всё время нервным жестом трет шею — как будто натерла удавка...

Красные ободки у глаз. Воспаленные белки. И сигарету сует в рот с обреченной жадностью курильщика, у которого эта — далеко уже не первая пачка за сутки...



— Черт знает, что творится, Мибу... Город как будто с ума сошел. Мало нам этих выборов на носу. Мало нам обычных разборок. Так еще — сначала этот твой ублюдок. Теперь — похоже, «серийщик» объявился...



Теперь понятно, откуда этот запах от его одежды. Я втягиваю воздух, и невольно морщусь.

Кровь...



Пока раздумываю — как и о чем могу спросить копа... да и нужно ли мне вообще спрашивать его о чем-либо?... — он сам поднимает голову, отставляя пустую чашку.

Странно оценивающий взгляд. Мне невольно становится не по себе.



Ни с чего, разумеется. Просто я настолько издергался за последние трое суток, что вспыхиваю, как сухая трава, от малейшей искры.



— Мне... нужна твоя помощь, Мибу.



Даже так?

Неожиданность смены ролей. До сих пор помощь нужна была мне — и я за нее платил.

Однако сейчас о плате даже не заговариваю. Это — уже нечто другое. Возможно.

Новый этап.



— Если это в моих силах, Мияки-кун.



Кивает. Медленно. Задумчиво. И опять — точно такой же взгляд.

Что же такое там у них произошло?...



— В твоих. И в силах — и в интересах. Убийства в Гионе, Мибу. Три девочки — сегодня ночью. И четвертая — пропала. Вот, посмотри...



Он показывает мне поляроидные снимки.

Но я пока не смотрю. Только слушаю. И это... и вправду хреново.



...Девочек кто-то заказал на всю ночь, снял банкетный зал в одном из чайных домиков... Договаривался — явно посредник. Его сейчас ищут. Самого же клиента — никто не видел.

А утром — три трупа. И что хуже всего...



— ...Представлено всё так — как будто они сами друг дружку прикончили. Голыми руками... Бред, конечно, но... Да ты посмотри на снимки, Мибу... Ничего. Вот в натуре — было паршиво. А это что — картинки...



Картинки?

Я благодарю милосердную Канон, что пренебрег сегодня завтраком...



...Распоротые животы... кожа, развернутая влажными алыми лоскутами, наружу... и вывернутые внутренности... Руки у каждой — в крови, едва ли не по локоть... скрюченные уродливые пальцы...



...И лица... Чистые... Улыбающиеся...

Почти... блаженные...



Экстаз...



— Теперь взгляни сюда...



Рука крупным планом, там, где кожа чистая от крови. Чистая... если не считать аккуратного ряда знаков, от плеча до запястья. Тонких, как будто начерченных алой кистью...



— А четвертая девочка?



— Как сквозь землю. Ищем...



Да. Я знаю — как они умеют искать...

Впрочем, и Мияки, похоже, не строит особых иллюзий.



— Я потому к тебе и пришел, Мибу. В Гионе — молчат, как в рот воды набрали. Сам знаешь, копам там не то чтобы доверяют. А у тебя — связи. Ты же и сам оттуда девочек берешь... Кто знает — а если завтра у тебя самого здесь такое же приключится...?



— Пожалуйста, Мияки-кун. Не надо меня пугать. Я и без этого сделаю всё, что смогу...



— Слухи, сплетни, догадки... Мне нужно всё — что только можно раздобыть...



В дополнение ко всем моим тайным и явным контактам и обязательствам последних недель... да — не хватало только роли полицейского информатора...



— Всё, что в моих силах, Мияки-кун. А... есть фотографии девушек — при жизни?



Сам не знаю, отчего мне так хочется на них взглянуть...



Он достает четыре снимка... явно из «семейного альбома», который держит каждая ока-сан, чтобы демонстрировать клиентам, — когда они делают выбор заранее...



...Четыре фото. Четыре лица...

Незнакомые. Нет. Ни одну из них я никогда прежде не видел... и это — пусть и малое, но облегчение.



Я уже откладываю их в сторону, пожимая плечами... Но что-то не дает покоя, глубоко внутри... как будто невидимые пальцы дергают тонкую натянутую струну...



Смотрю еще раз. И еще.



Они очень похожи — эти четыре девушки, в традиционной одежде, с высокими прическами, набеленными лицами... Почти как сестры. И ни одну не назовешь эталоном красоты. Черты лица — крупноваты. И лица — слишком удлиненные... Двух так и вовсе можно было бы принять за переодетых актеров кабуки, изображающих женщин на сцене...

Пожалуй, обычно успехом у клиентов они не пользовались, — так почему же сейчас выбрали именно их?...



И... еще одна странность.

Да, теперь я наконец понимаю, что смутило меня в тех, первых снимках...



— Можно взглянуть еще раз, Мияки-кун?...



Он, похоже, готов отпустить какую-то шуточку. Но у меня слишком серьезный голос, — и он лишь молча возвращает мне в руки пачку фотографий.



— Они были... такими, когда вы их нашли? Их никто не трогал?



— Господь с тобой, Мибу, конечно, нет. А что?



Если бы я только знал.



— Понятия не имею. Но обычно гейши при клиентах никогда не распускают волосы. И уж тем паче — не стирают краску с лица. Это же... как униформа. Традиция. Что угодно... Они просто не могли быть там — в таком виде...



Если только клиент не заплатил за это отдельно.

Но... зачем?...



— А есть следы... сексуальных контактов, Мияки-кун?...



— Эксперты скажут. Но явного насилия вроде бы нет. Может — все-таки скажешь, что у тебя на уме, а, Мибу-кун?



Если бы я только знал...

Но что-то в этой истории задевает меня за живое, — настолько, что даже все нынешние тревоги по поводу Киро не затмевают смутного беспокойства.



...Я еще раз обещаю ему навести справки. Он выпивает вторую чашку кофе — и наконец уезжает, оставляя мне комплект фотографий.

Уже собираюсь позвать Тао и посоветоваться с ней...



...Телефон...



Звонок — вновь как раскаленным ножом по нервам... Но тут же — всплеск облегчения.

Знакомый номер.



— Да, Кадзу...?



Его голос — совершенно спокойный. Даже с легкой насмешкой.

Так... чудовищно странно — сейчас...



— Звонила твоя пропажа, Мибу-кун. Попробую его забрать в течении часа...



Кадзу!!...



Но он не слушает. Как всегда — ему не нужны мои вопросы. Кладет трубку. И когда я перезваниваю, то в ответ — срыв вызова... и бесконечная нить гудков...



Ладно.

Ладно, всё к черту!...



Не могу усидеть на месте. И — опять к черту! — закуриваю сигарету... плевать на кимоно... на всё плевать... Я просто не могу поверить, что это — реальность...



Предупреждаю охрану на воротах — чтобы дали мне знать.

Предупреждаю Тао.

О-Юми — что понадобится ванна... и аптечка... и чистая постель... и еда... и...

Черт... черт... я уже не знаю и сам...



Чжан... Да, конечно...



Я набираю номер наемника.

Торопливо, сбивающимся голосом — все новости.



— А что у вас, Чжан-гун?... Вы нашли его?...



— Зацепили. И готовы отслеживать дальше. Можем взять его примерно через полчаса. Даете добро, Мибу-сан?...



Я пытаюсь собраться с мыслями. Прикинуть возможности и варианты.

И наконец...



— Давайте немного подождем, Чжан-гун. Пусть Киро сперва вернется...



Он, кажется, намерен возразить. Но я не хочу спорить. Я уверен, что прав.

Я боюсь... отчаянно боюсь, что слишком резкими действиями они спугнут этого ублюдка... толкнут его на какой-то отчаянный шаг...



Пока Киро не будет здесь, в безопасности...

Нет...



Но спорить и объяснять сейчас — это свыше моих сил.

Я просто кладу трубку...



Он не перезванивает.



Я — жду.

Это всё, что мне осталось теперь...



...



— Мибу-сан... — Звонок от охраны. — Вы просили сообщить...



Не дослушав — к воротам...



Киро!!...



Мальчик... малыш...



Он идет один. Один, без Мураки. Один — по улице, со стороны Годзё-дори... Хрупкая, пошатывающаяся фигурка... я почти чувствую, как у него подгибаются ноги при каждом шаге... Полсотни метров до ворот... Я — бросаюсь навстречу...



Киро!...



Поднимает голову — на голос... отбрасывает с лица слипшиеся, грязные пряди... Даже отсюда я вижу — какие измученные, больные у него глаза...



Киро...



Каждый шаг... уже совсем близко... и руки — его и мои — навстречу... и...



...испуганный взгляд... назад... машина... без остановки... чуть медленнее... ползет вниз стекло... черное... черное... белая рука... вороненая сталь... хлопок... пальцы... сжимаются... черные полосы... черный асфальт... белая машина... без фар... тень за поворотом... умирает звук... черная тишина... кровь на черных губах... черная... черная...



...



Ки...ро...



...

...

...



Я еще успеваю его подхватить.



Мы падаем на асфальт — вместе.



...



Киро.



И я.



...

...

...

---

день сто двадцать шестой — вечер

...



— Знаешь, шестой час звоню ему — а он не отвечает. Обычно он отключает телефон или молчит. А сейчас он не отвечает. Как ты думаешь, мог кто-нибудь успеть раньше меня?



— Нет. Не знаю. И не думаю. Ты интересуешься им куда больше, чем я, — вот ты и выясняй. В любом случае, мальчик тебе для этого бесполезен. Ты ведь и сам уже это понял...



— Ты забываешь о том, что я читал тебя раньше, О-ри-я. Ты забываешь о том, что я купался в твоих страхах — как купался в его безумии до того, пока он не захлопнул дверь. Я много чего мог бы рассказать о нем — за эти долгие-долгие годы, которые я читал его. Слушал его. Видел его. Нам обоим одинаково не наплевать, дружок. Ты можешь поверить мне на слово или проверить самостоятельно. Он никогда не расстается с сотовым надолго, уж я-то знаю.



— Он так много для тебя значит? Знаешь... можешь не верить — но мне действительно интересно. Ты помешан на нем. Ты готов на любые мерзости — чтобы до него дотянуться. Почему?...



— Ты задаешь много вопросов, О-ри-я. Что ты готов предложить мне, чтобы я стал на них отвечать?



— Ты уже взял у меня куда больше, чем я был готов отдать. Чего ты можешь хотеть еще?



— Это другое, не делай вид, что не понимаешь. Я взял — и ты отдал. Или подарил. Или сделал. Я открыт к предложениям, как видишь. Да, он все еще не отвечает, хотя, конечно же, тебя это не интересует.



— У меня нет предложений. Тебе самому куда больше хочется о нем поговорить... Но разве что — ты тоже можешь задать вопрос.



— С твоей стороны было так великодушно мне это предложить, что я не могу не воспользоваться идеей. Как ты думаешь, если бы на месте сопляка был ты... — Пауза — то ли отвлекся на что-то свое, то ли дает время словам осесть. — ...он бы хоть палец об палец ударил?



— Конечно, нет. По крайней мере, надеюсь на это. — Короткий смешок. — Ты действительно не понимаешь... Но на твой вопрос я ответил. Теперь — твоя очередь.



— Десять лет, О-ри-я. Если бы ты в течении десяти лет читал его, слушал его, ощущал его и не имел другого выбора — ты бы меня понял. У тебя почти получилось понять в свое время, я видел. Но ты слишком быстро заставил себя забыть об этом.



Долгая пауза.



— Что он сделал тебе?



— Это уже новый вопрос.



— Я знаю. И я готов продолжать. Или, может быть... ты просто скажешь — чего ты хочешь за то, чтобы отпустить мальчишку. Такого — что не имело бы отношения к нему...?



Смех.



— Что он должен сделать, чтобы ты прекратил прикрывать его каждой второй своей мыслью?



— Это был твой вопрос, полагаю? Ответ — не знаю. — Вздох. — Это — иррационально. Это — так же сильно, как твоя ненависть к нему. Я не знаю — и надеюсь никогда не узнать. Твоя очередь отвечать теперь...



— Кроме него — меня не интересует ничего. Ни ты, ни щенок. Я ответил на твой последний вопрос. Теперь мы оба будем тщательнее их формулировать и не говорить лишнего. Ты был на моей квартире. Я ждал, что там будет он, а не ты. Я оставил для него след. Надеюсь, ты сообщил ему об этом. Да, он до сих пор не отвечает. С шести вечера — до сих пор. Может, опять в кого-нибудь врезался. Или нашел себе новую подстилку.



— Может быть. Если он захочет — он позвонит. Если не позвонит — у меня достаточно и своих дел. Наших с тобой дел... даже если я тебя и не интересую. Но ты не ответил. Что он сделал тебе — чтобы заслужить такую ненависть?



— Сначала он не смог убить меня, а потом не позволил мне умереть. На самом деле, это дерьмо собачье — и мы оба, я и он, об этом знаем. Он родился на свет. Это была самая главная ошибка в его жизни. А ты помогаешь мне доказать это. С того самого дня, как получил мой первый подарок. Тебе понравилось читать о его семье, О-ри-я? Он никогда не говорил об этом с тобой. А со мной говорил. Его невозможно было заткнуть. Он мог говорить часами. О детстве. О родителях. Об Италии. У него сохранились отличные воспоминания об Италии. Я могу назвать тебе имена, но ты все равно не воспользуешься ими. Пока что ты не готов. Когда ты захочешь узнать больше — я найду тебя.



Усталый вздох.



— Делай что хочешь. Ищи. Находи. Я тоже буду тебя искать. Чем бы всё это ни закончилось... Может быть, не так настойчиво — если ты отпустишь мальчика живым и невредимым. Но всё равно. Я не забуду. Я могу быть очень плохим врагом... Отпусти его.



— Тебя никогда не удивляло, что он готов делиться подробностями своей жизни с кем угодно, но не с тобой? Взять, например, того же Нагано. Я читал его. Я многих читал — просто для того, чтобы понять, как ему это удается. Держать людей возле себя. Я ждал долгие годы. Я могу подождать еще. Ты будешь ждать вместе со мной. Ты будешь ревновать его ко мне — когда он будет говорить с тобой, а думать обо мне. И в конце концов, может быть, тебе даже повезет увидеть, чем все закончится. Жди своего щенка, О-ри-я. Я подумаю, в каком виде прислать его тебе...



...Гудки.

...Гудки.

...Гудки.



...



Все голоса мертвых — в этих гудках.

Пока помню — я записываю наш разговор. И набираю Мураки — чтобы пересказать ему. Он должен знать. Он должен это услышать. Ублюдок сказал в десять раз больше, чем надо, — чтобы Мураки мог понять, с кем мы имеем дело.



Кто он такой, этот Грэй, черт бы его побрал?!...



Гудки.

Гудки.

Гудки.



...



Нет. Я не беспокоюсь, — что бы он там ни говорил. На беспокойство о ком-то еще, кроме Киро, у меня нет ни времени, ни сил. Ни желания.



У меня вообще не осталось больше желаний.



Как ни странно... жалею только, что отпустил Икэду.

Мерзавец доводит меня до остервенения. И... он единственный — кто еще дает мне возможность чувствовать себя живым.



Когда я злюсь... когда желчь и ярость прорываются изнутри — как будто лопаются нарывы...



Это то, чего мне хочется больше всего сейчас. Орать в голос. Крушить все подряд. Ломать мебель.

Не знаю... Убивать?...

Да, наверное — и это тоже...



Бессилие...



Мать его...



Почувствовать — как трещат под руками чужие кости. Взглянуть этому выблядку Грэю — в глаза. Услышать звук, с каким входит в плоть пуля.

Хочу.

Я хочу — всего этого.



Или чего угодно — что могло бы на время приглушить боль.



Я не должен был отпускать Икэду.

Мать его... Что угодно... Мать его...

Потому что в нем — такая же неукротимая, бешеная ярость... как и во мне сейчас. Не холодная, рационально-отстраненная, как может быть у Мураки. Нет... Черная. Дикая. Поднимающаяся откуда-то из самого нутра.



Я хочу этого ублюдка.

Я не должен был его отпускать.



Не знаю, чем бы закончилось... Возможно, я убил бы его под утро. Или он меня. Не знаю.

Но я не должен был его отпускать.



...Я уже готов протянуть к мобильнику руку, — но тут телефон звонит сам.



Глубокий вдох. Другой. Третий.

Я выплываю из пучин своей ярости — как ныряльщик с глубины. Медленно. Осторожно — так, чтобы от смены давления не взорвались легкие.



Еще один вдох...



— Да, Чжан? Что-нибудь новое у вас?



— И да, и нет. Вы проговорили с ним достаточно долго, Мибу-сан. Это хорошо. По тому телефону, который принес вам мой посыльный?



— Разумеется, Чжан. Я сразу переставил карточку — как только его получил. А что с этим телефоном?



— Кое-какая мелочевка внутри. Неважно... Значит, данные уже — в Убежище, Мибу-сан. Я с ними свяжусь. Если материала достаточно — мы замкнем сеть. И теперь... еще один звонок от него — и будут точные координаты. Только больше никакой самодеятельности, прошу вас. Не так, как сегодня. У меня группа захвата наготове. Предоставьте работать профессионалам, хорошо?



— Да, Чжан. Я всё понял. Будем ждать?



— Будем ждать. И позвоните мне — если вдруг что-то новое...



— Я позвоню.



...



Новое...?

Да, можно считать и так... только Чжану это не принесет никакой пользы.

Из разговора с Мияки. Бессмысленного разговора — потому что копы как всегда опаздывают на шаг...

Разве что — только это одно.



— Странное дело, Мибу. Этот ублюдок... Когда только приехал — говорил с акцентом, как все гайдзины. А потом... акцент внезапно пропал. Года полтора назад — все, кто знают его с этого времени, удивлялись. Все до единого. Потому что странно, ей-богу... чтобы англичанин — и так чисто болтал по-японски. Скорее уж — северный говор. Но наш. Совсем как родной язык. Что за хрень, а, скажи?...



Ну откуда мне знать?



Однако на своем листке с записями я делаю еще одну пометку. И тут же — перенабираю знакомый номер.



Ничего... Бесконечный зуммер...



Нет, Кадзу, извини. Думать о тебе. Тревожиться за тебя. Нет.

У меня просто нет никаких сил.



А то немногое, что мне осталось...



...Я вновь проваливаюсь в сон — как в каменный колодец... и вновь его стены смыкаются над головой... и вновь — ничего, кроме запаха сырости... плесени... стылой воды... И бесконечных отголосков звонкого эха...



Киро...

Киро...

Киро...



Два слога... коротких... Таких же мертвых — как эти гудки...

Таких же пустых...



Ки...ро...

---

день сто двадцать шестой

ИНТЕРМЕДИЯ — ТРЕТЬЯ СИЛА

Мне придется свернуть игру.



Слишком рано. Слишком... Я еще не успел насытиться. Я недоволен — и тот-который-владеет-телом тоже делается беспокоен, и проводит скверную ночь, и мечется в чужом доме, на чужой постели, как в коконе — в липких чужих простынях, в холодных тисках беспокойных снов.

Чужих, разумеется.

В холодных тисках моих беспокойных снов...



Слишком рано.

Но горловина сети затягивается всё туже. Еще немного — и будет не ускользнуть.



...Шингун. Мальчик с каменными глазами, за чьей спиной я вижу тех, кого давно успел позабыть. Исидо. Со Кэ. Айхачи. У него — их цепкие пальцы. У него — их крепкие зубы. Раз вцепившись — уже не отпустит. Еще день-два, и он обойдет мои щиты, и отыщет двойную фишку — сам. И я никак не смогу помешать.

Я должен опередить его... если хочу успеть стребовать свою цену.



А сладкий мальчик...

Да, сладкий мальчик готов платить.



У него запавший взгляд — и серый песок в глазах. У него — проступившие линии вен, как реки на картах запястий... и нервные руки... и ногти цепляют за черный шелк...



...Черный шелк коробки — новый подарок, сегодня утром.



Белая хризантема без стебля... и черная прядь волос. И лоскуток кожи... всего-то размером в палец.

Он смешит меня почти до слез... эта двойная фишка... С его претензиями на жестокость — в которых нет ничего, кроме бессмысленного слезливого призыва: Приди! Приди ко мне — и сделай мне больно в ответ!...

Я бы пришел. Я бы пришел и показал ему — что есть боль на самом деле... Даже мой нынешний нибаммэ, прячущий бритву в кармане, и тот смыслит в жестокости больше. И даже он ловчее расставляет силки.



Впрочем, всем им нужно одно и то же. Мне почти все равно — за кем из них наблюдать. У всех у них — одна и та же жажда... один и тот же шепот на пересохших губах...



Люби меня...



Мне стало бы с ними скучно... если бы та же шелуха слов не липла и к моим губам тоже...

Мы передаем ее друг другу с поцелуями. Как смертельную заразу. И жадными глазами наблюдаем — кто подавится первым.



Люби меня...



Мой сладкий мальчик... поначалу — лишь красивая игрушка, годная только на то, чтобы разбить ее досадливым взмахом руки... тело, по чистой случайности обремененное душой... тело, которое я сделал своим в астральной плоти, и дух, который привязал к себе навечно, — как бы ни пытался он оборвать поводья... Сладкий мальчик...

Он оказался не так уж прост...

Он меня забавляет.



Сейчас... О, да, сейчас я ближе к нему, чем когда-либо в прошлом, и касаюсь его, и набрасываю за нитью нить... Мне уже трудно отличить чужую увлеченность от своей, — на эту куклу мы с моим нибаммэ смотрим одними глазами. С одной и той же ненасытностью. С одним и тем же желанием.



Он сопротивляется. У него внутри — стержень, неподатливее обсидиана, и жидкий мед зрачков таит ядовитое жало.



Его кумир — серебро. Его личное помешательство...

Маленький оборотень, воющий на луну...

Он готов вычерпать пруд ладонями — в тщетных попытках ее поймать...



Впрочем, он поумнел за последнее время. Оделся в броню равнодушия. Научился не так туго натягивать веревку на собственном горле...



...Ночами он до сих пор иногда просыпается в холодном поту... возвращаясь в кошмарах в тот зал мертвецов, где я имел его душу и тело...



Я хочу получить их обоих. Черную — и белую фишку. Обсидиан, оправленный в лунный свет. Может ли быть украшение лучше?...



...

...



— Будешь опять посылать эту хрень копам, Мибу?



— Нет. Ни к чему. Я и так знаю, что это — Киро. Он больше не шутит. Теперь... он начал делать то... что обещал...



— Мать твою, братец... Вот — выпей, и успокойся. Да, я знаю, что коньяк на завтрак — рановато... Ну, не молока же тебе наливать, в самом деле! Там кожи-то всего ничего, два дюйма... Когда ты своего щенка без смазки трахал — ему и то больнее было.



— Заткни на хер свой рот, Икэда. Заткни. На хер. Свой грязный. Ублюдочный. Рот.



Провоцировать — так легко. И так легко поддается. Уже не следит за словами. А значит — играет уже на моем поле.

Грубость — так просто... Мне нравится грубость, порожденная утонченностью. В том, чтобы выписывать ругательства тончайшей собольей кистью, есть роскошь и стиль, недоступный профанам.



Чтобы завести его еще чуть дальше по этой дороге...

Замах...

...И удар — в ответ...



Перехватить руку...



Кто дергает на себя — первым?...



Лицом к лицу...

В глаза...



Дыхание смешивается. Загустевает. И взгляды-крючки — из зрачка в зрачок.



...Телефонный звонок разбивает тишину в дребезжащие брызги. Я давно уже не ненавидел никого с такой силой — как этого гребаного ублюдка...



Только одно удовольствие. Видеть, как у Мибу белеют пальцы, когда он стискивает трубку. И губы... Губы белеют тоже...



— Шутки кончились, дружок. Он до сих пор не отвечает. Пора бы тебе решить, чего ты боишься больше — того, как умрет сопляк, или того, что он пошлет тебя вместе со щенком куда подальше...



Это всё. Отбой.



Идиот...



Мибу рывком поднимается с места.

— Мне нужно найти Чжана. Я... подумал тут кое о чем... — Оборачивается. Глаза блестят, смазанные безумием, как прогорклым маслом. — Телефоны... понимаешь? Он меняет SIM-карты с каждым звонком, чтобы его не засекли. Но где он их столько взял?... Когда покупал... гайдзин — не могли не запомнить!...



— Где-нибудь на другом конце города от нынешней лежки? Что тебе это даст?...



— А если не на другом? А если... черт, Икэда... это гребаный шанс — всё равно лучше, чем ничего...



— И ты ждешь, что твой приятель в одиночку обегает все магазины?... Лучше скинь информацию копам. Пусть начнут шерстить — а там посмотрим. Впрочем, я и своих могу подключить...



Соглашается. Звонит своему дружку-полицейскому. И значит — время уходить...

Я должен успеть первым. Бежать впереди ловчей сети... впереди облавы... вилять... уходить от стрел... и посылать обратно — щедро сдобрив их ядом...



Успеть...



— Я позвоню тебе, братец. Надеюсь, будешь скучать?...



...



...В тонких слоях прохожу под свой щит, что держу над двойной фишкой. Спокоен?... Нет, он не спокоен. Но ничего, скоро будет еще веселее. Потерпи...

И ты потерпи... щенок...



Маленькая скулящая тварь в углу. Комок едва одушевленной плоти.

Я до сих пор не могу решить — как мне с ним быть.



Что принесет мне удовольствия больше: награда за то, чтобы вернуть его живым в родную конуру... или тот яд и полынная горечь которыми обернется сладость медовых глаз — когда докучливому щенку наконец перережут глотку?...

Не знаю. Пока не могу решить.

Возможно, оставлю судьбу комка плоти в руках провидения. У рока... да, у рока слишком много жадных рук...



Возможно, я вручу его судьбу серебристым пальцам. Хочу взглянуть — что за нити переплетет в своем узоре мальчик, сотканный из луны и стали.

Я слишком мало наслаждался им до сих пор. Пора исправить эту оплошность...



...

...



Ты мне мешаешь, Майтимо.



А. Наконец-то и он. Я встречаю его в астрале — волной смеющегося мрака. Он — только глаза и уши. И сжатый в упрямом недоверии рот.



У меня контракт. А твои игры — помеха.



— Нетерпеливый мальчик... И что сказали тебе Мастера?



Сказали то, что ты знаешь и сам. Хватит, Майтимо. Контракт есть контракт. Я шел обходными путями до сих пор, но теперь — время критично. Хватит.



Он чувствует за собой силу. Иначе не посмел бы войти в игру. Иначе не заступил бы дорогу — открыто.



— Кто сказал, что я — помеха тебе? Игра сложнее той части, которую ты способен увидеть. Но... хорошо. Я ждал только твоих слов — и теперь уступаю. Твой контрактник получит то, чего хочет. Уже сегодня. Доволен?



Буду доволен, когда контракт окажется исполнен, не раньше. Сними с него щит, Майтимо. Дай мне доделать свою работу.



— Щит? Попробуй сперва справиться сам. Ты сможешь — я следил за тем, как ты плетешь свою сеть. Ты на верном пути. Но... если нет — тогда завтра я открою дорогу. И — не забудь рассказать своим Мастерам о том, как я стал уступчив. Они будут довольны. И мной, и тобой...



Довольны.



Довольны?...



...



...У моей уступчивости — вкус тухлого мяса.



Я возвращаюсь в тело... и когда нибаммэ смотрит в зеркало — то шепчу ему прямо в расширившиеся зрачки:

Сегодня ночью... мы с тобой... пойдем убивать...



Довольны...



...

...



— Мибу! Мать твою, ты гребаный гений! Сейчас продиктую адрес... Кажется, сейчас — он еще там!...



Двойная фишка. Он допустил ошибку.

Да, был хитер... хитер, как и все безумцы... Не больше пяти-шести карточек за раз, в точках — по всему городу... и только одна — совсем рядом с тем местом, что он выбрал себе для укрытия.



Ему просто не повезло.



Старуха, ненавидящая гайдзинов еще с войны — где потеряла мужа... и всю семью, под бомбой в Нагасаки.

Старуха с зоркими не по возрасту глазами, слишком длинным языком — и уймой свободного времени.

Старуха, видевшая его... и оказавшаяся соседкой...



Злобная сморщенная тварь, с жидкими серыми патлами и зубами голодной крысы.



Полчаса — и на нее вышли бы копы...

И мой шингун, следящий за ними...



...Я бегу впереди облавы...



Мне нравится этот ветер в лицо... Он несет запах свежей крови.



— Звони своему приятелю, Мибу, — и гоните сюда. Ичигава-дори, напротив кинотеатра...



Многокватирный дом, пять подъездов, шесть этажей.

Подъезд, так и быть, я ему укажу. Этаж и квартиру — пусть ищет сам.

Их не знает даже старуха... Все честно. У каждой фишки должен быть шанс на свой ход.



Именно поэтому я больше не прячу нибаммэ под щитами.



Почувствуй...



— Только вот... как насчет моей награды, а, Мибу?



— Икэда, черт бы тебя побрал... Получишь — всё, что захочешь, я ведь сказал уже. Но сейчас — адрес, мать твою! Дай. Мне. Адрес.



Податлив, как воск... И предвкушение в подрагивающих пальцах...



За одно только это — двойная фишка заслужила свой шанс...



...



...И — он использует его.

В чем-то... из него мог бы выйти сносный игрок. Еще бы немного стиля... и немного ума...

Жаль, слишком поздно, чтобы заняться им всерьез...



...Звонок.

Мой сладкий мальчик получает его — как раз в тот момент, когда распахивает стеклянную дверь в подъезд.



— Ну что... Поиграем в холодно-горячо, О-ри-я...?



В его глазах — тревога. И в напряжении плеч. И в том, как он осматривается по сторонам.

И только подрагивание ноздрей выдает в нем волка. И хочется провести рукой по спине... почувствовать, как поднимается дыбом шерсть на загривке...



Шингун рядом — деловит. Почти незаметен. И только мне видна сеть, брошенная им — сверху донизу.

Да, он не тратил времени зря. Снял голос — так превосходно, что я и сам готов поучиться. Не удивлюсь, если полгорода — уже в сетях его ловчих кристаллов.



Нет. Двойной фишке уже не уйти.

Но не сейчас.

Сейчас еще — слишком рано...



— Третий-четвертый этаж, Мибу-сан. Я — лестницей. Вы — в лифт. На третий. Живо!...



Им следовало бы...



Но их только двое, а всего предусмотреть невозможно...



И мой нибаммэ скалится в зеркало заднего вида, поглаживая пальцами руль.

Мне нравятся его пальцы...



— Как думаешь... успею я что-нибудь отрезать твоему щенку? На сколько кусочков я порежу его... пока мы с тобой играем?... Нет, О-ри-я... всё еще холодно... всё еще — не та дверь...



Мы не можем его видеть сейчас — но я слышу дыхание. Рваная нить. Так густо. Так плотно... Я возбуждаюсь всё сильнее... нас обоих возбуждает этот звук... как прелюдия секса... Дыхание...

Еще немного — и начать ласкать себя... прямо здесь, в машине... красивыми пальцами, так жестко сдавившими руль...



— И опять — не то, О-ри-я... Хочешь послушать — как скулит твой щенок?... Хочешь?... Но уже теплее. Теплее... Ты почти успеваешь, О-ри-я... Может быть, тебе повезет, — и это будет всего три куска... а не пять — и не восемь... Какие части от него ты бы хотел получить?...



...Они уже нашли дверь. Шингун... сколько у него уйдет, чтобы вскрыть замки? Выбить щеколду?... С его-то способностями...

У тебя еще тридцать секунд, двойная фишка. Самое большее — тридцать секунд...



Открытое окно на пожарную лестницу — куда он выталкивает щенка. В трансе... конечно же... иначе бы — цеплялся... кричал... Так — идет, куда скажет... Шатаясь и запинаясь — скатывается вниз по ржавым ступеням...



Машина...



Я дал тебе время, двойная фишка. Посмотрим теперь. Больше — поблажек не будет.



— Ми-ибу!!! Мать твою, Мибу, живее, сюда! Он уходит!...



Еще двадцать секунд — и оба уже внизу... Скрип и грохот лестницы за спиной — как только не обломали пролеты?...



— Мне надо было зайти сзади... Черт, Чжан, я должен был предусмотреть второй выход...



— Всего не предусмотришь. Я — за руль. Двигайтесь, Икэда-сан!... — И стал бы я возражать?...



Рвем с места — и вонь паленых шин... и черный след на асфальте...



И ветер из открытого окна наотмашь бьет по лицу... смех пузырится на губах... и дрожат барабанные перепонки от воя мотора...



...

...

...



— Как мы могли его упустить?... Он же был почти у нас в руках!...



— Как мы могли его упустить?...



— Как?...



Он повторяет это раз за разом, с обреченностью сломанной куклы, зовущей маму. Еще немного — и... или выебать его, прямо на полу, в этой комнате... или пойти и купить леденец, чтобы заткнуть наконец ему рот.



Слишком красивый рот — чтобы бить по нему вот так, наотмашь. Но...



— Мать твою, Икэда!...



— Ну наконец-то... хоть что-то, кроме нытья...



Шингуна с нами уже нет. При нем — он не позволил бы себе такой слабости.

При мне — позволяет.

Позволяет — уже куда больше, чем при любом другом. Быть слабым. Быть резким. Быть — таким, каким ему хочется быть, на хрен ломая любые барьеры...



Скоро он возненавидит меня за это.

Еще скорее — поймет, что уже не может без этого жить.



Он слишком долго держал себя на привязи.

А у меня единственного — нож, обрезающий эту веревку.



Свобода — куда худший плен, чем любой поводок.

И я улыбаюсь...



— Херня, Мибу. Не трахай себе нервы. Мы его спугнули — теперь это уже дело нескольких часов. Вот увидишь. Сегодня вечером, или край — завтра утром. Копы. Или твой кореец. Или мои ребята. Его найдут... И, блядь... вытри с морды кровь — смотреть тошно.



Не тошно, на самом деле. От желания внутри всё завязывается таким тугим узлом — что почти невозможно дышать. Красные, влажные, блестящие от крови... эти губы хочется рвать зубами... и слизывать — каждую каплю... высасывать досуха, без остатка...

Он прижимает салфетку к лицу.

Я — отвожу глаза.



Нет. Не время. Сейчас — только всё испортить...

Я ведь умею ждать...



...Мы — в его доме сейчас. Но там, где обычно он так спокоен... сам — словно нарисованная на ширме тень... силуэт, без запаха, вкуса и цвета... сейчас — не держится на месте. Встает, начиная расхаживать от стены до стены... берется за сигарету — и тут же ломает в пепельнице... на корточки — к жаровне, принимаясь ворошить угли...



Я жду.



Он сплетает сеть — ритмом своих метаний... бессмысленных... внешне — бесцельных... Но только внешне... За всеми этими зигзагами — центр. А сеть стягивается всё туже.

Из жестов. Движений. Случайных взглядов.



Нить. Еще одна нить.

И еще.



В натяг...



Нет более тесной клетки — чем свобода. Нет лучшей паутины.

Нет лучшего гарпуна.



— Мибу. У меня от тебя в глазах рябит. Ты долго собираешься так метаться?...



Как чайка, случайно залетевшая в комнату, — и бьющаяся о стекло.

Как бабочка у огня.



Ты сломаешь свои крылья, птица.

Ты обожжешь их, мой мотылек.



Тогда — ты станешь неинтересен. Сломанным — я отброшу тебя. И смогу наконец забыть.

Но это — еще только будет. И между потом и сейчас — целая вечность.

Предвкушение...



Ожидание.



Взгляд из-под ресниц. И ухмылка в уголках губ.



— Давай поговорим о моей плате, Мибу.



— Не рано ли?



— В самый раз. А то потом ты вернешь своего щенка — и пошлешь меня на хер. Нет уж, лучше ковать железо, пока горячо. Не моя вина, в конце концов, что этот ублюдок опять вас перехитрил...



...Он садится рядом. Неожиданно. Словно споткнувшись — падает на циновку. Складывается, как оригами... черный бумажный журавлик.



— Мать твою, Икэда... мне все равно — говори, чего ты хочешь, и покончим на этом. Что тебе нужно, а? Отыметь меня во всех позах? В балетной пачке и на пуантах? Ну?...



— У меня не такая богатая фантазия, братец.



А у него — совсем плохие глаза. Уже не орехи и мед. Уже не янтарь. Две гноящиеся раны на бескровном лице.

И рот — сухая щель, плюющаяся ошметками слов.



Целовать его? Да... Такого — вот как сейчас. Все равно, что целовать саму смерть.



— Расслабься, Мибу. Тебя сейчас иметь... отдрочить — и то удовольствия больше. Да и кто тебе сказал, что твоя задница мне вообще на хрен сдалась. Слишком высокого ты о ней мнения, братец... Хотя впрочем, привстань, я еще раз взгляну — может, и передумаю...



Как я и ожидал — вдруг... смеется.

Чахоточный кашель, а не смех, такой же больной — как и он сам, такой же неживой... рвущаяся бумага... И возбуждает так — что невмоготу.



Сейчас... я бы мог сделать его своим — так, как бы захотел. Одним движением. Парой слов. Сейчас — в нем не больше воли и жизни, чем тогда... в астральном доме, полном мертвецов... где я имел его — в тугую задницу, и в рот, и он стонал подо мной, и рассыпался на части под каждым толчком...



Сейчас...



Сейчас я мог бы его сломать — всего лишь ткнув пальцем.

Легко.



Слишком легко.



Я не люблю того, что слишком легко дается.



Он рассыплется черным пеплом под моими руками...

Не хочу.



Слишком много пепла — и без того... у меня на губах...



Не хочу.



— Нет, Мибу, задница у тебя, может, и ничего... но таких усилий не стоит.



— Тогда что тебе нужно, Икэда-кун?



Пауза. Молчание. Промежуток — между двумя ударами пульса.

Провал в вечности — заполненный безмолвным смехом.



— Только комната, Мибу. Вторая комната в твоем доме. Ты понимаешь — о чем я?...



Он понимает.

А я... кажется, зря решил, что его так легко сломать.



Взгляд медленно оживает, подергивается льдом.



— Нет.



— Нет?



— Нет.



— Сожалею, Мибу, ответ неверный. Ты обещал. Помнишь? «Что угодно...» Я тебя за язык не тянул...



Благородство. И принципы. Честь...

Колено, об которое так легко переломить сухую ветвь.



Он смотрит на меня.

Я — на него. Сквозь глаза моего нибаммэ. И на миг мне кажется — он видит меня. Так темнеет и застывает лицо.



— Значит... Комната, да, Икэда-кун?...



— Да.



— Да?



— Да.



— Хорошо.



Вот так просто?

Так просто.



— Три условия. Никогда — если здесь Мураки. Никогда — никого, помимо тебя. Никогда — если обе комнаты уже заняты. Я не стану ради тебя выгонять гостей.



— Я согласен.



Вот так просто?

Так просто.



— У меня — только одно условие, Мибу. Цветок. Всегда свежий — как для него. Какой именно — выбери сам. Твоему вкусу я доверяю, братец.



— Тогда мухоловка.



— Разоришься — каждый раз обновлять. Да и... не похож ты на муху, Мибу. Так что не спеши, подумай, время есть... А сейчас — я хочу душ. И ужин. Потом — уеду. У меня планы на ночь... и в них ты не вписываешься, не взыщи...



...

...



...Я доволен.

Доволен — и даю своему нибаммэ почувствовать это.



Он до сих пор не понимает — что заставило его уйти из того дома... прежде чем он успел получить всё, чего хотел. Он слишком нетерпелив, этот мой нибаммэ.

Впрочем, таковы они все.



Я же — умею ждать.



Ожидание. Предвкушение... И что может быть слаще?...

Горький мед на губах. Предвкушение.



Мед твоих глаз, сладкий мальчик. Это то — что я выпью до дна.



...



...Пойдем, говорю я своему нибаммэ, когда он смотрит на свое отражение в лезвии бритвы — прежде чем прочертить узкий тонкий разрез на запястье. Пойдем. Эта ночь принадлежит только мне — и тебе.



Алые влажные лепестки... раскрывающие сердцевину бутона...

Видишь ли ты то, что вижу я?...



Видишь ли ты эти цветы, что мы подарим сегодня — тем, кого встретим на нашем пути?...

---

день сто двадцать пятый — вторая половина дня

...Короткие гудки отбоя... я вслушиваюсь в них еще какое-то время — все никак не могу заставить себя отключить телефон. Как будто жду какой-то подсказки. Как будто... это делает меня хоть немного ближе к Киро... Как будто это хоть чем-то может помочь.



Адреналин в крови —пузырящейся жаркой волной. Стиснув зубы — жду, пока наконец схлынет дрожь... прежде чем повернуться к своему спутнику.



У него — все тот же безучастно-напряженный взгляд случайно потревоженной акулы.

— Плотный щит. Очень плотный. Не пробил. Но голосовые показатели снять успел... думаю, с этим мы попробуем поработать. Только бы подманить его теперь поближе — чтобы сузить круг поисков...



Голосовые показатели?... Плотный щит?... Для меня все это — набор почти бессмысленных слов. Но вопросов не задаю. Незачем. Разумнее предоставить Чжану спокойно делать свое дело, и не мешать.



— Вы неплохо с ним говорили, Мибу-сан. — Неожиданно. И даже — что-то похожее на одобрение во взгляде. — Только в следующий раз не нужно столько эмоций — это лишнее.



Как будто я в состоянии это контролировать... Мне достаточно просто услышать голос этой твари — и все внутренности словно раздирает когтями. Запись... я не могу не думать об этом. Не могу не вспоминать. И голос Киро... вчера, по телефону... тонкий, дорожащий, срывающийся... ох, мать его...



А мне еще предстоит пережить возвращение в тот ангар...



...Впрочем, вопреки ожиданиям — это оказывается не настолько паршиво, как я опасался. Сегодня, при солнечном свете, это просто пустой, заброшенный склад... За ночь запах крови успевает выветриться, и теперь здесь не пахнет ничем, кроме холода и сырости.

Только не смотреть на эту гребаную дыбу... на веревки со следами крови... не вспоминать... не думать... не представлять...



Чжан, разумеется, остается совершенно безучастен. Осматривается, обходит склад по периметру... роется в тряпье — подбирая диктофон... Собирает в крохотный пакетик засохшую кровь с пола...



— Можете перезвонить своему другу в полицию и дать ему адрес этого места, Мибу-сан. — Поднимается на ноги, лениво потягивается, с грацией крупной усталой кошки. — Копам это ничего не даст — но пусть у них будет иллюзия, что расследование продвигается. Это их взбодрит...



...Я молча киваю в ответ. Перезваниваю Мияки, пока мы возвращаемся к машине. Называю адрес ангара...



Да, похоже, что мой звонок Конобэ уже дал результаты... Мияки нервный, на взводе... тут же, едва отрываясь от трубки, кричит кому-то, повторяя координаты... отдает приказы... Потом вновь — уже мне:



— Мибу... там по одной из квартир, где жил этот тип... Та, что на Ородзи-дори... Можешь подъехать туда, если хочешь, — я дал приказ, чтобы тебя пропустили. Зацепок по нашему делу никаких — но кое-что интересное...



Я даю адрес Чжану, объясняю, как ехать...



Он пожимает плечами. Судя по всему, для него эти разъезды — пустая трата времени, у него какие-то свои планы... Но пока — почему бы и не понарезать по городу круги? По крайней мере, это успокаивает клиента — создает иллюзию, будто мы делаем что-то полезное...

Впрочем, может, я неверно истолковываю его равнодушное молчание. Может быть...



Не знаю. По правде сказать, меня это мало интересует...

Слишком трудно на чем-то сосредоточиться. Слишком трудно заставить думать себя хоть о чем-то, кроме...



— Диктофон, Мибу-сан, — внезапно напоминает он мне. — Давайте послушаем пока, если нет возражений...



Возражения?...

То, что я чувствую, трудно назвать этим словом.



...Коробочка на ладони... черный пластик, кажущийся почти раскаленным. И кнопка «Play», которую я прижимаю пальцем — и никак не могу заставить себя вдавить до упора...



Это не может быть хуже утреннего видео, говорю я себе. Это никак не может быть хуже звонка. Хуже ангара.

Это не может быть хуже всего — что уже произошло.



Хуже равнодушных слов наемника о том, что Киро уже все равно что мертв...



...Голос мертвеца из динамика? Крохотные черные дырочки в пластике — бесконечная спираль, сочащаяся ядом и болью...

Ввинчивающаяся в висок... вспарывающая насквозь...



Щелчки. Вкл-выкл... Он не пишет свой голос. Только ответы.



Молчание. Хрип. Удары.



Щелчки...



Стоны. Звуки пощечин.



Щелчки...



Удар.



— Ты всё равно знаешь... тогда — зачем...?



Пощечина.



И стон. И тонкий скулящий звук. И...



— Он хотел... хотел, чтобы я... заменил корейца...



Ох, Киро... дурачок... глупый, наивный мальчик... Киро...



Киро...



Киро...



...



В квартиру на Ородзи-дори нас и правда впускают без особых проблем. Двое уставших деловитых полицейских встречают в дверях — сами уже собираясь уходить.



— Мы тут закончили. Эксперты приедут — соберут все это дерьмо. Пока можете посмотреть, — сообщает старший, пожилой, бритый наголо коп с переломанным носом. — Только не трогайте ничего...



Не притронулся бы — даже если бы заставили. Не знаю почему... внешне — ничего такого уж пугающего, по крайней мере, никакого сравнения с пропахшим кровью и болью ангаром... Но плотная вонь безумия здесь настолько густа, что невольно вызывает тошноту. И ощущение, что если случайно к чему-нибудь прикоснешься — потом уже ни за что не отмоешь руки.

Вонь пропитывает одежду... липнет к коже... Меня начинает мутить — при одном только взгляде на эту стену...



Хуже всего — контраст. Стандартная съемная квартира... европейская мебель, недорогая, но добротная. Ковер на полу, диван и кресла, журнальный столик, комод, книжные полки...

...и совершенно пустая стена напротив — от пола до потолка оклеенная газетными вырезками. Прилепленными так густо, что напоминает бок какого-то старого, неопрятного животного, в лохмотьях ободранной, окровавленной чешуи...



Черно-белые вырезки... фотографии... Всё — о том давнем пожаре в лаборатории... всё — о расследовании... о серийных убийствах... Всё — вплоть до самых крохотных заметок... полуслепых фотографий из каких-то бульварных газетенок... ксероксы... статьи... кричащие заголовки... и красные линии — маркером... подчеркнутые, перечеркнутые... обводы, стрелки... дикая, странная, прихотливая карта, в которой не разобраться никому, никому не найти дороги — кроме того, кто создавал ее здесь... кто проводил день за днем — собирая, дополняя, созерцая эту коллекцию фактов, выводов и домыслов... не делая, кажется, ничего другого... занятый — только этим... день за днем... день изо дня...



Будда Амида... ненависть и безумие здесь так ощутимы, что их можно, кажется, срезать ножом... с этой стены, вместе с газетной шелухой...



Я отворачиваюсь, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.



...Пока мой спутник о чем-то расспрашивает полицейских — до меня доносятся только обрывочные слова... квартирная хозяйка... съехал в конце сентября... года два прожил... вроде, поначалу казался нормальным... обычный гайдзин... статьи... интервью... соседи говорят... опросили... замкнутым... странным... последний год... куда съехал — никто не знает... — я набираю номер Мураки...



— Этот парень на тебе просто помешан, Кадзу. Особенно — на истории с пожаром... Я сейчас здесь, в квартире, где он жил...



...Нет, его это не слишком интересует. То ли в моих словах — ничего нового для него... то ли он занят чем-то более важным... Как всегда — кладет трубку, не дослушав... Или, может быть, я сам отключаюсь, устав говорить в пустоту...

Ладно. Черт с ним. Не имеет значения.



...Мы с наемником вновь выходим на улицу.



— Что дальше, Чжан-гун?



Пожимает плечами.

— Я, видимо, покручусь еще немного по городу, Мибу-сан. А вам лучше вернуться домой. Не оставите мне машину?



— Конечно.



...Дома — Тао. Новости из Понтотё. Хотя — какие там новости... Ничего.

Пытаюсь отвлечься, занимаясь делами. Настолько безуспешно, что даже обычно отстраненный и деловитый, мой управляющий в ресторане заботливо предлагает пойти отдохнуть...



От чего отдыхать? Разве я устал?



Разве только — от ожидания...



...



...Посылку приносят почти одновременно с появлением Икэды. И сейчас я почти рад приходу якудзы.

Я знаю. Знаю — что в этой аккуратной картонной коробке, лежащей передо мной на столе. Знаю, что в ней, — когда вспарываю ножом слой липкой ленты. Знаю — снимая крышку недрогнувшими руками. Знаю — когда заставляю себя взглянуть...



...взглянуть... на лежащую на белой шелковой ткани отрезанную кисть руки со снятой кожей...



...такую нереальную... ненастоящую... с буровато-красной плотью... тугим натяжением синих жил... белыми ногтями...



...как гребаный экспонат на лекции в анатомичке...



...проглядывает белизна костей...



...пальцы — застывшие... скрюченная птичья лапа...



...белая ткань, влажная и в розоватых разводах...



...ровный, аккуратный срез... по запястью... сколы на лучевой кости...



...крохотные черные жерла вен...



...лоскутки кожи, оставшиеся на суста...



...

...



... — Мибу! Мать твою, да прекрати ты пялиться на это дерьмо!



... — Мибу!!...



... — Блядь, ока-сан, ну до чего ж ты впечатлительный, а...



Он насильно забирает коробку у меня из рук. Закрывает крышкой.



— Уймись, Мибу. Вдохни поглубже — и прекрати истерику.



У меня нет никакой истерики. Я абсолютно спокоен. Мне только... почему-то совсем не хочется двигаться с места. И говорить. И вообще — шевелиться... Не могу. Просто не могу, потому что в теле — ни одной мышцы, которая еще слушалась бы... И песок в глазах... Я, кажется, разучился моргать... И...



— Мибу!!...



...



— Да. Все в порядке, Икэда-кун. Подай мне, пожалуйста, телефон... я позвоню копам. Пусть... Пусть возьмут на анализы... Хотя бы группа крови — совпадает или нет...



— Да я тебе и так скажу: ни хрена это не твоего щенка. Ну сам ты подумай, мать твою...



Думать?...



Думать...



О чем?...



...Я звоню Мияки. И отправляю одного из ресторанных охранников в лабораторию — с этой коробкой. Ответ они обещают дать в течение часа...



Час, — на который я напрочь выпадаю из жизни...



...



— Мы тут еще одну хохму придумали, Мибу. Не знаю, поможет или нет, — но смешно получилось... Ты послушай, послушай...



Икэда доволен собой, и даже вид — не такой издерганный, как обычно. И блеск в глазах, похоже, не от наркоты... Его искренне забавляет происходящее...



— Твой приятель сказал устроить охоту на лис... Ну там — гребаные флажки, загонщики, и вся хрень... Так вот — фотографии этого красавца, что ты утром мне дал, — помнишь?...



Конечно. Не слишком хорошего качества... но это то, что в отделе у Мияки вытащили с видеодиска. Лучше, чем фоторобот, в любом случае... И лучше крохотных снимков Грэя из личного дела в архиве консульства, где ему выдавали визу в Японию.



— Так вот, мы там сварганили плакатики — ну, типа полицейских... Разыскивается, и всё такое... Этому ублюдку ведь жрать что-то надо, так? Ну, или мало ли — что потребуется... В маленькие лавки вряд ли сунется — значит, скорее в мегамаркеты, где-нибудь на окраине... Толпы людей, на гайдзина никто внимания не обратит... Верно?



Киваю, напрочь отказываясь улавливать связь.



— ...Вот мои «шестерки» там их и расклеили... У входов — на стенах...



Он скалится, довольный собой донельзя. И точно — адреналин «втыкает» его куда больше, чем любой порошок. Он был таким же там — в том доме в Бангкоке. Когда шел у меня за спиной... и я слышал, как он убивал... И когда потом, на выходе, уже у машины, куда я усадил лисенка...

К черту. Это я сейчас вспоминать не хочу...



— Противозаконно, Икэда-кун. Ваши плакаты охрана супермаркетов поснимает за пять минут...



— Ну да. Ох, до чего же ты тупой, Мибу... Пацанва... местные шавки-попрошайки... По пятьсот иен в зубы каждому, по флакону клея — и по пачке листовок. Наклеят заново, в лучшем виде. Сколько раз будет надо — столько и переклеят. Затрахаются сдирать... Как ты думаешь, понравится твоему обдолбанному дружку своей рожей любоваться у каждого магазина?...



...Я пытаюсь прикинуть реакцию Грэя.



Как можно предсказать реакцию психопата?...



— Скажи мне правду... Зачем ты все это делаешь, Икэда-кун?



...У него сегодня странное лицо. Напряженное — и вместе с тем какое-то помятое. И взгляд — не привычный, скользяще-бегающий, неуловимый... а то расплывчатый, в никуда, то вдруг — неприятно застывающий, цепляющийся...

Только ухмылка — прежняя. Кривая, больше похожая на оскал.



— Благодарность, Мибу. Помнишь, что я тебе говорил? И не надейся, что забуду... Мороки-то впрочем особо никакой, мне папаша в подчинение тут целую колоду «шестерок» впихнул — искать одного парня... Ну, а я заодно их и к нашим делам приспособил, чтоб без дела не маялись... Какая на хрен разница — одного гайдзина, или двух?...



Упоминание о загадочном «втором гайдзине» почему-то отзывается в сознании легким уколом тревоги, — но я не успеваю задать вопрос. Звонит телефон.



...Мияки. Лаборатория.

Нет. Группа крови не совпадает. Это не твой мальчик, Мибу.



Что, впрочем, отнюдь не означает, что в следующий раз...



...Когда будет следующий раз?...



Я не хочу думать об этом.

Я не могу не думать об этом.



И телефон, готовый зазвонить в любой момент, — как ядовитая тварь под камнем... только и ждет — чтобы ужалить...



Голос как яд.

И ожидание — хуже яда.



... — Ну вот, говорил я тебе, ока-сан... Блядь, ну не могу я врубиться в тему — хрен ли ты так бесишься из-за этого щенка?! Думаешь, ему по жизни хуже не доставалось? Думаешь, он иначе бы лучше кончил? Да все равно — пришили бы твою проблядушку в какой-нибудь подворотне... У него же на смазливой морде написано...



— Икэда. Заткнись. — И... неожиданно для себя самого... — Пожалуйста.



...



...Сон. Я падаю в сон, как в колодец.

Как в яму. В дыру. В ловушку.



Только что — еще твердая земля под ногами. И внезапно — треск веток... Падение...

Сдавливающие стены.

И колья на дне.



Колодец.

Дыра.



Я падаю... Но говорят... даже днем... из колодца...



...Нет... я не вижу звезд... Только... кажется... чьи-то глаза...



Слишком много глаз смотрят на меня — сверху вниз... с высоты провала...

Слишком много сверкающих голодом глаз...

---

день сто двадцать пятый — первая половина дня

Кажется, я начинаю испытывать к нему неприязнь с того самого момента, как он появляется в моем доме. Ну, или самое большее — спустя пять минут после. За такой срок он точно успевает настроить меня против себя — окончательно и бесповоротно.



Не то чтобы мне много для этого было нужно — в такой день как сегодня...



...



...— Что вы можете сказать насчет готовности корейской корпорации к сотрудничеству с другими структурами, Мибу-сан?...



...— Есть ли новые данные по внутреннему устройству корпорации?...



...— Каковы основные интересы корпорации во внешнем мире?...



Да. Я мог бы о них забыть. Они обо мне — разумеется, нет. Полдень на часах, — и я в знакомой приемной, заранее морщась, как от визита к зубному. Впрочем, им совершенно наплевать на мои гримасы.



Что куда более удивительно — им, кажется, наплевать и на мои слова.



Я отвечаю. Я стараюсь как можно точнее пересказывать то, что говорил мне Ким. И лисенок. И собственные выводы — когда без этого совсем уж не обойтись...



Корпорация декларирует свою автохтонность. Корпорация не заинтересована в иных видах сотрудничества, кроме разовых контрактов — на своих условиях. Корпорация не желает лишних контактов с окружающим миром. Корпорация... шлет вас всех на хер, и я бы сделал то же самое с превеликим удовольствием, если бы только мог...



Мой куратор, чье имя я всякий раз ухитряюсь забывать — оно настолько же стерто-безликое, как и он сам, — вежливо кивает, подбрасывая новые вопросы... со скучающим видом мальчика, которому вручили пакет и велели покормить в аквариуме рыбок. И он сыплет крошки в воду, тоскливо глядя в сторону и мечтая наконец пойти поиграть в футбол...



Кажется, ему одинаково неинтересны и собственные вопросы, и мои ответы. Тем более что слова «не знаю» звучат в последних куда чаще, чем хотелось бы моим интервьюерам. А я... изображаю сожаление... и жду, когда наконец все это закончится.



Полчаса. Рекорд краткости.

Они предлагают подвезти меня обратно и...

— Может быть... что-то еще, Мибу-сан...?



Нажим — едва уловимый. Почти незаметный. Просто чтобы показать: они в курсе. Возможно, им даже любопытно следить за моими барахтаньями. Возможно, они ожидали, что на помощь явятся корейцы, — и тогда появится возможность понаблюдать за методами Убежища на живом наглядном примере...

Вероятно...

В таком случае, они уже знают: этого не произойдет.



Ким достаточно ясно дал мне это понять, вчера по телефону.

Извини, Ория. Вне сферы интересов Убежища. А как личное одолжение...

Тон был такой, что мне ничего не оставалось как перебить:

Ничего личного, Джин Че. Нет — значит нет. И положить трубку.



Вне сферы интересов... Едва ли. Но я не идиот. Они не хотят соваться в Киото — где мною слишком близко интересуется Конгломерат. Не хотят подставляться... и они совершенно правы.

Поэтому я и позвонил Киму — а не лисенку. Наверное, только поэтому. Или — чтобы в случае отказа не задаваться еще одним вопросом...



Не знаю. Не уверен. Не имеет значения.



...Возвращаясь домой в такси, я стараюсь не думать об этом — поскольку сейчас не до упущенных возможностей... Ничего, кроме жесткой реальности.

Ничего.



...Кроме пустого ангара, пахнущего запекшейся кровью и стылым железом, где мы были вчера ночью с Мураки.

...Кроме диска с видеокамеры, который я заставил себя просмотреть с утра.

...Кроме бесполезных данных, собранных за вчерашние сутки парнями из детективного агентства.

...Кроме туманных обещаний Мияки.

...Кроме...



Ничего.



Я сжимаю зубы. Стискиваю кулаки, так что начинают ныть суставы. Я пытаюсь вцепиться в эту реальность... удержаться в ней... но не ощущаю ничего — кроме грызущего отчаяния.



Киро...



Мальчик мой... Киро...



...Искаженное, задыхающееся лицо... вздрагивающее гибкое тело...

Крик...



Будда Амида и милосердная Канон... как же он кричал...



Руки на растяжках... в кольцах железной дыбы... выгнутая спина... голова, упавшая на грудь... спутанные волосы... кровь...



За что?...



И снова... крик... и снова — эта мразь насилует его... снова... и снова...



...Я не знаю, как досмотрел до конца. Но... я сказал вчера Мураки: если мальчик вытерпел это в реальности — я должен это видеть... Никому не легче. Ни мне. Ни ему. Да. И всё равно...

Должен.



Крик... рот, распахивающийся в сорванном, хриплом вопле... так широко... что кажется... виден черный провал гортани... Глаза... закатившиеся... одни белки... И дрожь... по всему телу... напряжение каждой мышцы... как будто пропустили электрический ток...



И кровь...



Кровь...



...Слипшиеся пряди... слипшиеся от слез стрелки ресниц... грязные потеки на щеках и на подбородке...



Киро...



Киро... мальчик мой... за что...?



...Киро...



...



...Он поворачивается ко мне... и спрашивает о чем-то... а я никак не могу понять — где я, и что происходит... и смысл даже самых простых слов рассыпается серой удушливой пылью...



...Всего лишь — водитель такси. Всего лишь — сказать, что я дома.



Дома?

Разве у меня еще есть дом?...



Отдаю ему деньги, не глядя... Ворота распахиваются... Шаг... еще...



— Там... вас ждут, босс... Я провела его в кабинет...



Тао...?



...Да, конечно, спасибо, киваю, киваю еще раз, потому что кажется, она что-то говорит, и иду, уже не слушая, уже на слыша, не обращая внимания, не замечая, не считая шагов, не думая ни о чем, не вспоминая, цепляясь взглядом за опорные столбы галереи, как будто они помогают держаться на ногах, и голос, летящий в спину, лишь подталкивает идти еще быстрее, убегать, я не знаю, от чего я бегу, но я просто не могу сейчас никого видеть, ни с кем говорить, мне нужно побыть одному, я выложился за эти полчаса в Конгломерате, подобие нормальности, отдал все силы, которые были, но сейчас это возвращается вновь, опять, как вчера вечером, как ночью, но теперь рядом нет Мураки, нет никого, кто бы мог вытащить, поддержать, и я уже не могу, не хочу никакой поддержки, ничего, я справлюсь и сам, только дайте мне час, полчаса, хоть десять минут в одиночестве, и я справлюсь, я опять буду в порядке, потому что еще столько дел, столько всего нужно сделать, попробовать, попытаться, не опускать руки, потому что я не могу оставить это просто так, не могу бросить его, хотя уже бросил его, предал его, оставил его одного, и моя вина, от начала и до конца моя, во всем, что с ним происходит сейчас, во всем, что этот ублюдок делает с ним, прямо сейчас, в эту самую минуту, когда я не вижу, не слышу, не могу быть рядом, а мальчик кричит, и кричит, и кричит от боли... Киро...



Киро...



Киро... мальчик... малыш...



Ки...ро...



...

...



— Добрый день, Мибу-сан.



Как холодной водой в лицо.

Вздрогнуть. Остановиться. Чуть не прошел мимо библиотеки.

Раскрытые сёдзи...



За моим столом. Небрежная поза. Поднос с чаем на столе. Раскрытая книга.

Сигарета в пепельнице.



Встать на пороге. Кто, черт возьми...?

Тао... да, кажется, только что...



— Добрый день.



Коротко. Сухо. Не хочу отвлекаться на посторонних. И без того — пол-утра насмарку... Вопрос во взгляде — не любопытство. Просто: что нужно? И — отделаться как можно скорей.



— Условия контракта — стандартные, Мибу-сан. Денежное вознаграждение, в обмен на наши услуги. Вот сумма, в долларовом эквиваленте... — Неторопливо выводит цифру на листке, вырванном из органайзера. И четыре нуля. — Это — независимо от продолжительности операции, включая все плановые и непредвиденные расходы. Но и независимо от результата. В случае вашего согласия — стропроцентная предоплата. Устного подтверждения достаточно.



Четко. Лаконично. Исчерпывающе.



Лет сорок на вид. Короткая стрижка. Скуластое, невыразительное лицо. Исполнитель, типичный исполнитель. Разве что взгляд...



Никак не могу собраться с мыслями.



— Простите. Как, вы сказали, вас зовут...?



— Чжан. Я не говорил.



И пауза.



С этого момента он окончательно и перестает мне нравиться?

Как будто это имеет сейчас хоть какое-то значение...

Я готов подписать что угодно — какой угодно контракт, хоть со всеми демонами из преисподней...

Но почему, черт возьми, не кто-то из знакомых? Не Ким...?



— Это контракт для тактика, Мибу-сан, — не для прядильщика. Но и не для стажера. — Он даже не пытается скрывать, что читает мои мысли. — Впрочем, если вас не устраивает моя кандидатура, вы можете позвонить...



Я не успеваю отреагировать: телефон звонит сам.

Мой телефон.

Тот самый, который я с такой старательностью уничтожил вчера.

На столе. Между пепельницей, где дымится оставленная сигарета, и раскрытым на середине томиком Акутагавы.



— Я позволил себе озаботиться вашей сим-картой, Мибу-сан. С разрешения вашего начальника охраны, разумеется. Там есть сообщение на автоответчике — но это позже. Вы возьмете трубку? Судя по номеру — Ким. Вы можете обсудить с ним все вопросы...



Ощущение...? Накинули аркан. Взнуздали. И дали шпоры.

В тщательно контролируемый галоп?...



В уголках тонких губ мелькает усмешка. И телефон мне — на раскрытой ладони.



— Судя по личному файлу, у вас повышенная стрессоустойчивость, Мибу-сан. Показатели обычно не ошибаются.



Взгляд в ответ — прежде чем взять телефон.

— Да. Только там у вас едва ли отмечено — какими способами я снимаю стресс.



Поддернутая бровь. Выразительно. Максимум эмоций — для такого лица.



Телефон продолжает звонить...



Вчера он мне отказал. Когда я просил о помощи — уверенный, что получу ее...

Вне сферы интересов Убежища...



— Так что изменилось со вчерашнего дня, Джин Че?...



— Ория... — Искреннее недоумение в тоне. Как кто-то может этого не понимать?... — Прежде чем говорить с тобой о чем бы то ни было — сперва нам нужно было обеспечить тебе ментальный барьер. Или ты хочешь, чтобы о твоих планах знали полгорода — включая Джонатана Грэя?



Вот как?...



— Нет. Не хочу. Спасибо, Джин Че.



Когда за сутки тебе трижды прямо или косвенно показывают, что ты ведешь себя как идиот, — впору задуматься. И перестать подыскивать самооправдания. И наконец взять себя в руки.



— Так ты подтверждаешь контракт?



— Разумеется. Куда перевести деньги?



— Реквизиты у Чжана. Но... Ория, сразу хочу предупредить: это без гарантий. Всё непросто. Мы не можем нащупать твоего Грэя. Не знаю откуда — но он обзавелся превосходным щитом. Впрочем, Чжан владеет всей информацией, не буду лезть не в свое дело. Я — только от себя сейчас. Личная помощь нужна?...



Иными словами, пузырек валерьянки. И сказка на ночь. О том, как скоро всё будет хорошо.



— Я в порядке, Джин Че, спасибо. Стрессоустойчив — как мне только что напомнили. Ладно... не буду отрывать. И — нам тоже нужно работать...



Всё. Спасибо, прядильщик. Но дальше — это только здесь.

Я поворачиваюсь к наемнику.



— С чего нам лучше начать, Чжан-гун?



...



Я вручаю ему отчет из агенства.



Он не слишком-то скрывался, этот Джонатан Грэй... поначалу, по крайней мере. Лондонский журналист. Фрилансер. Статьи повсюду, от «Дэйли Телеграф» до «Нэшнл Джеографик». Особые интересы: Восток и — морщусь — Кроули и оккультизм...

Отыскали гостиницы, где он жил. Собрали свидетельства тех, кто хоть немного с ним общался. Любезен. Довольно общителен — хотя и с перепадами настроения. Первым редко вступает в разговор. За последнее время стал менее контактен...

Еще — аренда машины. Аренда склада — несколько месяцев назад. Еще одна машина. Какие-то счета...

В сухом остатке — ноль. Ничего сколь бы то ни было ценного. Никакой информации о нынешнем месте пребывания. Ничего, что могло бы вывести на след.



Чжан просматривает бумаги. Откладывает — с ничего не выражающим лицом.



— Что еще, Мибу-сан?



Вчерашний звонок. Во всех подробностях.



...Да, конечно, мы можем проехать на этот склад. Сейчас? Нет? Как скажете. Тогда — что?...



— Диск, Мибу-сан. Я хотел бы его посмотреть. Но сначала... Полагаю, вам придется прослушать вот это...



...Мой мобильник не работал с утра — разумеется. Значит, все входящие звонки переводились на автоответчик. И теперь...



— Отвратительно себя ведешь, дружок. Ты все еще не понял. Щенок, которого он подложил под тебя — и тот понял больше...



...Голос. Уже знакомый — до мелочей. До перепадов интонации. До характерной привычки растягивать слоги. Чистое японское произношение — в нем невозможно опознать гайдзина...

Где он мог так хорошо выучить язык?...



— Мне надоело играть с тобой в прятки. Скучно говорить одному. Со мной будет разговаривать ваш сопляк. За вас обоих. Каждый раз, когда ты будешь бросать трубку или молчать, когда я задаю вопросы — я буду что-нибудь у него отрезать...



...Думать о чем угодно... только не вслушиваться... не впускать этот голос в себя... не давать ему пустить корни внутри... иначе... опять... как вчера...



К черту...



— Позвони ему, поинтересуйся, на сколько дней мы можем растянуть это увлекательное занятие. Он будет говорить со мной за вас обоих. Передай ему привет от меня. Мы с тобой прекрасно знаем, что он не заговорит, дружок. А значит, говорить придется вашему мальчику. Ты меня понял?... И не смей больше молчать...



Его дыхание учащается — едва заметно — к концу этой сбивчивой речи. Я пытаюсь не думать — почему. Я пытаюсь не думать ни о чем вообще.

Телефон... На стол — пока не повторилось вчерашнее...

К черту...



Чжан остается совершенно равнодушен. Глаза греющейся на солнцепеке змеи. Немигающий, остановившийся взгляд.



— Теперь — диск.



Он не предлагает избавить меня от просмотра. Я... было бы малодушием оставить его одного.

Я говорю себе, что уже видел это. Я говорю себе, что ничего нового не увижу. Я повторяю себе, что это — всего лишь картинка на экране, не реальность — потому что в реальности это было много часов назад...



...И возможно, прямо сейчас, в эту минуту, в реальности происходит нечто гораздо худшее...



Прямо сейчас...



В эту гребаную минуту...



Киро...



— Какие-то проблемы, Мибу-сан?



Проблемы?... Я почти готов расхохотаться ему в лицо.



Но стрессоустойчивость... означает ли это — несклонность к публичным истерикам?

Видимо, да. Потому что я лишь коротко киваю в ответ.



— Все в порядке. Смотреть придется в комнате охраны — там аппаратура. Пойдемте...



Проблемы...



Никаких. Вот только... чертов диск жжет мне руки, даже через коробку... Чертовы мысли жгут мозг... Чертова тревога — жжет где-то внутри... А так — нет. Ничего.

Я не помню даже смысла этого слова — «проблемы»...



...Тао встречает нас на пороге.

— Босс. Я должна это видеть.



— Иди к черту, Тао.



— Босс...



Неожиданно наемник вновь берет все в свои руки.

— Оставайтесь. Можете оказаться полезны.



И кто я такой — чтобы возражать. В моем собственном доме...



...



...Втроем. на неудобных стульях в тесной комнатушке охраны — перед телевизором, к которому подключена камера, проигрывающая диск... Я кошусь на них обоих... Каменно-невозмутимый Чжан. Почти такое же лицо у китаянки, — лишь прикушенная нижняя губа выдает волнение.



И — нет. От того, что я один раз уже это видел...

Нет. Не становится легче.

Нет...



...Двадцать минут... Счетчик в углу неумолимо отсчитывает секунды. Красные мигающие цифры... я никогда не думал — что цифры можно так ненавидеть...

Двадцать минут этот ублюдок насилует Киро, распятого на этих гребаных железных скобах...

Двадцать минут — сперва стонов... потом — криков в голос... потом уже — просто задыхающегося хрипа...



Двадцать минут...



...Он еще пытается вырываться поначалу... напрасно выворачивает руки... в суставах... причиняя себе еще худшую боль... выгибается, тщетно пытаясь отстраниться... потом уже — только дрожит... а потом — не может даже и этого... только исходит криком... криком, вытекающим из горла как кровь... как слезы — из пустых распахнутых глаз...



Киро...



— Они кинули тебя... Ты уже понял?... Ты никому не нужен — ни ему... ни его подстилке... придется платить — за них обоих... Вот так-то... А им — на тебя наплевать... И на то, что я с тобой сделаю... А это — только начало, уж поверь мне... Это — только начало...



...Он говорит... говорит... говорит... говорит... И мальчика вновь начинает бить дрожь... Всё сильнее — превращаясь в конвульсии... а затем — всё тело скручивается судорогой... завязывается узлом... Будда Амида... он же все кости себе переломает... о, будда... И только тогда — этот ублюдок наконец затыкается...



И... затемнение... но — еще не конец...



...Вновь свет на экране... и Киро — на тех же растяжках... безвольно обвисшее, такое хрупкое тело... сломанная кукла... И кровь... густые, тяжелые капли... с опущенного лица... Одна за одной... как та гребаная китайская пытка... так мерно... ударяются об бетонный пол... и от этого глухого чмокающего звука... ритмичного, как удары сердца... от этого звука... едва ли не хуже, чем когда...



...Он вновь заходит сзади... мать его... опять — всё сначала...

...бесконечно...

...кажется... этому и вправду не будет конца...



Я заставляю себя смотреть. Не отводить взгляд. Я помню, что выдержал это — утром... Значит, выдержу и сейчас...



Значит...



Это ровным счетом ничего, мать его, не значит...



Киро...



...Лицо мальчика — крупным планом... когда эта мразь наконец отходит от него... Уже не просто бледное — серое. Как у мертвеца. Если бы ноздри не подрагивали чуть заметно...

Тусклые... совершенно неживые глаза...



...И — щелчок взводимого курка на заднем плане. И — выстрел. И — темнота...



Не в камеру. Нет. Он стреляет не в камеру, разумеется...



Потому что в темноте... секунд через десять... еще один...



...почти нечеловеческий... невыносимый... надрывный крик...



...И — наконец тишина...



Тишина.



Тишина...



...



Чжан перебрасывается с Тао негромкими фразами по-китайски. Оба голоса — безучастно-ровные. Такие спокойные... мать их...

Такие спокойные...



Мне ничего не остается — кроме как брать с них пример.



— Больше у нас ничего нет на сегодня, Чжан. Разве что — склад.



— Хорошо, Мибу-сан. Туда мы съездим чуть позже. А теперь, пойдемте — поговорим.



...



Кофе нам приносят в библиотеку. Хвала всем буддам и боддхисаттвам, Мураки уже успел забрать оттуда свою змею... хотя сомневаюсь, чтобы моего собеседника это зрелище могло хоть немного смутить.



Первое, что он делает, это вручает мне координаты для перевода денег.

Первое, что делаю я, — это отзваниваюсь банкиру.



Он проверяет. Я жду.



Я говорил, что он не слишком мне симпатичен? Преувеличение. Сейчас я его почти ненавижу.

Почему почти?



Потому что ненавидеть по-настоящему я начинаю его только минуту спустя.

Когда он кладет трубку. И вновь поворачивается ко мне.

И пожимает плечами.



— Полагаю, вам это ясно не хуже моего, Мибу-сан. Безнадежно. Мальчик — считайте, что уже мертв. И что бы мы ни делали — ему это не поможет.



Он ждал, пока я переведу двадцать тысяч долларов на счет — чтобы сообщить мне это?



Впрочем, нет ничего невозможного. Ничего — для того, кто пережил сутки в том аду, где провел их я.

Я смотрю на него, и — улыбаюсь.



— Это, полагаю, ваша хорошая новость, Чжан-гун. А теперь — какая плохая?



Пауза. И опять — этот змеиный взгляд.

Нет, мой юмор его явно не впечатляет...



— Плохая новость в том, что до сих пор он еще не сделал ничего по-настоящему... неприятного. Но сделает. Неизбежно. И так — чтобы вы об этом узнали.



Подтекстом: вы уверены, что выдержите?...

В моем ответном взгляде: конечно, нет... но разве у меня есть выбор?...



Он пожимает плечами.



— Если вы говорите, что в ангаре осталась кровь... Мибу-сан. Самым разумным и гуманным шагом... была бы смерть мальчика. Быстрая. Безболезненная. Я могу это устроить. Мне нужно только ваше согласие.



Я говорил, что начал его ненавидеть...?

Нет... о, нет... не до этой секунды...

Нет...



Последнее «нет»... я, кажется, говорю вслух...



Он не убеждает. Не объясняет. Просто смотрит — и терпеливо ждет.



Если я скажу «да» — то стану убийцей.

«Нет» — и всё, что ждет Киро дальше... — на моей совести. На моей. На руках мрази по имени Джонатан Грэй — и на совести трусливого никчемного ублюдка по имени Ория Мибу.



...Со вчерашнего дня — я стал курить в кимоно.

Никаких принципов. Теперь уже — никаких.



Я ломаю сигарету в пальцах. Табак крошится... осыпается на стол бурой неопрятной горкой...



— Нет.



Он кивает. Равнодушно. Безучастно. Ему — всё равно.

Мой выбор.



Наемник. Было бы странно ждать от него иного.



Я понимаю теперь — почему не приехал Ким.



...



— Кое-что сделать мы можем, Мибу-сан...



Мы курим. Пьем кофе. И обсуждаем планы.

Все нормально. Естественно. Так, как и должно быть.



Я стараюсь на него не смотреть. Но это не мешает мне внимательно слушать.



— Ким сказал — через астрал вам его не отыскать?...



— Есть и иные способы. Более трудоемкие — но есть. Он гайдзин. Зимой в Киото не так много туристов — чтобы с легкостью затеряться. Тем более, для его... игр — ему нужны специфические условия. Уединенность. Пространство для маневра. Это сужает рамки.



Да, конечно. В гостинице с Киро он поселиться бы не решился...



— Что конкретно мы можем сделать?



— Для начала — полиция. Вы подняли их на ноги?



— Разумеется. Сегодня утром — и вручил копию диска. Они завели дело о похищении. Полагаете, года через три что-то сдвинется с места, — или я излишне оптимистичен?...



Уголок рта дергается. Кажется, у него это означает усмешку.

— Как и все законопослушные граждане, вы слишком низкого мнения о правоохранительных органах, Мибу-сан. У вас в городе ведь выборы на носу, не так ли?



— Да. И какая связь?



— У вас есть выходы на нужных людей. Подумайте... Кто из политиков разыгрывает карту ксенофобии? Кому может быть выгодно выехать на первые страницы в прессе — раскручивая дело о преступнике-иностранце? Кто будет готов поднять шумиху — зацепившись за эту деталь?



Имя всплывает сразу.

— Итаро Конобэ. Консерватор — из самых махровых. Довоенная кость...



— Отлично. Значит, свяжитесь с ним. Лично. Или через третьих лиц. Подумайте, как представить эту историю. И дайте координаты участка, принявшего у вас заявление. Ручаюсь, через час он поставит на уши и тамошнее начальство, и прессу...



— Прессу?... Но что нам это даст?



В его взгляде — снисходительное сочувствие наставника к второгоднику... туповатому, но старательному...



— Тактика пожара в степи, Мибу-сан... Нам нужно, чтобы у Джонатана Грэя под ногами горела земля. Чтобы он не мог пройти по улице — без ощущения, что каждый второй тычет в него пальцем. Чтобы дергался от каждого взгляда. Озирался на каждый шепот. Чтобы почувствовал — что в Киото стало слишком опасно... и решил бы залечь на дно. С заложником — ему это не удастся.



— Но...



— Да, Мибу-сан. Да.



Не заставляйте меня повторять очевидное, говорит его взгляд.



Впрочем, все же смягчается.



— Мы попробуем... предоставить ему выбор. Дать понять, что он больше выиграет, если отпустит мальчишку живым. Если сможем прижать его как следует — это сработает. — Короткий вздох. — С вероятностью десять процентов из ста... Мы имеем дело с психопатом, Мибу-сан. Не советую вам забывать об этом.



Как будто у меня есть шанс забыть...



...Что бы я ни делал... что бы ни предпринимал...



Молчание будет провоцировать эту тварь на то, чтобы пойти еще дальше — и все же пробить брешь в моей обороне... Если начать говорить с ним — он решит, что добился своего... и продолжит игру, чтобы получить еще больше реакций... Любые действия вызовут озлобленность... Бездействие — покажется ловушкой...



Безнадежно...



Киро... Киро, мальчик мой... бедный мой мальчик...



Безнадежно...



Чжан поводит плечами под черным пиджаком.

— Да. Безнадежно. Мы не можем управлять психопатом. Тем более таким одержимым как этот. Бешеную лисицу нельзя научить прыгать через кольцо... Но ее можно убить, Мибу-сан.



И в его голосе — такая уверенность... такая спокойная сила...

Черт... мне плевать, что я ненавижу этого парня — в этот момент. Я готов ради этих слов на все, что угодно...



— Как, Чжан? Как вы сможете это сделать?



— Не знаю. Пока — не знаю. Никаких гарантий, так что не ждите от меня чудес. А теперь... давайте пройдемся по возможностям якудза...



...



Мы прикидываем варианты еще добрых полчаса. За это время успевает подъехать Икэда. Недовольный тем, что его «подняли в такой безбожно ранний час»... совершенно нежелающий трогаться с места...

Я ору на него в трубку так — что у самого едва не лопаются перепонки. И через двадцать пять минут получаю на руки изрядно похмельное, дергающееся от нехватки кокаина — но умеренно дееспособное тело.



Десять минут, чтобы привести его в чувство. Затолкать в душ. Раздобыть дозу. Впихнуть в него завтрак.



— Блядь, ты хуже мамочки, ока-сан... Какого черта ты вообще ко мне доебался?... Не расплатишься, мать твою, — ты понял?



— Хер с тобой. О цене — потом поговорим. Только помоги...



Наемник во время всех этих переговоров держится в стороне. Вступает — только когда якудза уже готов слушать.



— Мелкие точки, которые ты держишь. Все лавки, которые крышуют твои ребята. Портрет Грэя должен быть везде. У каждого из них. Еще — у уличных дилеров. У всех, кто толчется «на бровке». У тех, кто шляется по паркам... по пустырям... Не надо, чтобы они его искали. Это — лишнее. Просто... пусть запомнят в лицо. И пусть знают — что его ищут.



Он не объясняет — почему так. Но я понимаю. Грэй телепат. Чтобы ощутить тревогу — ему хватит и этого.



— И только твоих — слишком мало. Кого еще можно привлечь? Какие кварталы? Купить их помощь? Договориться?...



Перед нами — карта города. Икэда чешет в затылке. Указывает то на один район, то на другой. Называет имена.

У меня есть и другие связи — и помимо него. Несколько пробных звонков — и я тоже вношу свою лепту.



Тао... Возвращается с новостями от ока-сан. Вот о чем они говорили с Чжаном...

Гион и окрестности — также наша зона теперь...



...Этого мало. Всё равно, в реальности — катастрофически мало. Мы поджигаем траву, пытаемся раздуть пожар... но первый же ветер может задуть огонь... А у лисицы — слишком много нор...



И все же... впервые за последние сутки... Надежда...



...Икэда уходит — с многозначительным видом пообещав наведаться ближе к вечеру. Раздосадованную Тао, которая и рада бы остаться, я отправляю заниматься своими прямыми обязанностями... что бы ни было — но ресторан должен принимать гостей как обычно... И мы с Чжаном вновь остаемся одни.



Он задумчиво крутит в пальцах перочинный нож. Я — просто жду.

Впрочем, он, кажется, тоже.



— Не питайте особых иллюзий, Мибу-сан. Психопаты изворотливы и чертовски умны.



Пожимаю плечами. Пусть скажет что-нибудь, чего я не знаю...



— Он должен позвонить. Если я буду не в доме... и он почувствует щит... — Я вспоминаю слова Мураки. — Он может попытаться подобраться к нам ближе. Это шанс?...



— Да, конечно. Один на сотню. — По моим глазам он, похоже, чувствует, что перегибает палку. Впрочем, его это явно волнует меньше всего. И в ответном взгляде — усталое равнодушие. Ничего больше. — Он может ощутить, что щит... стал другим. Возможно, его это встревожит. Или хотя бы заинтересует. Я хочу попытаться хотя бы отчасти перетянуть его внимание на себя. Чем больше он думает о постороннем — тем меньше останется на заложника. Возможно...



Возможно...



Он поднимается на ноги. Легким, скользящим движением тренированного бойца.

Поправляет и без того безупречно сидящий пиджак.



— Поехали, покатаемся. Вы же не против небольшой прогулки, Мибу-сан? — И уже на галерее оборачивается ко мне, все с тем же невозмутимым видом. — Надеюсь, вы не забыли взять телефон?...



Я задерживаюсь с ответом всего на мгновение. Достаточно, чтобы успеть проглотить три фразы, первыми пришедшие на ум. И еще две — тоже, как не самые подходящие...

Чтобы под конец ограничиться коротким кивком.



— Не забыл.



— Хорошо.



Мы выходим из дома и садимся в машину.

Чужие руки на руле. Расслабленные. Уверенные.

...В моих — телефон... свернувшаяся ядовитая змея, ревниво косящая глазом-экраном...



Я думаю...



Я думаю только о том — сумею ли сдержать дрожь... когда он наконец зазвонит?...

---

день сто двадцать четвертый

ИНТЕРМЕДИЯ — ТРЕТЬЯ СИЛА

Не отрицать очевидного. В этом сила моего безумия. В этом — и в том, что для меня естественно многое из того, что другим представляется лишь плодом воспаленной фантазии.



Преимущество опыта.

И кроме того... я лишен воображения. Напрочь. Я признаю лишь реальность. Такую... какой желаю ее видеть.



Чем-то похоже на порочный круг?

Пусть так. Порочность всегда меня привлекала.



Порочность...



Это то, что я вижу сейчас, когда Он смотрит в зеркало.



Он любит отражения. Во всех видах.



...Зеркало в ванной, затуманенное от пара. Провести по нему ладонью, наискось, оставляя на белесой поверхности мутноватый след... Глаза кажутся неестественно черными, словно дыры в амальгаме, пробитые на ту сторону... Он всматривается в них долго... машинально приглаживая волосы, обильно смазанные гелем... что-то ищет в расширенных провалах зрачков... Что?... Отражений странных снов, оставивших его поутру разбитым, неудовлетворенным, смутно желающим большего?... Отблесков ночных огней — после бешеной гонки ночью, на мотоцикле, когда фонари и неон реклам сливались в бесконечную светящуюся ленту, захлестывающуюся на горле?... Что?

Он ищет там меня.

Он просто этого еще не знает.



Зеркала... На потолке в спальне — куда он возвращается, чтобы рухнуть на огромную кровать, среди смятых, влажных шелковых простыней... Уставившись вверх... в распахнувшихся полах черного атласного халата — белизна плоти... крепкой, мускулистой... Он смотрит на себя снизу вверх... Нижний — даже здесь... даже сам с собой... Ему нравится быть снизу... Ему нравится смотреть на себя — нависающего над собой... нравится падать — самому на себя... сверху вниз... Белоснежная кожа... в капельках воды после душа... Член — мягкий отросток, крепнущий на глазах... наливающийся силой — просто когда Он смотрит сам на себя... Начинает поглаживать... медленно... задумчиво... глядя вверх — на то, как его отражение ласкает отражение его члена... возбуждаясь не собственным желанием, но отраженным — там, сверху... глядящим на него сверху вниз... Нижний... ему это нравится... трахать себя самого... среди шелка, атласа и зеркал... Он имеет себя сам, и улыбается... долго лижет свои пальцы — потом... наслаждаясь вкусом...

Он хочет меня.

Он этого еще не знает.



Зеркала... В его доме... полированная гладь поверхностей... стекло и хром... повсюду... и каждое ловит его отражение — и посылает ему обратно... и Он ловит эти искаженные тени уголком глаза — когда пьет черный кофе... в котором, прежде чем сделать глоток, отражаются его тонкие, искривленные в ухмылке губы... И эти же губы — в полированной платине зажигалки... Щелчок — и тонкий язычок желтого пламени лижет конец сигареты... так чувственно... Он даже забывает затянуться — вновь возбуждаясь от одного только вида... Жгучий, проворный язык — и белый напряженный член... его губы сжимают фильтр... такое извращенное удовольствие... двойной минет... Он облизывается — и ломает сигарету в пепельнице... долго... с наслаждением... так и не сделав ни затяжки... ломает ее — пока она не превратится в неопрятное месиво... И улыбается, обводя языком губы... и вновь щелкает зажигалкой — у самого рта... чтобы еще раз ощутить этот жар...

Он ждет меня.

Он этого еще не знает.



Зеркала... Бритва, вынутая из кармана... две тонких дорожки белого порошка... Ему нравится видеть собственный взгляд — когда он втягивает в себя кокаин... Смотреть, как расширяются зрачки... как собирается влага в уголках глаз — когда он не моргает слишком долго... как подрагивают ресницы, все чаще и чаще... Ему нравится изнурять себя ожиданием — прежде чем наконец дать себя волю... нравится оттягивать до последнего — прежде чем получить желаемое... Так — наслаждение острее... пронзительнее... Ему нравится все, что остро... что пронзает насквозь... Он вертит бритву в пальцах, и перед тем как вновь сложить ее и убрать в карман — делает тонкий надрез на запястье... и смотрит, как кровь набухает темно-красной полоской на безупречной белизне кожи, поперек голубоватых теней вен... Смотрит — прежде чем поднести запястье к губам... и слизнуть ее... соленую... густую, как сперма... возбуждающую...

Он возбуждает меня.

Он этого еще не знает.



Зеркала... Улица — окна... капоты машин... чужие глаза... Повсюду — ускользающей черной тенью, изломанной, разорванной... здесь часть... там — уже самым краем... фигура... черный костюм и белизна сорочки... черное и белое — такой идеальный контраст... тонкий мазок черного поперек белизны лица — солнечные очки... тонкий мазок белого — уголок платка в нагрудном кармане... Он ухмыляется, задерживаясь у витрины... осматривая себя в полный рост... поворачиваясь... идеально... Белизна пальцев, поддергивающих манжет, поправляющих лацкан... черное пятно ониксового перстня — на безымянном... Толпа обтекает его, оставляя пустое пространство... Пустота, в которой он существует — привычная, естественная... Пустота внутри. Пустота снаружи. Пустота, ждущая заполнения...

Он ищет меня.

Он этого еще не знает.



Он скоро меня найдет.



...



Я являюсь ему ночами, голосом из сна... Я являюсь ему отголосками тихого смеха... Я являюсь ему отражением слов «а если...»



Только то, чего хочет он сам. Только — еще один шаг по пути. Вперед. Только — намек заглянуть за край. Только...



Мы играем в утонченность — теперь. Среди тонких энергий... среди тонких миров... Тонкие, тонкие нити...

Ловушка. Паутина. Удавка.



Я успел попробовать разное — в этом втором своем бытии, в новой жизни, о которой никогда не просил, на которую не надеялся... которую не мог не получить — призванный, возвращенный... Три вида существования. Три вида смерти. Три вида свободы. Три вида плена.

Три вида желания.

Три вида игры.



Нынешним — я доволен. И обещание осторожности — не пустые слова.

Я получил слишком многое — из того, что не хочу потерять.

Я хочу получить еще больше.

Я осторожен. Я терпелив.



Я изменился.



Прядильщик... Тихий мальчик с кошачьими руками...

Понимание — только теперь. В этом новом теле — что он нашел для меня. В этой новой жизни. Я его недооценил... Слишком быстро списал со счетов. Слишком быстро отвернулся — впервые заглянув в глаза. Привыкнув к горящему пламени — не распознал силы тлеющих углей.



Случайные фразы — оброненные невзначай... за раз — по одной... как бусинки, выпавшие из кармана... клочки порванной бумаги по ветру... случайно...



...Восемь утра. Он всегда приходил ровно в восемь. Улыбка.



— Что может дать тебе этот мир, Майтимо?...



Что я сам хотел бы у него взять?...



...С первого дня в палате — где умирало, молило о смерти и никак не могло умереть мое прежнее тело... Неумолкающие голоса. Канал новостей. Двадцать четыре часа в сутки...

Взрывы. Пожары. Авианалеты.

Телль-Авив. Вашингтон. Анкара. Канберра...



...Восемь утра. Улыбка. Бусинка из кармана.



— Сколько ты можешь вместить... Чужак?



Засухи. Наводнения. Цунами. Смерчи.

Боливия. Чад. Лаос. Суринам.

Я закрывался всеми силами от этих непрестанно бубнящих голосов... от мелькающих картинок-теней... и не мог понять — почему...



...Восемь утра. Я вдруг понял — что жду. Улыбка.



— Правила неизменны... но меняются игры. Так какая победа тебе нужна?...



Я понял.



Когда мир начал дробиться на осколки — такие крохотные, что, впиваясь под кожу, они уже не вызывали даже зуда... только едва ощутимое жжение...

Когда по трубкам капельниц в мои вены вместе с физраствором начали вливаться потоки чужих жизней... когда в ритме кардиомонитора вдруг запульсировала бесконечность...



Я понял.

Я согласился.



Я сказал «да».



...



Что я получаю — в ответ на согласие? Цена понимания... это тело.

Не столь совершенное как предыдущее. Не машина для убийств. Не машина для выживания. Но нечто лучшее. Нечто большее.

Идеальная точка приложения сил.



Мне даже ни к чему строить планы. Всего лишь — чуть подтолкнуть по пути.



Я — змея на его спине.



Тело. Красивые руки. Нервные пальцы с безупречными ногтями.

Играющие бритвой. Срезающие лепестки черной розы — один за одним.



Черные лепестки — на белизне ковра. Черные. Черные, как его глаза.



Белые пальцы, ласкающие запястье — прежде чем вновь застегнуть браслет.

Часов, присланных вместе с розой. Украшенных гравировкой.



Повысить ставки?...



О чем ты думаешь, сладкий мальчик? Кого — и зачем убивать?

Мы сделаем это лучше...



В твоих снах... в мгновенных провалах в черную пустоту — что случаются у тебя все чаще, стоит лишь заглянуть в отраженья своих зрачков... Ты видишь обещания новых игр.



Я научу.

Прислушайся. Присмотрись.



Взгляни на этот узор — черное на белизне... как фишки на игральной доске...

Пойдем. Настало время сделать наш ход.



...



...Он принимает отчеты «шестерок». Данники... пушеры... крыша... толкачи... Впитываю слова. Голоса. Интонации. Новое для меня... Наблюдаю.



Его опасаются. Непредсказуем. Но уважают. Расчетлив. Хитер.

Опущенные глаза. Прячут страх. Нет, никто не знает, куда тот пропал... никто не видел — с утра... случилось...? Слушают. Пятятся — все в поклонах.

Крик — эхом по комнате. Рваные, мечущиеся отголоски. Бритва — стремительная как вода.

Безумен? Пусть.



Для начала неплохо. Игры — куда больше. На публику. Напоказ.

Безумен. Непредсказуем.

Не так уж...



...Сам едет с отчетом — к отцу. Бангкок. «Откровение». Посредник. Китайцы.



Не дергайся, сладкий мальчик. Не думай сейчас — о лишнем. Не думай о серых глазах.



Я учу его говорить — взвешенно. Вдумчиво. Исподволь-исподволь-исподволь... И напротив, в глазах — одобрение. Удивленное. Неужели-наконец-повзрослел...?



Встреча сегодня. Вечером.

Да, оябун. Позвольте мне всё устроить.



Ответственность. Мы возьмем ее. Взвесим в ладонях.

Сладкий мальчик. Да. Твое время пришло.



Исподволь-исподволь-исподволь...

На сегодня — довольно. Мы не хотим подозрений. Ухмылка.

Поехали, сладкий мальчик. Поехали.

Я помогу.



...



Дом.

Тот самый, что я так хотел сделать своим. И хочу до сих пор, но — уже по-другому.

Сейчас — ближе к нему, чем когда-либо в прошлом. За одно это готов любить свое новое тело. Ноги — несущие меня так уверенно... туда — где я хочу быть. Руки — берущие без колебаний... всё — что я хочу удержать.



Окрики в спину? Охрана? Прислуга?

Он даже не оборачивается, вздернув надменно плечи. Дорожка в обход... сад... галерея... Кто посмеет нас остановить, сладкий мальчик?...



— Привет, братец. Соскучился, я надеюсь.



Глаза в глаза.

Не вопрос. Утверждение.



— ...Вот и хорошо, что не успел. Таким как ты нельзя давать скучать — начинаете делать глупости. А я к тебе по делу, братец. Заказ на сегодня, на вечер. Будем поднимать твой бизнес. Вот видишь... куда ж тебе без меня?



Недовольство — и не пытаясь скрывать? Забавляет.

То, что он перестает прятать эмоции. Больше не таится за фарфоровой маской.

Сдержанность — для других. Перед нами, сам того не подозревая, он уже учится открываться...



После того дома в Бангкоке... после самолета... Да, у него совсем другой взгляд.



Но дело есть дело. Заказ... Даже если бы захотел — не смог бы указать на дверь.

И вынужден... вести в ресторанный зал... отвечать на вопросы... дотошные... подробные... обо всех мелочах... Слишком много вопросов? Досада все чаще в медовых глазах... но — терпение. Клиент... Даже чувствуя, что им так играют, — не вправе ничего возразить.



Только терпеть. Когда слишком близко... и ноздри раздуваются — на запах кожи... и прикосновения — внешне, такие невинные. Так невзначай... Как рассадим гостей? Это важно, Мибу, подойди сюда, если здесь будет сидеть токиец... вот так... пригни голову... он будет смотреть — он должен видеть цветы в токонома... ну что ты дергаешься, как целка... я просто хочу, чтобы ты посмотрел... Пальцы на шее. В волосах. Ладонь на бедре — и даже сквозь шелк хакама — жар тела...



Игра...



Взгляды в ответ — откровенные. Злые. Мед, смешанный с ядом.



— Чего ты добиваешься, Икэда? Чтобы я разложил тебя прямо здесь, на столе?



— Отметь. Не я первый об этом заговорил. Нет, братец, уволь, с меня хватит инцеста. Да и... не так уж ты был и хорош — чтобы ждать повторения. Давай лучше, скажи — кого из гейш нам закажешь сегодня на вечер...



Молчание. И — мне нравится, как он смеется. Смех... почти приглашение.

Удержаться... помогает лишь то, что Он знает — скоро. Скоро кансайский мальчик будет наш, до конца. Только верно разыграть эту партию.

Черное на белом...



Не спешить. Ухмыляться в ответ. Даже если пальцы в кармане — жадные, нетерпеливые, мнут рукоять бритвы, уже горячую... как готовая хлынуть кровь...



...И почти готов выхватить телефон из чужой руки — так некстати... Мать твою, не отвлекайся... смотри — на меня... только на...

Готов... и уже тянется вперед...



...и застывает...



Голос в трубке. Издевательски-насмешливый. Презрительный. И сразу — холод вокруг... Он слышит. Он слышит. Я — чувствую. И все волоски — дыбом, как на загривке у волка...



... — ...всё равно не согласишься, но должен же у сопляка быть шанс выжить... — И смех. Злорадный. Довольный собой... — ...нечего долго гулять вокруг привязи. Просто убей его — своей чудо-катаной. И получишь мальчишку живым. Если справишься быстро — даже невредимым. Но ты все равно не согласишься — так что заказывай венки...



...Гудки...



Но почти сразу же — новый звонок.



— ...И кстати... не забудь передать ему привет от меня...



...



Ненавижу ублюдка, который ему звонил. Ненавижу за то, что он заставляет его чувствовать так остро — мою игрушку. Я хочу иметь на это власть — только один.



Сладкий мальчик. Ты так трогательно смешон сейчас — с остановившимся взглядом. С побелевшим лицом. С закушенными губами... Из-за кого?! Из-за дешевки-хастлера? Из-за маленькой смазливой шлюшки, не стоящей и того, чтобы помнить имя?...



Я люблю этого ублюдка, который звонил... Который нелеп настолько — чтобы звонить дважды. Который глуп настолько — что будет звонить еще — и еще — и еще... И дергать на своих ниточках мою кансайскую куклу... Пусть.

От него... так вкусно пахнет сейчас... его боль так густа — что ее можно пить, как вино... Соленая, как кровь. Как сперма.

Ты вкусный везде... помнишь, я тебе это сказал... Когда тебе больно — ты вкусный вдвойне... сладкий мальчик...



Обнять за плечи... преодолевая сопротивление... разбивая закостенелость мышц... Встряхнуть — заставляя взглянуть в глаза...



— Эй, Мибу! Какого хрена...?



— Уходи, Икэда-кун. Извини. Я не могу сейчас никого видеть. Мне нужно побыть одному.



— Черта-с-два. Это — твой пропавший щенок, да? Допрыгался таки?... Брось, Мибу. Нового заведешь. Свозить тебя в зоомагазин, что ли?...



Добился своего. Замах. Удар-пощечина... и тут же — в сторону. Отчаянно — взять себя в руки... Желваки на скулах. Бешенство в глазах.



— Пошел вон!



Так-то лучше. Злись. Кричи.

Мало? Да, мало. Ничего... Ты в надежных руках, мой кансайский мальчик... Ты этого еще не знаешь, но ты — в надежных руках...



...Выйти на галерею. Закурить сигарету.

Отличный слух... Да — разговор внутри...



— Кадзу. Это был Джонатан Грэй. Киро у него... Кадзу...



Глупец.

Трогательный глупец.



Но как же вкусна твоя боль...



Я даже не жалею теперь, что идея была не моя. Мне ублюдок оставил роль куда лучше.



На что ты рассчитывал, сладкий мальчик? На то, что он — поможет тебе? Твой убийца с глазами цвета дорожной пыли?

Ты жалок... патетичен... смешон...



Я почти влюблен сейчас — в вас обоих.



...— Все, что ты можешь сделать — это прекратить реагировать на него. Либо исполнить его требование — сам по себе, ни ты, ни мальчишка ему не интересны... — Его голос так холоден. Так равнодушен. И каждый звук — еще одна игла под кожу. Мой сладкий мальчик уже корчится на этих иглах. Еще немного — и я выпью его целиком. В нем не осталось ничего, кроме этой боли... — Все, что я могу для тебя сделать — это в течении нескольких дней находиться рядом... чтобы экранировать тебя. Впрочем, с тем же успехом ты можешь препоручить это корейцам.



Он не просто убийца, моя белая фишка. Он самоубийца — и провоцирует так яростно-обреченно... Так глубоко вгоняет свои иглы — как тот, первый ублюдок не смог бы... даже если бы отдал все силы только на это...



Зачем ты так — белый мальчик? Зачем ты так — с ним? Ты ведь даже не знаешь, что я рядом... что играешь мне на руку — так умело... Тогда — зачем?...



Сегодня вечером, возможно, я спрошу у тебя об этом.



...



— Поднимайся, Мибу. Хватит тут сидеть, мать твою. Давай... Слышишь меня, придурок?...



У него пустые глаза. Сухие. Тусклые. Глаза, из которых вытек весь мед.



— Поднимайся!...



...Кукла на ниточка. Сейчас — на моих. Делай, что хочешь...

Но... сейчас не хочу. Ни ломать. Ни даже просто — иметь. Не хочу. Интереснее, когда он живой. Когда чувствует, что происходит.



Сейчас...

Я умею не только уничтожать. Иногда — и возвращать к жизни.

Посмотрим...



— Переодевайся. Джинсы. Куртка. Где твое барахло?.. Мать твою, и хватит пялиться — ты что, ждешь, пока я сам тебя раздену?...



...Из гаража я велю им выкатить мой «Нортон».

— Мибу, ублюдок. Больше ни одного подарка не дождешься — ты на нем даже не ездил!... Шлем надевай — и садись. Да не стой ты столбом... времени мало, мне еще до хрена успеть чего нужно, не все же с тобой возиться...



Он — омертвевший настолько... даже не пытается возражать. Только вполголоса — так и проваливай!... — но уже садится за спину.



Кого больше возбуждает всё это? Меня — или Его? Ни один из нас не чужд простых наслаждений. Его заводит тело, прижимающееся к спине. И гонка по запруженным улицам — с вылетами на тротуары... со скрежетом и визгом шин на поворотах... с истерикой клаксонов на светофорах... И мысль о черной спортивной сумке, небрежно прихваченной из машины — и брошенной в багажник мотоцикла... Меня — безвольная покорность, с какой принимает все это чужое сознание... и то, что я знаю — очень скоро мы взорвем эту покорность... взломаем лед... и тогда...



Я еще не знаю, что будет — тогда. В этом предвкушении — часть удовольствия.

Да. Это тоже меня заводит.



Такие простые наслаждения.

Такая простая власть.



Мотоцикл встает как вкопанный — у обочины Годзё-дори. Сверкающие огни —сполохами на хроме и пластиковых черных обводах, как будто плеснули жидкого золота... Дорогие бутики. Кафе. Удивленные взгляды.

Даже манекены из-за стекла пялятся недоуменно, в своих слишком дорогих тряпках и изломанно-картинных позах...



— Мибу... — Шлем к шлему. Пустые глаза в проеме поднятого щитка. Пересохшие губы. — Дай сумку. Там, сзади...



Ухмылка. И, из расстегнутой молнии — обтянутая кожей рукоять тяжелой бейсбольной биты.



— Возьми. Подойди. Да — вот к этой. И... ударь. Слышишь меня, Мибу. Со всей дури... бей — чтобы стекла на хрен... Давай!



— Т-ты...?



— Ага. Я. Вконец охренел. Точно. А теперь иди — и бей!...



— Икэда... — И взгляд — на мою руку на сцеплении. На «Нортон», готовый сорваться с места. Что — представляет, как мотоцикл рванет прочь... без него? Ухмылка в ответ. Думай, что хочешь. Так — только острее. — Я не...



— Мать твою, Мибу, делай, что говорят. Живо! Хочешь, чтобы вся улица запомнила номера? Гребаный кретин... Ну же — давай!...



...У него походка марионетки. И рука — поднимается так медленно... Он в последний раз оборачивается — словно не верит. Что его заставляют делать это. Что он сам — делает это. Что...



Замах.



И — удар. Резкий. Хлесткий. Бита — в воздух. И — свист. Удар...



И — брызги осколков. Во все стороны. На тротуар — серебристым дождем.



Он стоит под этим ливнем, задрав голову, остолбеневший, не понимая...



Визг... Прохожие — в панике, в стороны... И — вой сигнализации... И...



— Дава-ай!!...



За шиворот. На себя. Рывком. На сиденье.

И сразу же — по газам. Прочь. Юзом. И черный след шин на асфальте.



Аааааааааааааааааааааа!..............



...И уже вдалеке — сирены полицейских машин.

Годзё-дори. Самые богатые лавки. Охрана. Толстые кошельки.



Вдребезги, мать их. Вдребезги.



К гребаной матери. Так.



...



Город выпускает нас из цепких когтей.

Всё позади.



Всё.



Его колотит. Обочина. По тормозам. И — рывком на траву.

Земля — холодными комьями под спиной...



...— Ну что? Пришел в себя, братец?



— Икэда... ублюдок обдолбанный... какого хрена...?



— А что? Ну, только попробуй — скажи, что не полегчало?...



— М-мать твою...



И тишина. И... ох, как же его трясет... Отходняк. Холодно — когда ломается панцирь...

Ничего, сладкий мальчик. Ничего. Это только начало.



...Выбрать осколки из складок куртки. Вытряхнуть стеклянное крошево из рукавов.

Порезы на белой коже... слизнуть кровь... с запястий — и мазнуть по губам...



— Будем искать твоего щенка, Мибу. Слышишь меня? Будем искать — и найдем. А теперь — всё. Взял себя в руки. Поехали. Домой отвезу.



Молча садится за спину.



И только — уже у дома... короткий взгляд.

— Какого черта ты это делаешь? Зачем?...



— Развлекаюсь, Мибу. Вот так вот я, мать твою, развлекаюсь. Усёк? А теперь катись — и готовь всё на вечер. У тебя нынче гости... не забыл еще? И чтобы всё было тип-топ, а не то Мацумото с нас обоих шкуру снимет... Давай, братец. Давай...



И уже из машины — смотреть. Как закатывает в гараж мотоцикл. Как идет потом к дому...

Гибкий. Оживший. Уже — не марионетка. Уже вновь — маленький дикий хищник... черная кошка... Вот так.



...Ухмылка — отражением в платине зажигалки. И золотой язычок лижет тонкую белую сигарету. Нежно. Так нежно. Так жгуче.

И тонкие губы вбирают дым.



Завтра будет хуже, мой сладкий мальчик. Завтра будет гораздо хуже — если я хоть что-то знаю об ублюдках... а я знаю о них немало. Завтра он сделает тебе больно — по-настоящему. И это будет только начало.



Начало большого пути.



Я намерен пройти его вместе с тобой. Шаг за шагом. Поддерживая. Направляя. Ограждая от всех глупостей, какие ты неминуемо бы совершил.

И пить твою боль. Агонию. Каждую судорогу. До дна.

Из твоих глаз цвета меда. Из твоих губ.

Так сладко...



И для начала...

Первое, что я сделаю... я поднимусь Наверх. И закрою ублюдка — щитами, надежно, как он никогда не закрылся бы сам... Ото всех. От Убежища. В первую очередь — именно от.



Нам ведь не нужны посторонние в нашей игре, не правда ли, сладкий мальчик? Мы же не хотим, чтобы кто-то мог нам помешать?...



...



...Ну, и последнее, наконец. Это — ведь только лишь часть игры...

Пальцы поглаживают часы на запястье. Гравировка жжет кожу. И дома — узор на белом ковре.

Нет. Не забыл...



Так — опусти щиток. Зеркало. И — загляни в глаза. Черные провалы, как лепестки...

Черные...



День еще не закончен. И вечер обещает быть долгим.



Два часа... Еще два часа, чтобы найти подарок.

Для тебя — мой убийца с глазами цвета дороги. Всё — для тебя.



Нет. Я не повышаю ставки. Ты просто не знаешь пока...

...не подозреваешь...

...насколько они высоки...

---

день сто двадцать третий

ИНТЕРМЕДИЯ: НИТЬ, ЛАБИРИНТ, ЧУДОВИЩЕ

— Итак, что является опорным моментом в работе с матрицами?



...Я начинаю с самого простого вопроса.



— Силовые узлы?

— Приложенная энергия?

— Точность проработки, да, мастер Ким?



...С вопроса, на который они неспособны ответить правильно.



— Нет. Всё не то. Время, Младшие. Только время. У вас есть ограниченный срок, за который вы должны справиться с заданием. Всё остальное не имеет значения. Время диктует методы и определяет подход.



— А если сроки не оговорены, мастер?



...Я отмечаю того, кто задал вопрос. Правильные вопросы куда важнее правильных ответов.



— У любой матрицы есть свой период устойчивости. После этого она либо перерождается, либо саморазрушается. Если вы не контролируете процесс — значит, вы ее упустили. Это провал. Провалы недопустимы. А теперь... группа, у вас пять минут, чтобы отыскать ваше задание по малой Сети. Время пошло...



...Пять минут передышки. С сигаретой прохожу в дальний конец зала, присаживаюсь рядом. Улыбаюсь, трусь щекой о его плечо, держа глазами семь напряженных спин. Ищут... ну, пусть...



Спасибо, что зашел, Сэй. Сейчас я тут закончу — и пойдем пить кофе...



Извини... не знал, что ты занят. Но была прозрачная завеса...



Ты и не помешал. Я же сам просил — когда освободишься... Устал?



Как собака... Этот ваш Эр Лань — гестапо отдыхает... Почему его до сих пор никто не убил?



А ты бы рискнул попробовать? Нет? Вот и мы не рискуем...



Смеемся. У меня еще три минуты. Сигарета танцует в пальцах.



Не знал, что ты еще и преподаешь, прядильщик. Уверен, что тебя можно подпускать к детям?



Уверен, что нет. Я тут на подмене — пока Цзюй Чжан Ё на миссии. А так... у меня даже в личном деле пометка «Непригоден к работе с Младшими группами».



Педофилия?



Некрофилия. Я люблю их маленькими — и еще теплыми. Нет, все проще, Сэй. Я же системник...



Хм...?



О, черт, извини, забылся. Местный слэнг. Среди прядильщиков — такие же свои группы, как и среди остальных. Тебе бы надо хоть пару раз после наших сеансов остаться на кофе с ребятами. Быстро освоишься... В общем, у нас есть нитевики — те, кто могут работать только с конкретным объектом. Целительство — как специализация. Есть узловики... это те, кто выделяет проблемные точки и подбирает ключи. Ну, и системники, наконец. Работа с группами — и ситуациями. В Питомник нас вообще-то допускать нельзя. На автомате начинаем либо скреплять — либо разваливать, в зависимости от доминанты... ну, и от того, с какой ноги утром встал, конечно... А мелких трогать нельзя — им положено вариться в собственном соку...



Пауза. Он осваивается с новой информацией. Я оцениваю семь пар сведенных лопаток и опущенных плеч. Натяжение шейных мышц. Едва уловимые подрагивания предплечий. Успевают?... У них еще полторы минуты.



Каждый раз, когда мне начинает казаться, будто я что-то начал понимать в вашей системе...



Фракталы, Сэй. Сплошные фракталы. Оставь надежду, всяк сюда входящий... Ты никогда не освоишься. Знаешь... как в деревнях — там можно прожить лет двадцать, построить дом, жениться на местной... а в тебя все равно будут тыкать пальцем, называть чужаком и подозревать, что ночами ты напускаешь на коров порчу и воруешь с ограды кувшины... Кстати, у меня тут пропал носовой платок... нельзя ли тебя обыскать?



На самом деле, справляется он отлично. Но страхи нужно озвучить — чтобы они потеряли силу. Через смех — вполне получается...



...В твоем исполнении обыск... выглядит совершенно непедагогично, Джин Че. Что если кто-то из твоих подопечных обернется?



Получит взыскание и останется после уроков драить полы. Ибо нехрен пялиться, когда старшим вздумалось немного пораспускать руки... Подождешь еще минут пять? Сейчас я объясню им задание — и на этом всё на сегодня.



Как раз успею перепрятать твой платок... Давай, Джин Че, иди.



... — Итак, вы получили данные на членов группы. Отряд собран с бору по сосенке, из цивилов. Через три дня — боевая операция. Один из группы — предатель, работает на другую сторону. Задача: обеспечить успех миссии. Вопросы есть?



Думают. Смотрят. Перебирают варианты.



— А можно использовать провокации, чтобы выявить предателя, мастер Ким?



— Можно иметь хорошую память — и помнить, что я сказал десять минут назад.



...Вычеркиваю. Непригоден. Не потому что не обратил внимания на мои слова. Потому что нацелился на неверный подход. Впрочем, один положительный момент. Огласив свой план вслух, он переориентирует колеблющихся. Тех, кто иначе мог бы выйти на нужное решение по чистой случайности. А так — до истины докопаются только те, кто в себе действительно уверен.



Впрочем... Я внимательнее всматриваюсь в этот узел схемы. Нити-линии-плетения...



Вот же маленький ублюдок!...



Запрашиваю данные по Сети. Ён Тэ Мин, белая группа, выпускной год. Данные. Прогнозы. Оценки... Не ошибся? Проверим. Бросаю в личный «ящик» — пусть зайдет через час. С готовым решением задачи.



И пусть только попробует меня разочаровать...



...



...Так в чем была соль, Джин Че?



Это уже через час с небольшим, после того, как я отпускаю Ёна. Мы с Сэем успеваем перед этим выпить кофе, немного поработать с его «золотыми крючками» — как я это окрестил... потрепаться о пустяках...



Ничего особо интересного. Там примитивнейшая групповая матрица. Но Младшие получают переизбыток информации: личные дела на всех членов группы, связи, контакты, показатели способностей... и начинают в этом тонуть, естественно. Им кажется, что суть в том, чтобы изобличить предателя, — а выполнить это за три дня физически невозможно.



Тогда что...?



Кто предатель — плевать. Ён сделал именно то, что надо: построил работу группы так, чтобы каждого контролировали еще двое. Взаимно повязаны. Провал изнутри невозможен. Прядильщик обеспечил успех операции. Контракт выполнен, деньги на счете. Точка.



А предатель?



Группа — наемная. Значит, постфактум ее можно либо распустить — либо уничтожить целиком. Материал...



Но разве не этот мальчишка на уроке спрашивал про...



...Именно потому я и велел маленькому мерзавцу зайти.



Намеренно дезориентировал остальных. Пробует силы. Я поставил галочку в его личном файле. Впрочем, он и без того у мастеров на заметке...



Забавно...



Нет, скука смертная, на самом деле. Ладно, Сэй, мне опять работать... Если засядешь за Раскол — обратись сперва в архивы к Тодзиру. Он спец по этому вопросу и, главное, объясняет доходчиво. Поможет...



Спасибо. И — удачи... мастер Ким.



Удачи и тебе, историк-недоучка...



...



Мастер Ким... Всё бы хорошо — да только на новом месте я... стажер, шестерка, хуже Ёдзи... мальчик, бегающий за сигаретами...



...Четыре часа упорного, изматывающего труда...



— Сколько выявлено новых узлов, Ким Джин Че?



— Два, Ёсунари-сан. Точнее, второй я только начал обрабатывать, но...



Ненавижу себя в такие минуты.



— Вот как? — Идеально отмеренный изгиб брови. Сто процентов презрительности. Концентрат. — Цхой Сё Ван определил четыре — за то же время. Может быть, стоило бы попробовать сосредоточиться... стажер? Лишний раз убеждаюсь, насколько мастер Лабиринта распустил свой контингент...



...В ведомстве мастера Лабиринта я был вполне значимой фигурой. Тщеславие? Не без того. Но я знаю себе цену. Точнее, знал... до вчерашнего дня.

После чего торжественно подвергся уценке. И, кажется, до сих пор не могу опомниться...



...Цхой Сё Ван способен продержаться Наверху до двадцати шести минут. Я пока — только девять.



Что лучше? Быть первым во втором эшелоне... или последним — в элите?



Самолюбие. Уязвленное самолюбие.

Неплохой рычаг.

Завтра я продержусь десять...



А сейчас — добью этот второй узел. Чего бы мне это ни стоило — добью...



...



— Ну что, перекур, детвора? Так. К Джину Че это не относится. Салага — кофе на всех, пепельницу держать, исполнять народные песни со стриптизом для увеселения старших по званию... Что ты ухмыляешься? Думаешь, не заставим? Ого... еще не знаешь, на что мы способны... Ладно, вали сюда. Да налейте ему кто-нибудь кофе, ребята, — он же чашку в руках не удержит...



Эти пятеро... Самая слаженная, спаянная команда — какую я когда-либо видел. Идеальная матрица. Идеальная. Без изъяна. Не нуждающаяся в доводке. Не подверженная деструкции — ни извне, ни снаружи.



Первая матрица, которую я не смог бы расколоть, — даже если бы захотел попытаться.



Здесь... впервые... несмотря на изматывающую работу... на адское напряжение сил... здесь, впервые, отдых — по-настоящему...



— Равновесие не держишь, Ким. Перебрасывай больше на доппеля. Вся база пирамиды должна быть на нем. Себе оставь только узлы. Улавливаешь?



— Да, но...



— Ничего. Всем от этого не по себе поначалу. Привыкнешь...



Научиться отпускать второй слой... загружать его чем-то — помимо привычной обработки систем...

Может ли паук не ткать паутину? Это не сознательное желание — физиология. Способен ли паук сказать себе «стоп»?...



Здесь — да. Может.

И научиться сплетать новый узор.



Я ненавижу свою активацию.

Два дня... и я уже не могу представить — как жил без этого раньше.

Без этой комнаты — где пятеро потеснились, чтобы принять шестого. Без этих выходов Наверх. Без...



— О чем замечтался, стажер? Опять какие-нибудь интриги? Сегодня я тебе не помощник, и не надейся... Ты еще за вчера со мной не расплатился.



Сун Ли Вэй. Это он устроил мне давешний обморок. На редкость убедительная работа — судя по тому, что я постфактум выловил из памяти Тэму.



— Не заржавеет, Ли Вэй. В живых останусь после вашей мясорубки — на выходных рассчитаемся...



...Сун Ли Вэй. Время задержки Наверху — двадцать четыре минуты. В общей сложности, семнадцать обработанных узлов.



— Ну... оно хоть помогло? А то мы тут волновались за тебя, стажер. Загнулся бы — кто бы нам тогда кофе подавал?



...Ишикава Эйри. Время Наверху — двадцать шесть минут. На счету восемь узлов... но зато — каких!...

Именно по его нитям я и спускаюсь. Медленно... но уже дрожат пальцы от перспектив.



— Смеешься? Всего-то — двоичная матрица... Конечно, сработало. Тик в тик...



Привязанность. Забота. Партнер... Здесь эти слова не в ходу. Всё — матрицы и узлы. Всё — профессиональный подход. Отношения...? Отношений не существует — только нити.

Но кто сказал, что нельзя ткать любовь?...



— И что ты ему идиотские вопросы задаешь, Эйри? Посмотри, какой растраханный мальчик... у него же в глазах — ничего, кроме блядства... Конечно, всё получилось. Эх, молодость...



...Чон Су Лянь. Старший из пятерых. Тридцать две минуты. Двенадцать узлов. Формальный глава группы — в отсутствие мастера Источника.

Бывший сетевик. Единственный, кроме меня, — с двойной активацией. По показателям — это внушает надежду.



— Завидуешь, поди? Ничего, вот до Сеула доберемся — только нас и видели, да, Су Лянь?



— С тобой по шлюхам? И думать забудь, Иши-тян, я еще в прошлый раз сказал... Опять всему полицейскому участку потом память править? Не по возрасту мне уже такие развлечения...



...Они смеются. Я — дремлю, с недопитым кофе в руке.



— Э... а стажер-то наш, я смотрю, совсем скис... Ладно, хватит с него на сегодня. Ребята, кто-нибудь — аналитикам вызов бросьте на вынос тела...



...



— ...Чертов тупой тех...



— Иди в задницу, аналитик...



— Это приглашение?



— Мм...



...В своей комнате, в нашем новом блоке, я еще и не был толком до сегодняшнего дня. Но футон — и гора подушек, меня это вполне устраивает. Может, так и оставить?...



— Ты что... так и сидел тут, пока я спал?



Отводит глаза.

— Работал...



Понятно.



— А где Сэй?



— У мастера Лабиринта. Тот, похоже, решил сам с ним поработать — пока тебя так в «Пятерке» припахали.



— Уже в «Шестерке», Тэму. Всё. Официально — с сегодняшнего дня.



Он чуть заметно сдвигает брови.

— Поздравления?...



— Скорее, похоронный венок. Я не тяну. Ты же видел... Ни хрена не тяну. Меня выпрут с позором через неделю, и я стану посмешищем. Младшие будут тыкать в меня пальцем и швырять апельсиновыми корками. Никто не сядет со мной за один стол. Я превращусь в парию и умру под забором. Помимо прочего — это вдвое меньше времени на контракты. Умру не только опозоренным — но вдобавок и нищим. И одиноким — потому что зачем тебе такой партнер?... ... ...Эй, Тэму... ну, может, скажешь хоть что-нибудь?



— Я тебя люблю, Джин Че.



— Здравствуйте, приехали. Я тебя тоже люблю. Но кому от этого легче?



Вместо ответа, он наклоняется... проводит по моему члену языком, от основания до головки... Черт, и когда он вообще успел меня раздеть?... И хорошо же я вырубился — если не почувствовал...



— Хочешь сказать, я не умру одиноким?...



Ни звука. Только — опять... и теперь уже забирает в рот... ох, мать его... как будто мне много надо...



— Тэму... — Пальцы — в волосах... путаются... Пригибаю его голову ниже... сам бедрами подаюсь вперед... — Хочешь сказать — и не нищим...?



Когда он делает это — вот так... меняя ритм... слегка задевая зубами в самых чувствительных местах... губами сжимая головку... Будь ты неладен, аналитик... проще с ума сойти — чем такое выдержать...



— Что... думаешь — и не выгонят с позором?...



Останавливается. Всего на мгновение — прежде чем вдавить мне пальцы между ягодиц. О-охх... Тэму... ну, ублюдок чертов... я же кончу... мать твою... прямо сейчас...

Тэму...



Не успеют, Джин Че. Я тебя сам убью. Раньше. У тебя, вообще-то не было в мыслях... что я волновался? Вчера...



Опаньки...



— И... кто меня сдал? Эйри?...



Черта-с-два. Корпоративная этика... Но — ты думаешь, мне мозги уже вконец отшибло, что ли?



Он трахает меня пальцами. И отсасывает — так, что темно в глазах... так хорошо... И ни черта он на меня не злится — потому что все прекрасно понимает. И в глубине души благодарен... Потому и делает — то, что делает...



Из благодарности...?



— Мать твою, Тэму! Отъебись! На хрен, я сказал... сам отдрочу, ни черта мне от тебя не надо, самоуверенный придурок!...



Джин Че...



— Я сказал — на хрен! Всё. Отпусти. Видеть тебя не хочу...



Психованный кретин. Тупой тех. Гребаная подстилка.



— На хер!...



...Вот только... сколько бы я ни вырывался... лишь сильнее насаживаюсь на его руку... и вперед подаюсь — так что головка упирается прямо в гортань... И ни черта он меня не отпускает... Ни черта... И не отпустит...

...потому что — внезапно, рывком выдергивает пальцы... и сразу входит сам... таким резким толчком — что аж искры из глаз... И уже говорить не могу — только скулить... мать твою... ох, мать твою, аналитик...



...На лицо его... сосредоточенное... с закушенной нижней губой... смотрю — не могу оторваться...



Тэму...



Идиот. Прощения проси.



Ну... извини. Не буду больше. Но... ведь удачно получилось — скажешь нет?...



Идиот.



Тэму...



Что — Тэму? Что?... Ким Джин Че, я тебе точно говорю: еще раз в таком состоянии как сегодня, — и я тебе точно сверну шею. Ты хоть отдаешь себе отчет... Чем вы там вообще занимаетесь, мать вашу?



...Он ускоряет ритм... я — уже ничего не могу... совсем... распластал меня к чертовой матери на этом футоне... придавил своим весом... и кажется еще немного — и просто порвет пополам... располосует нахрен... так что собирать меня потом будет вся команда реанимации... по гребаным кусочкам... но блядь... как же мне с ним хорошо... и нити — так туго... как удавка Сэя... еще немного — и всё... конец...

Тэму...



Ищем серых, аналитик. По методике игрока. Теория шести рукопожатий — помнишь? Каждый из них общался хоть с одним другим... каждый может вывести еще хотя бы на одного... Мы найдем их всех, Тэму. Серых, черных. Найдем — и замаркируем... Всех до единого, сколько бы их ни было... Всех...



И скольких — уже...?



Пока мало. Всего сорок три. Но... мы работаем. И будет больше. Каждый день — будет больше. А время еще есть. Конгломерат не пойдет на крайние меры — пока не решит, что закрепился в Корее основательно. Это не один год... по вашим же собственным расчетам. Мы успеем.



...Мне нет нужды объяснять — что потом. И делиться подробностями. Одни методы уже опробованы. Другие — на стадии разработки. Личные дела «Пятерки»... то есть, уже — «Шестерки», теперь.

Но когда Конгломерат решит, что наигрался с нами в кошки-мышки... Мы будем знать, чем ответить. И серые начнут умирать...



...Он кончает... и падает на меня, окончательно лишая способности дышать... и шевелиться... и думать... С трудом выпрастывает руку, до последнего сжимавшую мой член... и мы вместе слизываем капли спермы, сталкиваясь губами... и целуемся... как всегда... жадно... так ненасытно — как будто только что встретились... как будто еще и не было ничего... как будто... ох, Тэму... мать твою... мать твою... как же сильно я тебя люблю...



— Чертов тупой тех...



— Мм... Всё хорошо, аналитик... Ты главное... не бери в голову... Всё будет хорошо. Это — моя работа...



Я не о серых сейчас. И он знает, что я — не о серых...

Смеется. И прикусывает плечо — так, что я ору в голос, и вцепляюсь ему в волосы, и пытаюсь вырваться, а эта сволочь не отпускает... не отпускает — и всё сильнее сжимает зубы...



Работа... Мы — не работа, Джин Че... Мы — это просто... мы...



Конечно, Тэму. Я знаю...



Конечно...



...Может ли паук перестать ткать? Может ли он сказать себе «стоп»?

Узлы и нити... всего лишь иные слова — для одного и того же.



Партнеры.

Любовь.



...Ты пришел ко мне, чувствуя злость и вину, Тэму. И идиотскую, на хрен не нужную мне благодарность — за то, что я сделал вчера. Это — гнилые нити. Или — плохие эмоции. Как ни назови, суть одна...

Я порвал их ко всем чертям, и дал натянуть тебе новые. Чистые. Крепкие.

Работа?...

Если моя работа в том — чтобы ты улыбался мне, не отводя глаза... если моя работа в том, чтобы ты был счастлив, аналитик... Можешь называть это как угодно.



И я все равно буду делать то, что считаю нужным.



...— Эй, аналитик. Хватит валяться без дела. Иди разбирай вещи. И отыщи Сэя — где его носит, в конце концов? На нем сегодня ужин. Скажи ему... Он же не хочет иметь труп голодного прядильщика на совести, верно?



Он не спешит подниматься. Пристально осматривает рубец от укуса на плече. Ухмыляется. Потом... короткий взгляд прямо в глаза... задумчиво-понимающий... и искры насмешки...



— А чем в это время будешь занят ты сам, Джин Че? Кроме того, чтобы красиво агонизировать от голода, конечно...



Аналитик... ох уж, мать твою, мне этот аналитик...



Я потягиваюсь... сладко, всем телом... и кошусь на него из-под ресниц, подгребая под себя все подушки, до каких могу дотянуться...



— Вить гнездо, что же еще... И ждать вас обоих. И — двойную порцию креветок с карри. Всё. Катись отсюда, Тэму. Но если через час ужина не будет... пеняйте на себя, оба. Ты понял?...



Он понял. Он уходит. Он улыбается.



...гнездо-паутина-дом-семья...



...может ли паук...



...двоичная... нет... три узла... уже три... пирамида...



...Наверх...



...может ли...



...сказать «стоп»...



...и креветки с карри...



...паутина...



...идеальная матрица...



...сеть...

...



...темнота...



...



Когда я проснусь... я хочу видеть рядом... две пары счастливых глаз...



...

---

день сто двадцать второй

Солнце. Нежные прикосновения. Мягкие поцелуи на коже. Ветер. Легкий, пьяный от аромата жасмина. Блики на ярко-синей воде бассейна — когда я приоткрываю глаза, — слепящие бабочки, в трепете дрожащих крыльев... солнечные бабочки на лазурите. Ворсистая ткань под щекой — брошенное на лежак полотенце.

Я всегда любил тень и полутона. Мягкие переходы. Невесомость стертых границ. Но здесь — юг. Бескомпромиссный в своей резкости и контрастах. Юг солнца и подсыхающих на обнаженной коже капель. Юг воздуха, плотного от запахов, и тепла, мягкого, истомленного. Юг звонких голосов и смеха.

Мне нравится. Неожиданно — нравится. Я как змея, сменившая шкуру. Лежать и греться на солнцепеке. Разморенный. Сонный. Впитавший тепло каждой клеткой.

И мысли — тоже змеиные. Медленные. Скользящие. Замирающие.



...— А-аааааа... ч-черт!... мать твою, кицунэ, ты что, вконец охренел?... Убери!!...



— Тихо ты! Чертов кретин, осторожно, да опрокинешь же!... Тихо, тебе говорю... На, держи, Мибу, и не говори потом, что я о тебе не забочусь...



С трудом разлепить ресницы. Приподнять руку — и сжать ледяной стакан. Стекло всё в испарине — ладонь тут же становится мокрой. И отпечаток холода между лопатками медленно согревается вновь. Это солнце...



— Что за отрава, лисенок? — С подозрением — на бесцветную жидкость, едва покрывающую колотый лед и мелко нарезанные зеленые листья. С осторожностью — соломинку к пересохшим губам. Мята... и лайм... и, кажется, ром... С наслаждением — новый глоток.



— Ага... так и знал, что понравится... Пей. Любимый коктейль Хэмингуэя, между прочим.



— Не авторитетен. Плохо кончил. И слишком любил рыбалку. И...



— ...и вообще, бородатые гайдзины — не твой тип, знаю... Ты сноб, Мибу. Хренов зашоренный сноб. Для тебя вообще в мировой литературе существует хоть кто-то — после Мурасаки Сикибу?



— Черта-с-два. Мурасаки — новодел. Я остановился на Ки-но Цураюки.



— «Путевые заметки из Тоса»? Ну, это еще куда ни шло. Я боялся, ты так и не сдвинулся дальше Сотоори-химэ.



— Сотоори-химэ...? И кто из нас гребаный пижон после этого, Ёдзи?



— Я не пижон. Я всесторонне образованная личность. И интересный собеседник. И обаятельный. И хорошо трахаюсь. Почему бы тебе в меня не влюбиться, Мибу?...



...



Солнце, пахнущее жасмином. Ветерок — легкой щекоткой по ребрам. Если чуть приоткрыть глаза — в них налетают слепящие золотые бабочки. И застревают в ресницах.



...— Ты сгоришь, Мибу. Тебя намазать кремом?



— В прошлый раз, когда ты это предложил... нам, кажется, пришлось срочно искать душевую кабину. Нас туда больше не пустят, кицунэ. Ты видел глаза служителя. Ты его шокировал.



— Почему это я — а не ты?



— Ты был громче.



— Нет, ты. Пари? Мы можем сходить и у него уточнить... Подвинься.



— С какой стати? Тут и так тесно...



— На бок повернись. Будет как раз.



— Ёдзи... там... дети у бассейна... Думаешь, два целующихся парня — хороший для них пример?



— Какие поцелуи?! Это искусственное дыхание, Мибу. Я только что чуть не утонул, ты не заметил? А ты всего лишь спасаешь меня от верной смерти...



— Хм? Опять? Это становится однообразным, лисенок.



— Ты сам вчера обещал заботиться обо мне.



— Но не так же часто...



— Зануда.



— Неблагодарный идиот. Какого черта ты вообще связался с этими китайцами?



— Мм...



— Ёдзиро, я серьезно. В следующий раз меня может не оказаться рядом. Ты вообще соображаешь, насколько это...



— Ох, Мибу, замолчи, я не для того прячусь все утро от Кима — чтобы слушать те же нотации от тебя.



— Тебя это все равно не спасет.



— Знаю. И раз уж прядильщик меня все равно убьет... Мибу, приговоренный имеет перед смертью право на последнее желание.



— Это — точно последнее?



— Мм... н-ну, на ближайшие пять минут...



...



Золотые бабочки под кожей. Солнечные искры в крови. Воздух — слишком плотная ткань, пахнущая жасмином. Слова — мерцающие отблески в сознании, и гаснут слишком быстро...



— У тебя вообще-то хорошо получается, Мибу...



— Что — целоваться? Это практика, кицунэ. Не огорчайся, придет с опытом.



— Не, целуешься ты как раз так себе. Еще тренировка нужна. Я про «меня спасать»... Слышь, Мибу, — а не хочешь взять контракт со мной на пару? Тут как раз в Шанхае небольшая заварушка намечается...



— Охренел, лисенок? Ты что — видел мою фотографию в книге «Портреты знаменитых самоубийц»?



— А, так это был ты? Я думал, Мисима... Но — мы бы классно сработались. И деньги, опять же... Тебе что — лишние?



— Мне лишние — неприятности, Ёдзи. Спокойная жизнь, мирная старость и всё такое — не заставляй меня повторяться.



— Умм... Ты понимаешь, Ория... это может стать проблемой. Я о том, что... у нас с тобой совсем нет общих интересов, понимаешь? То есть, кроме постели. Согласно последним исследованиям новозеландских психологов, отсутствие общих интересов пагубно сказывается на перспективах близких отношений...



— Так у нас и нет близких отношений, кицунэ... кроме постели. Зачем?



— То есть как? О тебе забочусь, между прочим, тупица. Ты же скоро неминуемо начнешь задаваться вопросом — чего ради я, такой молодой, красивый и интересный, остаюсь с таким старым занудой как ты... Комплексы появятся, сомнения всякие, черные мысли... импотенция в итоге... Мибу, ты просто обязан поехать со мной в Шанхай. Там и стрелять-то почти не придется, кстати...



— То же самое ты говорил о Бангкоке... Лисенок. Ты тоже не поедешь ни в какой Шанхай. Потому что еще одно слово — и твой труп останется плавать в этом бассейне, в окружении резиновых утят и визжащих детишек. Кстати, я тебе серьезно говорю — прекрати смущать людей. Ну... хотя бы руку убери, мать твою... да не эту!...



— Мм... В душевую кабину — или в номер, Мибу? Твой выбор... Ох-х, черт... ты... ты что делаешь...?



— А вот хрен тебе теперь, кицунэ. Терпи. Будем обучать тебя самурайской стойкости... ...Так зачем, говоришь, такой молодой, красивый и интересный ты остается с таким как я...?



— Это... это... ох, блядь... Мибу... блядь... тихо... ну не надо, пожалуйста... ох-х... мать твою... это любовь, Мибу... ох, черт... черт... черт... я больше не буду... Мибу... в душ... пожалуйста... Ми-ибу...!!...



...Он совсем легкий, лисенок. Я это заметил еще вчера — когда на себе тащил его из того дома.

А до бассейна от нашего лежака — меньше двух метров.



Он плюхается в воду в фонтане брызг, с истошным воплем, который точно мог бы нагнать кошмаров на всех детишек в округе — если бы они здесь только были. Но правда в том, что в этот ранний час у бассейна мы почти одни — не считая двоих служителей, убирающих шезлонги на другой стороне. У меня же еще сохранилось хоть какое-то представление о приличиях, не так ли...?



...Выныривает, отфыркиваясь, выплевывая ругательства вместе с водой. Пытается уцепить меня за лодыжки...



— Я тебе это припомню... ублюдок... Мибу... ненавижу...



— А что ты там только что говорил о вечной любви?



— Военная хитрость, Мибу... гребаная военная хитрость... Ладно, дай руку, а то мне не вылезти...



— Смеешься?... Лисенок — если дать тебе палец, — ты руку откусишь... О том, что будет, если дать руку целиком...



— Ты переоцениваешь мою кровожадность. Я не... ...Ага-а!... Вот тебе!! Попался наконец... ну всё, Мибу, держись теперь... Да не за меня... ох, ч-черт...



Ох, ч-черт...



Да уж, действительно. Ох, ч-черт...



...



Навес от солнца, и столики под белоснежными скатертями. Крошки на накрахмаленной ткани. Блики на хрустале.



— Ты динозавр, Мибу. Совершеннейший динозавр. Круассаны макаются в кофе. Вот так... И не надо делать такие глаза. Это съедобно. Весь цивилизованный мир так завтракает — и ничего.



— Цивилизованный мир... Инфляция, безработица, преступность и загрязнение окружающей среды. А начинается всё с круассанов. И с шампанского по утрам, кстати. Это и есть деградация культуры, лисенок. У Шпенглера в «Закате Европы» этому посвящена целая глава.



— Ты не читал Шпенглера. Не ври.



— Конечно, не читал. Но не верю, чтобы там ни слова не было про круассаны.



— Но ведь вкусно же.



— Мм-да... пожалуй. Я же говорю, деградация. Ты действуешь на меня разлагающе. Я, наверное, попрошу Кима, чтобы он стер этот постыдный эпизод у меня из памяти, вместе со всем остальным. И кстати... слушай, кицунэ, а что если стереть оттуда и тебя — целиком?... Какая соблазнительная мысль, черт возьми...



— Ты не посмеешь, Мибу!



— Еще как посмею. Спорим? Это будет лучший день моей жизни...



— Ничего не выйдет. Я знаю способ. Сейчас, погоди, сниму шлепанцы, это лучше босой ногой... ага, вот так... Что такое, Мибу?... Да не дергайся ты, скатерть длинная, со стороны незаметно... Ну... и куда ты теперь пойдешь? К какому прядильщику — в таком состоянии?... Это тебе за бассейн, Мибу... я же говорил, что отомщу... Так что давай — держи лицо, Мибу. Держи... мать твою... лицо...



...



О вчерашнем ночном приключении Ким не говорит ни слова — когда мы наконец встречаемся у него в номере; и за это прядильщику я искренне благодарен. Нет темы для комментариев... о чем тут вообще говорить? Да у нас хватает проблем и без этого...



— Чем закончились твои дела с «Подразделением», Ория? Будут неприятности — из-за Мураки?...



— Смешно сказать, но похоже, что нет. У них был приказ ликвидировать Одори, в случае если он либо откажется сотрудничать, либо окажется нетранспортабелен... Мне удалось убедить Асиро, что лишняя информация его начальству на пользу не пойдет. Одори мертв — так какая разница, кто нажал на курок?... Не то чтобы ему не хотелось выпотрошить меня заживо, чтобы докопаться до сути, — однако полномочий на это ему не давали... В общем, дело спустят на тормозах. Однако не знаю, пойдут ли они мне теперь навстречу, с бумагами — чтобы избавиться от «Конгломерата»...



Прядильщик задумчив. Затягивается сигаретой, тонкими пальцами потирая виски. Вообще, выглядит он сегодня уставшим, то ли провел бессонную ночь, то ли... наоборот, слишком бурную. Но взгляд тусклый. И мысли как будто витают где-то не здесь...



— Лучше пока не дергайся. Оставь как есть. Они тебя всё равно не отпустят, — а неприятностей наживешь только так. Тебя очень напрягает это сотрудничество?



— А сам-то как думаешь, Джин Че?



Не хочу объяснять ему. Все это — эмоции. Ощущение веревки, затянутой на горле... да еще и не одной: вторая — в руках у якудза... И это при том, что к третьей, с биркой Made in Korea, я едва-едва успел привыкнуть настолько, чтобы почти ее не замечать...

Слишком много. Слишком. И которая первой превратится в висельную петлю — вопрос только времени, пожалуй...



— Ория... всё будет в порядке, обещаю. Ты забудешь, конечно — и про мои обещания, и про все остальное. И про Тано, разумеется, тоже. Но — мы рядом. На подхвате. Одного тебя не оставят, так что... все будет хорошо.



Звучит красиво. Обнадеживающе. Убедительно. Нет ничего, в чем не смог бы убедить прядильщик — когда этого захочет.

Странно только, что мне ничуть не легче от его слов...



...Еще пару минут мы болтаем о пустяках... но я уже чувствую, как он готовит меня... мысли... образы... картинки... в мозгу как будто кто-то листает страницы невидимой книги... очень мягко... бережно... осторожно...

Еще немного — и, пожалуй, меня стошнит...



... — Ты правда хочешь, чтобы я убрал этот красивый шрам у тебя на щеке?...



— Ну, должна же от тебя быть какая-то польза, прядильщик...



— От меня может быть масса пользы... если бы только дал волю своим истинным желаниям, Ория...



— Моим истинным желаниям?... Убей, не вижу какая связь между тихой хижиной где-нибудь в Гималаях — и твоей персоной, Джин Че. Других желаний у меня нет...



— Ты просто скрываешь их от себя. Хочешь, поищем вместе?



— Не хочу. После суток с младшим Ёсунари — у меня отказала поисковая система. Как и все остальные системы, впрочем.



— Безнадежен. Упрям, как мул, и совершенно безнадежен... Все, твой шрам канул в Лету. Может, еще что-нибудь? Подправить форму носа... изменить разрез глаз... Пользуйся моей добротой — я возьму с тебя вдвое дешевле стандартной ставки пластического хирурга...



— Нет свободных средств, Джин Че, извини... Хотя — Ёдзи тут соблазнял контрактом в Шанхае...



— А что? И согласись, почему нет? Масса новых впечатлений и адреналин... У тебя ведь такая скучная жизнь, Ория Мибу...



— По-настоящему новым впечатлением стал бы хоть один день, прожитый тихо, спокойно и без нервотрепки. Но думаю, так и умру, его не получив... Чего вы в итоге от меня добиваетесь, Джин Че? Можешь ответить — все равно ведь потом сотрешь из памяти, так что какая разница...



— Любопытство сгубило кошку, кансаец. Но впрочем, ладно, ты прав... так и быть. Есть такая штука, именуемая активацией...



...Он не успевает закончить — у меня звонит телефон.

Я слушаю взволнованный голос Тао — и чувствую, как кровь отливает от лица. И сердце в пустоте грудной клетки колотится слишком быстро...



...Киро... вчера... поехал в Понтотё забрать у Тамако билеты на кабуки... не вернулся... и там не появлялся тоже... прождали до вечера — потом подняли по тревоге всех, кого можно... никаких следов...



Киро... ох, черт... малыш...



Это Мураки, говорю я себе, и изнутри поднимается волна ледяной злости. Это Мураки. Он спрашивал вчера про мальчишку — не просто же так...

Гребаный ублюдок...



Три часа, оставшиеся до самолета, внезапно начинают казаться слишком долгими. Я почти готов потребовать у Кима порт-кристалл...



Киро...



— Неприятности, Ория?... — Прядильщик как всегда даже слишком чуток.



Вкратце объясняю в чем дело. Ответом, вдумчиво-пристальный взгляд.

— Думаю, все обойдется, но... ты знаешь, как нас найти, — если понадобится помощь...



— Спасибо, Джин Че...



...Мы больше об этом не говорим — ибо что тут еще скажешь? Вместо этого разговор заходит совсем о другом... как и было решено заранее.



— Так что насчет вашего сотрудничества с посторонними... организациями, Ким?



— Зачем это нам? Убежище не хочет ни с кем сотрудничать...



...тонкие пальцы листают страницы в мозгу... все быстрее...



— ...Мы берем контракты — и их исполняем... Нам платят за это, и все довольны... Ничего больше не нужно...



...шелест страниц сливается в неразличимый шорох...



— ...Убежище не нуждается в контактах с окружающим миром... нас слишком мало — чтобы ложиться под кого-то на постоянной основе...



...мелькание картинок — сплошная серая тень... пелена...



— ...Убежище хочет только одного: чтобы его не трогали. Ория, я ответил на твой вопрос? Эй, не спи, кансаец... Бедный мальчик... слишком много секса и слишком мало сна... я так и знал, что тебе не до серьезных разговоров... Вставай, отправим тебя в аэропорт. Ёдзи обещал подъехать прямо туда. И смотрите там, не...



— Ким, если я еще хоть раз услышу про «не разнесите до основания»... черт, в следующий раз запасусь пластитом!... Ладно, счастливо оставаться. Было приятно с тобой поболтать, прядильщик...



...



В самолете... я все еще не пришел в себя — после прощания, которое мне устроил лисенок... Одуревший, сонный, усталый... закрываю глаза, едва устроившись в салоне бизнес-класса...

Кто-то садится в соседнее кресло... пусть...



...Чужая рука сжимает колено.



Что за черт?!



— Икэда?...



— У тебя такой вид, будто ты мне совсем не рад... братец.



Встряхиваю головой, пытаясь развеять мутную одурь. Мне это снится. Наверняка, снится. Мой персональный кошмар... пять часов полета — с этим... За что?!

Это должно быть галлюцинацией. Это. Должно быть. Галлюцинацией. Иначе...



Но нет. Тонкогубое бледное лицо никак не желает развеиваться желанным мороком. И запах одеколона — тоже слишком отчетливый для миража. И... да, конечно, рука на колене...



— Ну что, шампанского за вчерашнее, Мибу? Теперь мы вроде как познакомились с тобой по-настоящему... и знаешь, мне понравилось...



Демонстративно закрываю глаза.

— Никакого больше шампанского с тобой, Икэда-кун. Никогда. И... извини, но я действительно умираю — хочу спать...



Как ни странно... не настаивает. Вместо того чтобы и дальше докучать разговорами, намеками и прочей совершенно лишней ерундой... окликает спешащую мимо стюардессу, — самолет как раз выруливает на взлет...



— Принесите плед.



Я ему почти благодарен...



Почти... это главное — в том, что связывает меня и его. Я почти его понимаю. Я почти держу его в руках. Он почти доводит меня до белого каления. Вчера... я почти доверил ему свою спину...



Не доверил Коде — и доверил ему. Над этой странностью, пожалуй, подумаю чуть позже...



Пока же... плед... уютное тепло... и рев моторов даже не раздражает...

Спать... спать... Еще пять часов — и я запрещаю себе беспокоиться о чем бы то ни было. Думать о ком бы то ни было.

Пять часов полета — и бездействия. Все равно бесполезно. Так что...

Спать...



Провалиться в темноту... уйти... забыть обо всем...



...



... — Такой беззащитный — когда спишь... Мибу... Извини — но никак не удержаться... Перед беззащитностью никогда не мог устоять — знаешь ведь, чем меня соблазнить, да, братец?...



— И в мыслях не... черт, что ты, мать твою, делаешь, Икэда?!...



— Я?... Тихо, тихо, не убирай с плеча голову... мне нравится... А — тебе?...



Нравится ли мне...?



Его рука под пледом. Бесцеремонно... беззастенчиво... И — определенно, уже слишком поздно, чтобы возражать...



Прикусываю губу. Не стонать...

— Ты... блядь... с ума сошел...



— Ничего подобного. Исправляю вчерашнюю ошибку. Не хрен было тебя с этим сопляком отпускать... Кровь возбуждает... А тебя, Мибу? Что возбуждает — тебя?...



Движения чужой руки ускоряются. Смотреть ему в лицо не хочу. И так знаю, что ухмыляется... ублюдок.

Но все же... гордость... Последняя попытка...



— Прекрати...



— И оставить тебя с таким стояком до Осаки? Я же не зверь, Мибу... Ну — скажи, что тебе это нравится. Я хочу слышать...



— Какого черта... Чего ты добиваешься, Икэда?



— А ты до сих пор не понял? Мать твою, тебе что — картинку нарисовать? После вчерашнего... Нет, ты меня удивил, правда... тихоня ока-сан, надо же... Не поверишь, Мибу, когда тебя отпустил — отправился в ближайший бар... Обещал твоему приятелю, что сниму блондинку... но нет, потянуло на черненьких... с длинными такими волосами... и рот... ох, какой у нее был горячий рот, Мибу... и как я ее потом трахал... до самого утра... и даже — даже не порезал под конец... Видишь, как ты на меня влияешь, братец... Отпустил, и даже денег дал, вдвое больше... Ну что... нравится?... Скажи...



У него самого — странно горячие пальцы. Почти обжигающие.

И губы тоже были очень горячие — вчера, когда...



Нет, я уже не пытаюсь возражать... Чертов ублюдок...



— А вот и шампанское... Очень кстати... Замри, Мибу, не шевелись, ты же не хочешь, чтобы девочка заметила... Но оцени мою точность, кстати... Спорим, ты кончишь, как раз вовремя...



Гребаный чертов ублюдок... и как же наслаждается, м-мать его...



...Оргазм... горячий... слишком горячий, как будто в жилах не кровь — кипяток... Ничего не могу поделать... сдерживаться... бесполезно... судороги — как агония... кровь из прокушенной губы...

Он тянется через меня — якобы, опустить на иллюминаторе шторку... придавливает всем телом... спасибо и на том — по крайней мере, хоть со стороны не заметно, как меня колотит... Возвращаясь обратно — не целует... жадно облизывает губы... кровь, да...

И потом — так же жадно, но уже медленно, не сводя с меня глаз, — собственные пальцы, липкие и влажные от моей спермы... И запивает шампанским... ухмыляется...



— Вкусный... ты везде вкусный, Мибу...



— Сомнительный... комплимент... — Голос еще срывается, и горло как будто натерли наждаком — но черта-с-два я покажу этому ублюдку, что он имеет надо мной какую-то власть... — И сомнительное... удовольствие...



— Неблагодарная сволочь, Мибу! После всего, что я для тебя сделал... — Язык вновь скользит по коже, мелькает между пальцев — прячась, появляясь вновь, заманивая...



Мне хочется его ударить.



Неожиданная мысль — как током через все тело. И боль в стиснутых челюстях...

— Икэда... Скажи правду: мальчишка... это не твоя работа?



И тут же жалею, что спросил, потому что недоумение на его лице — совершенно искреннее. А значит... только подставился зря... Только — стал еще уязвимее...



— Какой еще мальчишка, мать твою?



Но отступать теперь уже некуда — и я объясняю. Он — изумленно морщит лоб.

— Та... смазливая шлюшка... На хрена, Мибу? На хрена бы он мне сдался?!...



Смотрю в упор. Мне что — нужно объяснять...?

А он неожиданно заходится смехом.



— Ну... ты и номер, Мибу... А что, если я скажу, что ни при чем, — ты мне вот так и поверишь, да? Просто на слово? Спросил — и поверил?! Блядь... ты в кого такой уродился... доверчивый... ока-сан, ты меня просто убиваешь, ей-богу... Взял и поверил бы?!



— Да. — И как ни странно, я говорю сейчас чистую правду.



Нервное, порочное лицо кривится в непонятной гримасе. Верхняя губа подергивается, обнажая резцы.

— Охренеть и обкончаться... Нет... теперь хоть точно знаю — за что я тебя так люблю, братец... Тебя беречь надо... В заповедник, блядь... в гребаную «Красную книгу» — потому что больше таких идиотов на всем белом свете... — Бурный, прерывистый поток слов неожиданно иссякает. Он моргает — как будто смаргивает с глаз пелену. И становится неожиданно серьезным. — Не трогал твоего парня, честно. Но если будет надо — скажи. Вместе поищем. Только уж... не бесплатно, сам понимаешь...



Еще бы я не понимал. И Икэда будет последним, к кому я обращусь.

Тем более что я совершенно уверен...



...



Телефон Мураки не отвечает. Раз. Другой. Точно так же глухо — как когда я звонил ему перед вылетом из Бангкока.



...Я теряю всякую надежду. Последняя попытка — на самом подъезде к Киото... Щелчок в трубке. Ни «алло», ни приветствия... просто тишина...



— Кадзу... — Уже по такому началу я знаю, что разговора не выйдет. Но сейчас мне плевать на его настроения, на его желания... на всё на свете. — Кадзу. Я хочу знать, что с мальчиком?



Это должен быть он. Я твержу себе это как мантру. Я запрещаю себе сомневаться.

Это. Должен. Быть. Он.



Молчание в ответ. И наконец — голос. Далекий. Глухой. Холодно-отстраненный, как будто с другой планеты. И на другом языке. И мы опять не в силах услышать друг друга.

...Почти могу видеть, как он пожимает плечами.



— Их тут восемь. Застреленных. О котором речь?



Какие еще... блядь... во что ты там вляпался, гребаный идиот?!

Но... я же сказал: мне плевать. И меня не интересует сейчас никто и ничто, кроме...



— Рад, что чувство юмора тебе не изменило, Кадзу. Я о Киро. Ты говорил, он тебе нужен. Он... у тебя?



...Короткие гудки в ответ...



Иногда... я действительно верю, — что способен его убить...



...



Я запрещаю себе думать. Я запрещаю себе строить планы.

Еще двадцать минут — пока улицы Киото мелькают за стеклами такси...



Двадцать минут пустоты.



Только имя, которое я повторяю — раз за разом..



Киро.

Киро...



Киро...



Через все запреты... через все внутренние барьеры... через все попытки уверить себя, что все будет хорошо...



...моя пустота понемногу окрашивается всеми цветами отчаяния...

---

день сто двадцать первый

ИНТЕРМЕДИЯ — ИГРА СТИХИЙ

...Ну? И долго ты еще тут намерен торчать — как последний идиот?...



Это не чей-то там чужой голос. Это я сам себе задаю вопрос — и ни хрена не могу отыскать ответа. Первый признак шизофрении?... Даже не буду делать вид, что удивлен.



Я стою на углу Силома и Патронга. Самый что ни на есть деловой центр города, почти европейский, никаких тебе дешевых лавок, котлов с маслом, в которых шипят и брызжутся сомнительные местные деликатесы, никакого визга зазывал и развешанного на веревках тряпья... Даже провода, наверченные в полном беспорядке, — вечное украшение местных обшарпанных стен, — здесь и то упрятаны под штукатурку.

Витрины. Вылизанные тротуары. Зелень, лавочки и фонари. Народ в цивильных костюмах. На мопедах — в «тройках» и с портфелями. Бросил у обочины — и в офис... а там он, может, первостатейный директор... или последний клерк, хрен знает...



О чем я думаю, блядь? Ну о чем?



На углу госпиталя. Почти напротив главного входа. Что меня прикалывает больше всего — это название. «Центральная христианская больница». Самое для моего дайни подходящее место — это я сразу сказал. Большой почитатель всех этих гребаных заповедей. Типа не убий там... не укради... не возжелай... Нет, на моей памяти, ничьей жены он, и правда, не желал. Ну... не буду же я Мибу числить в таком ракурсе, правда?...



Мибу...

Мибу, мать твою... ну сколько можно, а?



Он уже полчаса стоит у выхода, на ступеньках, с этим долбоебом из своего бывшего «Подразделения», и о чем-то пререкается, с самым недовольным видом. То есть, вид недовольный — исключительно у долбоеба. Как по профессии и положено. Мибу — обычная гребаная кансайская невозмутимость. Но блядь... я же его знаю, как облупленного... Вижу, как пальцы играют с полой пиджака... Мибу, тебя вообще кто надоумил вырядиться в эту черную хрень... как гребаный якудза, точно... но хорош... ох, мать его, комок к горлу — только посмотреть...



О чем они говорят — мне, конечно, не слышно... да какая разница? И так знаю. Второй час уже разбираются... с того самого момента, как Мибу сюда приехал...



Канал на подслушку номера у меня с собой — так что я в курсе. Этот... Асиро... разбудил его звонком, в начале двенадцатого... я как раз своего клиента окучивал... Долго орал в трубку, что Мибу опоздал... потом наконец соизволил сообщить, что нашего Майтимо... то есть, тьфу, Кагаяму Одори, благополучно пришили.



...На что Мибу — ага, сама любезность после сна... уж я-то знаю, какой он бывает, когда только проснется... но долбоеб конечно не в курсе — и слава богу, еще не хватало, чтобы каждый придурок знал, каким бывает по утрам мой Мибу... — короче, очень вежливо так, очень сонно... — мать его, у меня на один только голос чуть не встало... — любопытствует: мол, а куда он должен был успеть в таком случае? Грудью защищать бывшего майора Одори?... Или пристрелить его первым?...



М-мать его... поскольку я слушал в наушник, как раз при клиенте... блядь, как же мне закашляться пришлось — чтобы тот не разудивлялся, с чего меня так от смеха корежит...



Армейский, естественно, начинает вопить, как гребаная сирена воздушной тревоги.

Срочно! Сюда!! Требуем!! По приказу!!!

Ну, и тихий сонный Мибу в ответ: там же больница... скорая помощь у вас под боком... а я сейчас... только дайте умыться — и позавтракать — и привести себя в порядок...



...Утренние газеты почитать и маникюр сделать, ага...



В общем, на Силом он приехал только через час с лишним. Как раз через пять минут, как я с себя клиента скинул.

Вот с тех пор — и наблюдаю.



Ну, внутрь, в госпиталь, я за ними не пошел конечно — чего я там не видел? Я и на свои-то трупы не особо задерживаюсь полюбоваться, а уж чужие... нафига? В том, что с двух шагов Мураки стреляет метко, — сомнений как-то и до сих пор не возникало...



...Ну, наконец-то. К бравому долбоебу присоединяются еще двое — постарше и помладше. Он еще что-то говорит Мибу, тот кивает, как китайский болванчик, едва сдерживая зевоту, — и наконец-то расходятся...



А я — стою и смотрю. Идиот.



Ну не могу я сдвинуться с места. Ноги не идут, и вся такая херня...

Столько ждал этого дня... Блядь, напредставлял уже хрен знает чего... Как... нет, ну честно — как на первом свидании... только что не слова репетировал перед зеркалом...

Черт его знает, что такое, честное слово...

А теперь стою — и...

Черт...



...А когда опять поднимаю глаза — его там уже... нет.

Пропал — как не было.



Блядь, Мибу! Куда тебя понесло? Неужели — обратно в больницу? За каким хреном?! Ты чего там вообще не видел, мать твою?!... Потому что если бы по ступенькам, на улицу... я бы увидел... я всего-то на секунду глаза отвел...

Ну, и что мне теперь? Бежать его внутри искать? Или тут ждать?



А если он — через другой выход потом?

А если...



Ну, ч-черт... черт...



Мибу...



...— И давно ты тут торчишь, кицунэ?



Нет, всё, прав Ким, — на реабилитацию — и срочно. Стреляйте — я не знаю, как он успел подобраться ко мне со спины. Стреляйте...



— Ми-ибу!!



И эта физиономия...

Стоит... со страдальческим видом зажимает ладонями уши...



— Мое счастье, что больница в двух шагах. Лисенок... то, что сейчас с таким хрустом лопнуло, — это были мои барабанные перепонки.



— Ми-и-и-ибу!!!



Не могу. Просто — не могу, и все тут. Руками. Глазами. Только что не обнюхиваю его, как Ньен...

Черт, Ёсунари Ёдзиро. Ты же... ну, блядь, взрослый, серьезный человек уже. Почти восемнадцать. Тактик-стажер, аттестованный, между прочим. С тремя докладными на несоответствие и двумя выговорами. Гребаная звезда и надежда всего Убежища. Мать твою... нельзя же так...



Кто сказал, что нельзя?



Висну у него на шее. Посреди улицы. Кажется, уже посреди чертовой мостовой... по крайней мере сигналят нам со всех сторон — мало не покажется.

Мне — мало.



И... ч-черт... кажется, ему тоже... Не возражает, по крайней мере. И...

Ох, блядь, Мибу... ох, блядь...



— Кицунэ... если ты... сейчас же... — И голос. Нет, ну что бы я не дал за этот голос... — У них тут наверняка... есть какой-то закон... против того, чтобы трахать несовершеннолетних... посреди улицы... Ёдзи... прекрати...



— Скажи «пожалуйста».



— Пожалуйста. Я тебя сейчас убью.



— Ах-ха...



Но нет. Правда ведь — нельзя. То есть... я не знаю насчет законов... но — неудобно.

Однако до гостиницы я его в таком состоянии не доведу, это точно... и сам не дойду... и вообще...



Мать твою, тактик...



Судорожно озираюсь по сторонам. Ну не телепортироваться же прямо с улицы?! И потом — вырубать его сперва придется... Нет... не то... все не то... Думай, Младший... Голова для чего? Нет — ну кроме как целовать этого идиота, конечно...



— Пойдем... Быстрее, Мибу, шевелись... Да быстрее же!...



Он смеется — а я тащу его за собой. Ничего не спрашивает, черт, только смеется... По ступеням... в холл... мимо приемной... мимо госпитальных сестричек... мимо каких-то типов на инвалидных колясках... к лестнице... на третий этаж... как будто там у нас любимый дядюшка помирает — и боимся не успеть к раздаче завещания... еще быстрее... через три ступеньки... да!...



...Желтая лента на двери? Мать вашу, да когда нас останавливали такие мелочи?! Только кинуть взгляд по сторонам — никто не смотрит? Теперь подцепить ее... вот так... аккуратненько... и...



— Ёдзи... черт, это что — та самая палата?



— Ну да. Тебя смущает? Его уже убрали отсюда... видел же — копы ленту повесили...



— М-мать твою...



Ну да. Экстремально, спорить не буду. Зато — пусто. И ближайший час точно никто не появится. Романтика — охренеть... Жаль, окровавленные простыни убрали...



— Кицунэ, у тебя... мм... весьма своеобразное чувство юмора, это точно. А если кто зайдет?



— Очень надеюсь, что увидят — как ты наконец меня трахаешь. Или ты так и собираешься стоять столбом? Ми-ибу...



— Нет, точно... убью когда-нибудь... Маньяк малолетний... Иди сюда...



И всё.



Всё.



Дождался наконец.



Всё...



...



Секс... ох, мать его... не знаю... самый торопливый в моей жизни, наверное, и наверное, не самый лучший — потому что какие тут к черту изыски — когда...



...руки путаются в одежде... половина остается на мне... половина на нем... и черт знает какая половина при этом... рубашку его начинаю расстегивать — так и бросаю на середине... сам — путаюсь в джинсах... переступить, выбраться из них... да к черту... прижимает к себе... поднимает — цепляюсь ногами за бедра... спиной... черт знает, на что он меня там повалил... острая какая-то хрень между лопаток... монитор что ли?... блядь, не свалить бы — грохоту будет, сбегутся со всего этажа... и — уже во мне... без смазки... без всякой подготовки... Мибу, ублюдок... ну, я тебе это припомню.... мать твою... ходить же потом не смогу... ох, блядь, да глубже ты... ну, давай... еще... ох, черт... еще... Ми-и-ибу...



...



Каким гребаным чудом мы не свалили этот ящик — до сих пор без понятия.



...



Капельницу — свалили, точно. Хорошо, реакция у Мибу... подхватил в последний момент... акробат хренов...



...



А потом — уже все пофигу. Что за палата... чья... Валимся оба на эту гребаную койку... мокрые от пота... дышать — никаких сил... Сейчас бы этот кардиомонитор подключить — перегорел бы нафиг.



...— М-мибу...



— Мм...?



— Ненавижу тебя...



— Мм...?



— Кончай из себя кататоника разыгрывать. Я с тобой еще не закончил.



— А. Так и думал почему-то. Что еще в планах, кицунэ? Морг? Анатомичка? Реанимация?



Я не пойми с чего вспоминаю, как Майтимо трахал в больничном морге того шинигами, — и начинаю смеяться, и остановиться — никак не могу. Блядь... как же все-таки удачно всё распасовалось... до последней крохотной детальки... всё...



— И что такого смешного я сказал?



Вместо ответа... ну да — какого черта тратить время, отвечая на риторические вопросы, когда его можно потратить с куда большей пользой... Освободить его, к примеру, от этой чертовой рубашки наконец... проверить, по-прежнему ли он так реагирует — если осторожненько сжать зубами... да... вот здесь... и еще — прикусить кожу на шее... и на плече... и опять — сосок... и подобраться к животу... осторожно... осторожно... пока он еще слишком расслабленный, чтобы понять, чего я хочу на самом деле...

...осто...



— Ч-черт! Ория! Не смей!! Там был... плечевой сустав, между прочим...



Пластиковое покрытие на койке пахнет карболкой и еще какой-то больничной дрянью... Не хотелось бы, чтобы этот запах у меня теперь ассоциировался с сексом, но... а, черт с ним... пусть... будет еще один вывих в подсознании — мало ли их там и без этого?...



Упираюсь щекой... Он — наваливается сверху... Тяжелый. Горячий. И... ну, да... у него уже опять — гребаная боевая готовность... и я сам не лучше... Теперь — только постанывать тихонько, подаваясь к нему задницей... ну хватит уже — возьми наконец...



— Кицунэ... слушай, я не то чтобы против, конечно, но... мы так и будем этим заниматься... в христианском, мать его, госпитале... на койке покойника?...



— ...мм...? возражения?...



И, опять — бедрами к нему, навстречу, раскрываясь... и трусь, изо всех сил... и вжимаюсь в его руку, когда он просовывает ее мне под живот...



...В этом нет никакой гребаной романтики. Никакой, мать ее, гребаной красоты. Просто торопливое, жадное совокупление... два тела, трущихся друг о друга... тяжелое, прерывистое дыхание... пальцы... стискивающие мне плечи... и мои — сжимающие края больничной койки... стоны через прикушенную губу — я еще помню, что нельзя... нельзя-нельзя-нельзя... кричать в голос... не здесь... не сейчас...



Ничего особенного... ничего другого — чем с любым из тех парней, которых я снимал за последние недели... где угодно... в барах... на дискотеках... в казино... Все вроде бы то же самое...



Тогда почему... блядь... почему у меня такое чувство, будто сердце — вдруг как крохотный железный шарик... и потеряло свое место... и трепыхается внутри, и бьется о ребра... и вот-вот выскочит наружу... не поймать...

И каждый его вздох... и каждый раз, когда он вбивается в меня... и втискивает в эту гребаную койку, уже скользкую от моего пота... каждый раз — мне кажется, будто я на хрен улетаю, черт знает куда... круче чем от гребаной наркоты...



...и так... черт... так немыслимо хорошо...



...



...— Сюда точно кто-нибудь вломится, кицунэ. Не могут же они насовсем зарезервировать эту палату за двумя идиотами, которые не нашли лучше места, чтобы потрахаться...



— Угу.



— Я к тому, что... в общем, ни на чем категорично не настаивая, конечно... но хотел все же напомнить, что есть пятизвездочная гостиница «Ритц», где кровати — самую малость поудобнее этой... мечты мазохиста. Не наводит ни на какие идеи?



— Угу.



— Твой словарный запас поражает, Ёдзи. Это все, на что ты способен?



— Угу. Слушай... а поехали в Амстердам, Мибу...



— ...?



— В Амстердам. Знаешь — это город такой...



— Кажется, слышал. Зачем, кицунэ?



— Там... ну... это... в общем... Давай поженимся, Мибу, а?...



— Ч-чего-о...?!



— Ну да. Прикинь. Все официально. Бумага с печатью. Класс... Будешь... это... заботиться обо мне... как там? ...в здравии и болезни... в бедности и богатстве... ну что-то в этом роде, короче...



— А... без бумаги с печатью — никак нельзя?



— То есть, ты согласен обо мне заботиться и просто так, без бумаги?



...Он молчит — так долго, что я уже всерьез пугаюсь. Перегнул палку. Точно, перегнул. Не надо было... черт... кто меня, как всегда, тянул за язык?...

Сейчас отстранится... сядет... начнет одеваться... и...



Черт... черт... черт...



Я помню, что он мне устроил тогда, в Понтотё, — когда я сказал, что его люблю...



Но вместо этого... неожиданно... рука в волосах... пальцы путаются... и слышу, как он негромко смеется и чертыхается сквозь зубы...



— Как будто я когда-нибудь делал что-то иное, кицунэ... Кто-то ведь должен, в конце концов...



Сердце-железный-шарик... застревает прямо в горле... ни выдохнуть, ни вдохнуть...



— О...ри...я...



— Иди к черту, лисенок. Ты тут что, пока меня не было, пересмотрел мыльных опер?



Но мне уже все равно. Пусть ворчит и огрызается. Пусть. Без разницы... все равно...



— Амстердам... это не обязательно, если честно. — Приподнимаюсь на локте, чтобы заглянуть ему в глаза. — Я хотел тебе предложить... В общем, контракт, Ория... Пожизненный — у нас есть такая форма, когда...



— Кицунэ... если ты не заткнешься сию минуту, я сверну тебе шею. Какой, к чертовой матери, контракт? Что за бредовые идеи?!



Он теплый. И рядом. И до ужаса беззащитный — когда обнаженный, с этими его длиннющими патлами почти до пояса... И когда такой... после секса... у него очень мягкий рот... и сонные, совершенно пьяные глаза... не медово-карие как обычно... а темные, как ягоды черешни...



Когда я на него смотрю — у меня внутри начинается какая-то хрень... которую я совсем не знаю, как назвать... В общем, совершенно неназываемая хрень — вот и всё...



— Мне надоело... Черт, ты же со мной... Мибу, ты имеешь право... на защиту... и на всё, что может дать Убежище... только сделать это официально, как положено... Да не затыкай ты мне рот, мать твою, это серьезно, Мибу, послушай... Я не только что это придумал... уже давно хотел тебе предложить... Серьезно... Черт, ну оставь ты мою шею в покое... я ведь отвечу... ты же знаешь — отвечу... разобьем что-нибудь на хрен... люди прибегут... Мибу...



— От кого мне если и нужна защита — так это от всей вашей корейской компании, кицунэ. Заткнись и не болтай чепухи. Какой, к гребаной матери, пожизненный контракт?! Тебе семнадцать лет, сопляк. В восемнадцать ты найдешь себе кого-нибудь другого — и что? Решишь аннулировать контракт — путем... прекращения моей жизни?... На хрена ты вообще мне сдался, идиот малолетний?!...



Он упрямый, как черт, кансаец... Я так и знал, что он не захочет слушать.

Надо было подождать... может быть, ближе к вечеру... или завтра... когда бы я затрахал его уже до полной отключки мозгов...

Поспешил... блядь... поспешил — а теперь придется расхлебывать...



Но... я правда не мог утерпеть. Ну никак не мог. Только об этом, на самом деле, и думал — все последние дни...



— Мибу... слушай... ну не хочешь навсегда — давай сделаем временный. На год. Или на сколько хочешь. Но это нужно. Так будет... лучше. Серьезно...



— Вот это — самое страшное, Ёдзи. Когда ты серьезен. Очень тебя прошу — прекрати. Не заставляй меня жалеть о том, что приехал...



Значит, вот так, да? Упрямый... я же говорю, упрямый, как целое стадо гребаных буйволов...

Но...

По-прежнему лежит рядом. И по-прежнему обнимает — так крепко... а значит... Нет, ерунда, все я сделал правильно... Просто теперь — тактическое отступление. Забыли. Замяли. Ничего не было.



Все равно я своего добьюсь.

И уже даже знаю — через кого...



Ты, может быть, еще не в курсе, Мибу, но — ты попал. Накрепко. Намертво. В тот самый день — когда я впервые на тебя посмотрел и сказал себе: я хочу это получить.



У тебя нет никаких шансов, тупой, упертый кансаец.

Против упертого корейца... Абсолютно. Никаких. Шансов.



...





...Мы все-таки выбираемся из этого гребаного госпиталя. Расхристанные, на подкашивающихся ногах, оба... цепляясь за стены и друг за друга — два сбежавших зомби из-под наркоза... На нас косятся все встречные до единого... и кажется, в спину слышно, как один санитар интересуется у другого — давно ли тут открыли отделение для душевнобольных?...



Солнце на улице бьет по глазам, наотмашь... и воздух... и шум машин... Голоса, клаксоны, чей-то смех... Смех? Ну да, мы смеемся, как последние идиоты, ни над чем, просто так, смеемся, не можем остановиться...



В гостиницу? Нет, пока нет, я не хочу его — в гостиницу... то есть хочу опять, конечно, десяти минут не прошло, и — хочу... где угодно, и чем скорее — тем лучше, но пока не в гостиницу, нет, не надо, туда — ближе к вечеру, а пока... пока — нет... этот город — еще весь наш, раскинувшийся у ног, доступный, теплый, суетливый... дешевая шлюха, этот Бангкок — и я хочу подарить его Мибу... который... черт... все-таки приехал... уже верю, конечно, и все равно — не верю до сих пор...

Мибу...



...Тяупхрая, королева рек, и старый город — с воды... на длинноносой лодке с холщовым навесом — мы берем ее напрокат у моста Пхрапинклау... петляем по кхлонгам, среди уходящих в воду обшарпанных стен и домов на сваях... и золотые всплески наполняют зрачки, отражаясь от шпилей и куполов Ват Пхакрэу и Пхуттхасавана...



...На Саманлуанге, как всегда, в воздухе рябит от хвостатых змеев... красные, желтые, синие — дерганые, взмывающие, парящие, пикирующие вниз...

...Ты умеешь пускать змеев, Мибу?... Самоуверенный сопляк — меня дед учил их клеить, еще когда тебя и в помине не было... Что, попробуем, чей взлетит выше?... На что спорим, лисенок?... Проигравший платит за обед... Смотри, разоришься — я «Макдональдсом» не ограничусь, имей в виду... Сперва выиграй, болтать вы все мастера... Сперва выиграй...



Змеи... две хвостатые точки... так высоко... и шея болит — запрокидывать голову...



...— Ну, и чей выше, лисенок?



— Гонишь! Черт, ты посмотри, твой и не летает вообще, это пародия на змея, это... черт... черт, Мибу, да тяни ты его в сторону... ну что ты делаешь, кретин... запутаются же... Тяни!...



Запутываются... безнадежно запутываются... идиотская идея — целоваться с мотками бечевки в руках... запутываются... как и мы сами... безнадежно... я не помню, кто отпускает первым... не он... не я... Среди десятков парящих в воздухе расписанных хвостатых чудовищ... в толчее на площади... Мибу... и я... никаких веревок не надо... так запутались... и никто не отпустит первым...



...Китайский квартал... запах специй... красные сушеные креветки в джутовых мешках... перец в корзинах и масло... травы пучками... гроздья амулетов на стенах... Двухэтажные лавки... пестроцветье вывесок на всех языках... деревянные халупы Сонгвата...



...В храме Санчаудай мы сжигаем «деньги дьявола», поминая покойных — каждый своих... и смеясь — отдельную толстую пачку... за Майтимо... а потом покупаем двух белых птиц в бамбуковых клетках — отпустить на резных деревянных ступенях... говорят, зачтется в будущей жизни... мне плевать — пусть летят, я и сам себе засчитаю...



...На рынке Май — змеиное мясо... и шипящие, злые кобры... Ничего не напоминает, Мибу?... Не проголодался еще?... Только не это, лисенок... черт, не вздумай — и в рот не возьму! Как там Ньен, кстати?... Ничего. В порядке. Он же игрок... с ним всегда все в порядке — и хватит об этом пока...



...Одуряющий запах фруктов, сладко-приторный, пропитывающий одежду насквозь... Удержаться невозможно... бродим от одного переполненного прилавка к другому... покупаем что-то красное, круглое... что-то зеленое, колючее, продолговатое... какие-то гребаные стручки без названия... и еще, опять, эту липкую дрянь, такую мягкую, что увязают пальцы... и сок приходится слизывать... отовсюду... ох, черт... Мибу... ох же, мать твою... прекрати...



И больше — никаких серьезных разговоров. Да и о чем можно всерьез разговаривать — с этим...? Шалые смеющиеся глаза... руки, которые обнимают так крепко...



— Что ты там говорил про какую-то гостиницу, Мибу? Удобные кровати... Совращение несовершеннолетних — вот как бы я это назвал...



Велорикша, которого мы нанимаем на выходе с рынка, словно чувствует нашу спешку... крутит педали так, что едва не рвет их с оси... улицы и кварталы мелькают, оставляя на сетчатке лишь рваные пестрые тени... шумное южное многоголосье — фон... как рокот прибоя, перемежаемый пронзительными воплями чаек...



Я вспоминаю вчерашний день... яхту...

Ладно, не опасаясь обвинений в плагиате... это — завтра... завтра...



И при мысли о том... просто о том, что будет — завтра... оно у нас будет, у него и у меня, это гребаное завтра, только наше... наше вдвоем...



— ...Ты чего, лисенок? Эй?... замерз что ли? в такую жару...



Замерз? Когда кровь уже — за точкой кипения... Но не буду же я объяснять...



...С рикшей расплачиваемся, не торгуясь, не глядя... и уезжает, совершенно обалдевший, сжимая купюры в трясущемся кулаке...



Отель — сияющая всеми огнями стеклянная громада — в густых сумерках, падающих, как всегда на юге, совершенно внезапно — словно с небес на нас уронили теплое черное одеяло в прорехах звезд...



— 1322-й, Мибу. Запомнишь? Забирай вещи — и я тебя жду. Ваш номер все равно был только на сутки...



С ним я заходить не хочу. К тому же, еще надо увидеться с Кимом... Но при мысли о том, чтобы отпустить его от себя, хоть на полчаса... Черт... Если бы не толпа в лифте...



...Зеркальные двери съезжаются мягко, запирая меня в кабине. Последнее в сужающейся прорези — его спина, обтянутая черным пиджаком... и распущенные волосы на плечах, — черт знает, когда мы потеряли шнурок...

Ноги не держат... привалиться к стене...



Ожидание... начинается — уже сейчас... и так тошно — вдруг... опять одному...



Ничего.



Ничего...



Ждать... я умею ждать — хорошо умею. Лучшее, что умею, пожалуй...

Ждать — и строить планы, в ожидании.



...С того самого дня, как увидел его впервые.

С той минуты, как впервые сказал себе: это будет моим...